крутишься,  как  белка  в
колесе: работа - дом - телевизор - работа. Держи!
     Обычный стандартный конверт с... видом моей гостиницы в  левом  углу.
Значит, Джон приезжал в отель, надеясь, что  я  возвратился?  Но  он  ведь
хорошо знал, когда я приеду! Странно...

     "Мистер Олег,
     не хочу  показаться  навязчивым,  но  обстоятельства  заставили  меня
обратиться к Вам раньше, чем предполагал.  Извините.  Тот  парень,  я  Вам
говорил, и Вы помните его имя, объявился. В тюрьме.  Его  осудили  на  три
месяца за хранение...  наркотиков.  Я  попытался  добиться  разрешения  на
встречу с ним, но мне отказали как не родственнику.  Это  в  корне  меняет
дело, ибо теперь трудно сказать, когда мне удастся переговорить  с  ним  с
глазу на глаз. Я очень надеялся на такую беседу, уверен, что он не отказал
бы мне в правде.
     Еще одно. Я разыскал его мать. Она лежит в госпитале  матери  Терезы.
Мне удалось пройти к ней на свидание. Она действительно  тяжело  больна  и
очень переживает, что "сын так надолго уехал за границу" (вы понимаете, ей
не сказали, где находится парень!). Она была благодарна мне, что я  принес
ей фрукты. Еще она сказала, что ни в чем теперь не нуждается, так как "сын
выиграл важные соревнования и заработал много, очень много денег,  которые
положил в монреальский банк. Я спросил, когда он их заработал. И  вот  что
выяснилось: он получил их в  тот  самый  день,  когда  наш  с  вами  общий
знакомый  прилетел  в  Монреаль!  Она  точно  не  знает,  как   назывались
соревнования, где он так хорошо заработал, но если я зайду  к  ней  домой,
когда она выздоровеет,  она  покажет  мне  бумажку  или  бумаги,  где  все
записано...
     Вот вам мои новости.
     Теперь буду размышлять, как пробиться к парню за решетку... Задал  он
мне задачку, сукин сын! Извините.
                                                        Ваш Джон.
                                                        24.ХII.1984 года."

     Я протянул листок Власенко. Он  быстро,  но  внимательно  прочел.  Но
высказался не сразу. Я не торопил его. У меня у самого в голове был полный
сумбур.
     - Помнишь, когда я купил свой первый автомобиль? - спросил  Анатолий,
хитро прищурившись.
     - Еще бы! Ты первый среди наших ребят стал владельцем "колес", только
какое это имеет отношение к письму Джона?
     - Ну, раз помнишь, когда купил, то, по-видимому, слышал, как из моего
"Москвича" сделали гофрированную консервную коробку, когда  на  трамвайной
остановке на Саксаганского в меня врезался сзади  самосвал,  а  я  в  свою
очередь ткнулся во впередистоящий автобус... Вот сейчас у  меня  такое  же
ощущение: ты не виноват, а наибольшие потери  у  тебя...  Я  не  говорю  о
Добротворе, о тебе говорю...
     - Обо мне?
     - О  тебе,  дружище.  Это  письмо  -  как  приговор  твоей  версии  о
случайности "дела Добротвора". Вез он  наркотики,  хотел  заработать.  Ну,
чего там, он ли первый из спортсменов, пойманных  на  валютных  операциях,
спекуляции? Вез осознанно, перекупщику, по предварительному сговору...
     А у меня перед  глазами  как  укор,  как  наваждение  стояла  Татьяна
Осиповна, знаменитая тетка Виктора Добротвора: сухая,  чистая  вобла,  как
смеясь называл старшую сестру отец Виктора - полная  ей  противоположность
во всем, начиная от центнера живого веса,  до  снобистского,  равнодушного
отношения к происходящему вокруг. Он был "критический  скептик",  как  сам
себя характеризовал: он не верил ни в Сталина, ни в Брежнева, молился лишь
на лишний рубль, за него готов был перегрызть глотку.  Она  же  -  старшая
сестра - вместе с отцом, коммунистом с 1907 года, и матерью - беспартийной
- прошла долгий путь лагерных мытарств с 1937-го  по  1954-й.  На  свободу
Татьяна Осиповна вышла одна: родители остались там, в Вилюйской тайге, где
нет памятников погибшим и никто не покажет  их  могил;  лишь  в  списке  о
реабилитации они  навсегда  остались  рzдом.  Так  вот,  Татьяна  Осиповна
сохранила верность  идеалам,  которые  у  нее  вымораживали  50-градуснымb
морозами и нечеловеческой работой на лесоповале, но так и не смогли  убить
в  ее  душе.  Меня  поражали  ее  неистребимый  оптимизм  и  вера  в  наше
прекрасное, такое трудное и славное дело; ни одна  строчка  ее  стихов  не
была отдана злости или чувству мести, они дышали жизнью, где есть место  и
радости, и грусти, и где, как утверждала она, "нет  места  лжи,  прикрытой
"нужной"  правдой"...  "Вы  знаете,  Олег,  я  даже   рада,   что   Виктор
воспитывается у меня, - призналась она мне однажды, когда сидели мы у  нее
на кухне - крошечной, двое едва разойдутся, но такой уютной,  что  мы  для
бесед предпочитали ее трем комнатам  квартиры  на  одиннадцатом  этаже  на
бульваре 40-летия Октября с окнами на Выставку достижений, вернее,  на  ее
рощи и сады. Из него получился человек. Пусть их, тех, кто рассуждает:  а,
боксер, да у него в голове... У Виктора чистая,  умная  голова,  он  будет
полезным человеком  для  общества,  ведь  уже  школу  закончил  с  золотой
медалью, и ничего, что политехнический - с  трудом,  во  многом  благодаря
поддержке ректора... Он возьмет свое - у Виктора есть воля и честь. И  эти
качества - важнейшие в жизни..."
     "Воля и честь", - повторил я про себя.
     - Ты скажешь, что тут есть много неясного, -  продолжал  Власенко.  -
Согласен. Но вот штука: нет никаких свидетельств,  что  они  имеют  прямое
отношение к делу Виктора Добротвора. Мафия, заговор... Здорово  попахивает
эдаким романчиком в духе Джона Ле-Карра о шпионах и тайнах. Уж не  задумал
ли ты чего такое сотворить?
     - Не мути воду, Толя, без тебя тошно...
     - Брось, старина, ну, знал ты парня, а он оказался не таким, каким мы
его себе представляли. Жаль, боксер он действительно от бога...  Посмотрел
бы, как он здесь дрался!
     - Видел по телеку.
     - По телеку! Я заплатил шестьдесят долларов  за  билет  на  финальные
поединки,  а  из-за  Добротвора   -   ведь   его   история   была   широко
прокомментирована  местными  стервятниками  пера  -  народ  повалил,   как
сумасшедший. За билет просили пять-шесть  номиналов,  понял?  А  Добротвор
просто-таки покорил публику... Но, видишь,  есть  в  медалях  и  оборотная
сторона...
     - Ладно, Толя, каждый из нас останется  при  своем  мнении,  но  если
ты...
     - Ой! - Власенко испуганно вскочил  на  ноги.  -  Черт!  Сколько  раз
говорил себе ставить плиту на автомат... - Он ринулся на кухню, где у него
была фирменная плита "Дженерал электрик", он мне еще  хвастался,  что  она
умеет все: варить,  жарить,  подогревать,  сушить,  выключаться  в  нужный
момент и даже будить пронзительной сиреной зазевавшуюся  хозяйку.  -  Нет,
порядок, гусь  что  надо,  пальчики  оближешь.  Настоящий  рождественский!
Наливай!
     - Так вот, Толя, - продолжил я,  когда  ароматно  парующий,  покрытый
золотой корочкой, истекающий янтарным жиром гусь был торжественно водружен
на блюде в центре  нашего  праздничного  стола,  -  останемся  при  своих.
Пообещай, если Джон снова обратится с просьбой передать мне письмо, ты это
сделаешь. А чтоб не нарушать инструкций... -  Власенко  обидчиво  взмахнул
рукой - мол, ну, ты уже далеко заходишь! - Да,  именно  чтоб  не  нарушать
инструкций и не ставить  тебя  в  неловкое  положение,  прошу  обязательно
вскрывать и читать. О'кей!
     - Ладно, чего уж проще. Гусь остывает...
     Я возвращался в Москву в аэрофлотовском Иле, полупустом в  это  время
года, и стюардессы просто-таки не знали, чем нас удивить - мы  пили,  ели,
слушали музыку за всех не полетевших  пассажиров;  узнали,  что  в  Москве
минус 18, но снега нет и не  предвидится.  Меня  же  больше  интересовало,
успею ли во Внуково, чтобы без задержки улететь в Киев, и мысли  уже  были
далеко отсюда - нужно было решать, куда пойдем с  Натали  встречать  Новый
год...




                       ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ПАРОЛЬ К ИСТИНЕ


                                                      И кружил наши головы
                                                      запах борьбы...
                                                                В.Высоцкий


                                    1

     Мне тогда крепко не повезло:  ровно  за  две  недели  до  официальных
стартов  на  международных  состязаниях  в  Москве,  объявленных  для  нас
тренерским советом сборной контрольными, жесточайшая ангина с температурой
40 градусов и полубессознательным состоянием свалила с ног. Дела мои в том
году и без этой неприятности складывались далеко не безоблачно.  Поражения
следовали куда чаще, чем  редкие,  неяркие  победы.  Поговаривали,  что  я
первый  кандидат  на  списание  из  команды.  Меня  это,  естественно,  не
устраивало   по   двум   причинам:   во-первых,   потерять   госстипендию,
выплачиваемую Спорткомитетом, значило солидно подорвать свою  материальную
базу, а до окончания университета оставалось ровно  три  года,  во-вторых,
Олимпиада в Токио  влекла  к  себе  непознанной  таинственностью  далекой,
малопонятной страны где-то  на  краю  света,  где  мне  предстояло  громко
заявить о себе, - мое честолюбие, помноженное на просто-таки изнурительную
работу на тренировках, было тому порукой.
     Лето пропало на бесконечных сборах и бесчисленных состязаниях. В Киев
попадал на день-два, чтоб сменить белье, забрать почту у  Лидии  Петровны,
она после гибели родителей осталась самым близким человеком, хотя  никакие
родственные узы нас не связывали - она была матерью моего школьного  друга
Сережки. Даже на летние военные сборы не поехал, что, как  мне  объяснили,
сулило крупные неприятности по окончании вуза -  можно  было  загреметь  в
армию. Но спортивное начальство уверило, что дело поправимо и  мне  нечего
забивать голову  подобными  проблемами.  "Твоя  задача  -  плавать,  а  уж
государство разберется,  как  компенсировать  твои  затраты",  -  объяснил
старший тренер мимоходом.  Он  был  человеком  энергичным,  не  признающим
преград, любил вспоминать при случае и без оного, как плавал сам в далекой
довоенной молодости по Волге. "На веслах да на боку  до  самого  Баку",  -
шутил Китайцев. Его бескомпромиссность в вопросах тренировок кое для  кого
из нашего  брата  спортсмена  закончилась  плачевно:  уверовав  в  опыт  и
авторитет   "старшого",   они   вкалывали    через    силу,    пренебрегая
предостережениями врачей, и - сходили с  голубой  дорожки  досрочно.  Это,
однако, не настораживало Китайцева:  он  считал,  что  слабакам  в  спорте
вообще не место, а в плавании - тем паче, и продолжал экспериментировать и
нахваливать покорных.
     К числу непокорных в сборной относились трое: Семен Громов,  высокий,
самоуверенный москвич, рекордсмен и чемпион страны в вольном стиле,  потом
- маленький, юркий, мягкий, на  первый  взгляд,  стайер,  плававший  самую
длинную дистанцию в 1500 метров Юрий Сорокин из Ленинграда и, наконец,  я.
Если  кого  и  склоняли  больше  иных  на  разных  тренерских  советах  да
семинарах, так это нас, но избавиться от беспокойной троицы было непросто,
ибо вопреки мрачным предсказаниям "старшого" мы вдруг в самый неподходящий
для начальства  момент  взрывались  такими  высокими  секундами,  что  ему
оставалось лишь разводить руками и молча глотать  пилюли.  Хотя,  если  уж
начистоту, о какой обиде  могла  идти  речь,  если  мы  своими  рекордными
результатами работали на авторитет того же тренерского совета  и  старшего
тренера Китайцева?
     Когда подоспели эти очередные отборочные  состязания  (по-моему,  это
было в третий раз за летний сезон),  объявленные  самыми-самыми  главными,
после коих счастливцы уже будут считать дни до отлета в Токио  и  никто  и
ничто уже не лишит их такой привилегии, и Громов, и  Сорокин  успели  уже,
"выстрелить" рекордными секундами.
     Я остался в одиночестве, и  московские  старты  действительно  должны
были расставить точки над "i". Тем более что мне не в  чем  было  упрекать
себя: плавал жестоко, как никогда,  нагрузки  были  сумасшедшими  даже  по
мнению  тренеров  сборной.  Ольгу  Федоровну   в   открытую   упрекали   в
бессердечии, а мне предрекали жесточайшую перетренировку. Откуда  им  было
знать, что Ольга Федоровна была в тех дозах не повинна:  она  чуть  не  со
слезами на глазах упрашивала  меня  снизить  нагрузки,  не  рвать  сердце,
подумать о будущем и т.д. А меня как прорвало - я чувствовал, что мне  под
силу и большее: наступил тот период - самый прекрасный в жизни спортсмена,
- когда ты осознаешь свою силу,  послушную  воле,  что  диктует  организму
невозможное, и он выполняет приказы.
     На тренировках меня несло так,  что  я  стал  едва  ли  не  панически
бояться - не соперников, нет! - сквознячков, стакана холодной воды (а  что
такое июль в Тбилиси вам говорить, надеюсь, не надо?),  чиха  в  автобусе,
даже,  кажись,  недоброго  взгляда.  Нервная  система  была  напряжена  до
предела,  и  даже  Ольга  Федоровна   перестала   меня   донимать   своими
нравоучениями...
     И вот - ангина. Да еще какая!
     Срочно вызванный  ко  мне  в  гостиницу  врач-отоларинголог,  местное
светило, сокрушенно покачал головой и  сказал,  как  приговор  вынес:  "Э,
генацвале, такой молодой, такой красивый, такой  сильный,  как  витязь,  и
такой плохой горло! Как так можешь, а? Жить хочешь? Харашо жить, а не  как
инвалид, калека, у  который  сердце  останавливается  после  первого  рога
хванчкары, хочешь?" Я увидел, что у Ольги Федоровны перехватило дыхание  и
она побледнела так, что врач-добряк посмотрел на нее и тихо спросил:  "Что
здесь, все больной? Не спортсмены, а целый госпитал..."
     Отдуваясь,  как  морж,  светило  изрекло:   "Гланды   надо   вирвать,
понимаешь? Нэт-нэт, не через год, не через месяц!  Как  только  температур
спадет, вирвать!"
     Вот и попал я вместо олимпийской сборной  на  операционный  стол.  Из
команды меня поспешили списать, стипендию сняли. И остались  мы  с  Ольгой
Федоровной у разбитого корыта: она в происшедшем корила себя и  потому  не
находила места, я же решил, что с плаванием следует кончать.
     Тут как раз и приспели зимние  студенческие  каникулы,  и  задумал  я
отправиться в горы, в неведомый поселок с поэтическим  именем  Ясиня,  где
работал инструктором на туристической базе "Эдельвейс" давний  приятель  -
гуцул Микола Локаташ. На лыжах я стоял в  далеком  детстве,  да  и  то  на
беговых, но разве это способно удержать, когда тебе 20 и ничто и никто  не
держит  тебя  в  родном  городе,  ведь  с  плаванием  ты  решил  покончить
окончательно и бесповоротно?
     В первых числах февраля я пересел во Львове  в  пригородный  поезд  и
покатил средь белых равнин в Карпаты;  народ  в  вагон  набился  такой  же
веселый и беспечный, как и я, мы пели, знакомились, дружно сидели за общим
столом, составленным из рюкзаков, накрытых чьей-то палаткой.  Кое  у  кого
были собственные лыжи, другие надеялись разжиться инвентарем на  месте,  и
тут я раздавал обещания, уповая на помощь Миколы,  и  это  вскоре  сделало
меня чуть не вожаком компании. Единственное, что несколько  охлаждало  пыл
ребят,  так  это  мое  упорное  нежелание  даже  пригубить  стакан  белого
столового, в изобилии закупленного по  цене  77  копеек  за  пол-литра  во
Львове. Но свое спортивное прошлое  выдавать  я  не  стал,  и  потому  мой
безалкогольный обет вызвал поток реплик,  шуток,  но  молодость  не  знает
долгих обид, и вскоре меня перестали донимать.
     Честное слово,  никогда  я  не  чувствовал  себя  таким  свободным  и
счастливым!
     Микола встречал меня на вокзале - поезд прибывал около десяти вечера,
перрон освещался тускло, народу же вывалило сразу из всех вагонов чуть  не
полтысячи,  и  мой  приятель,  напуганный  перспективой  не  найти   меня,
развопился на всю округу:
     - Олег! Олег!
     Кто-то, дурачась, взялся передразнивать его, и крики:  Олег!  Олежек!
Олеженька!" раздавались тут и там, и мои попутчики первыми догадались, что
ищут меня, и заорали хором: "Я здесь!"
     Микола вырвался из толпы  -  красавец  в  белом  полушубке  и  ловких
сапожках на толстом  ходу,  белоснежный  свитер  домашней  вязки  подпирал
голову, подчеркивая буйную черную шевелюру.
     - Олег! - заорал Микола, как сумасшедший  набрасываясь  на  меня.  От
него пахло дымком костра и  какой-то  пронзительной,  буквально  физически
ощутимой чистотой.
     Я  перезнакомил  приятеля  с  моей  компанией  и  тут  же   напористо
потребовал, чтоб  Микола  дал  слово  снабдить  ребят  лыжами.  Он  тяжело
вздохнул, заколебался, но я напирал, и  он  пообещал  что-либо  придумать,
сославшись на массовый наплыв студентов и переполненность базы сверх меры.
Но мой альтруизм не признавал  границ,  и  я  бросил  своим  на  прощание:
"Завтра с утра встречаемся на базе!"
     Микола приехал  на  высоких,  резных  розвальнях,  куда  был  впряжен
коротконогий, но крепкий конь с гривой, украшенной  темными  разноцветными
лентами. Под заливистый и веселый звон бубенцов  мы  понеслись  по  темной
улице села. Слева, высоко в горах, светились отдельные, похожие на  звезды
огоньки, и я с удивлением спросил у Миколы: "Неужто там  люди  живут?"  Он
подтвердил и добавил, что тех "гуцулов" ни за какие  деньги  в  долину  не
сманишь, пацаны бегают ежедневно вниз -  в  школу  и  обратно,  километров
пять-семь в одну сторону, вот так.
     Локаташ определил меня жить  к  своей  бывшей  школьной  учительнице.
Полная, в платке, но без верхней одежды, степенная женщина  так  лучезарно
улыбнулась мне, что на душе стало еще светлее, а жизнь - еще прекраснее.
     - Я вам комнату приготовила, в ней сын завсегда живет, да  теперь  он
во Львове, в институте физкультуры учится, - сказала Мария Федоровна  (так
звали хозяйку). - Покатались бы вы вместе, да только нынче на каникулы  он
не  приедет  -  на  соревнования  на  Чегет  подался,  -  произнесла   она
сокрушенно.
     И меня тоже что-то кольнуло в сердце, и настроение  как-то  подупало,
осело, точно волна в горной реке, миновав водопад: я вспомнил, что  в  это
самое время  товарищи  по  сборной  тренируются  в  бассейне,  готовясь  к
Токио...
     Комната понравилась - чистая, хорошо протопленная, кровать высокая, с
периной вместо одеяла.


     Кажется, шел седьмой день моего пребывания в Ясинях. С помощью Миколы
я довольно сносно скатывался с невысокой горки  за  железной  дорогой  под
названием  Костеривка,  и  деревянные  мукачевские  лыжи  для  прыжков   с
трамплина с  полужестким,  опять  же  прыжковым  креплением,  окантованные
стальными полозьями, подчинялись мне без сопротивления. С десяти утра и до
самого обеда я торчал на Костеривке, а вечером до упаду плясал рок на базе
у Миколы. У него оказались две знакомые девушки из Ленинграда, и мы славно
коротали вечера.
     Но с каждым днем на сердце все тяжелее наваливался какой-то невидимый
камень: он портил вдруг настроение, заставлял просыпаться  посреди  ночной
тишины и лежать без сна, без причины - так думали  мои  приятели  -  вдруг
срываться с места и уходить бродить  в  одиночку  по  пустынным,  морозным
задворкам поселка. "Это на него лунный свет действует, - смеясь  объяснила
девушка из Ленинграда. - Лунатик!"
     Эта кличка приклеилась ко мне намертво. Я не  сопротивлялся:  Лунатик
так  Лунатик,  тем  более  что  мне  действительно  нравилось   гулять   в
серебристом  мире  ночного  светила,  любоваться  ровными  белыми  дымами,
тянувшимися вверх, и думать... о плавании.
     Да, я стал думать о тренировках и о  том,  что  было,  спокойно,  без
паники и обид. Где-то в глубине души зрела сила, что в один прекрасный миг
сбросит с сердца ненавистный камень, и  я  обрету  раскованную,  спокойную
уверенность в правильности избранного в спорте пути. А когда наступит  это
озарение, прозрение, открытие - называйте, как хотите, возвращусь в Киев и
как ни в чем не бывало приду в бассейн.  Ну,  и  что  с  того,  что  сняли
стипендию, то есть формаль