-  многие  домишки  зияли  провалившимися
крышками и выбитыми окнами,  их  собирались  реставрировать,  а  пока  они
должны были окончательно умереть, чтоб потом  восстать  из  пепла:  пожары
здесь не  редкость.  Я  миновал  Трехсвятительскую  церквушку  с  чистыми,
светящимися свежей белизной стенами, где когда-то вошел в "мир  божий  раб
Михаил, сын Булгакова". Явился, чтоб рассказать  людям  то,  чего  они  не
знали ни о себе, ни об окружающем их мире, рассказать с единственной целью
- сделать людей лучше и счастливее;  но  самому  ему  познать  счастье  не
удалось потому, по-видимому, что некто,  кто  был  нашей  совестью,  нашим
недостижимым идеалом и нашим пророком, воспротивился появлению еще  одного
пророка...
     Я  пересек  блестевшие  в  свете  уличных  фонарей  трамвайные  пути,
покарабкался по крутой, разбитой и  размытой  брусчатке  Олеговской.  Идти
сюда оказалось еще труднее, чем ехать на автомобиле, -  однажды  пришлось,
не по своей воле,  естественно,  вползать  на  "Волге"  вверх,  разыскивая
районную ГАИ.
     Он обитал здесь,  во  вросшем  в  землю,  покосившемся  на  один  бок
деревянном с мансардой домике, спрятавшемся в густом,  буйно  заросшем  по
причине давнишней заброшенности саду.
     Калитка была распахнута, и в глубине, за голыми кустами и  деревьями,
чуть-чуть светилось окошко.
     Тишина давила так, что, казалось, распухли уши.
     Пожалуй, впервые у меня возникло сомнение: зачем  я  здесь?  На  душе
было неспокойно, но виной тому скорее всего ненастная погода, затерянность
и таинственность этого глухого подворья, откуда даже собаки сбежали.
     Что он может мне сказать?
     Что знал всю подноготную?
     А почему он должен был мне докладывать?
     Сомнения, конечно же, не укрепляли моей  решимости,  и  она  таяла  с
каждой минутой.
     Я  решительно  пресек  колебания,  на  ощупь  двинулся  по  тропинке,
осклизлой и крученой, на тусклый огонек.
     Тяжелая, тоже вросшая в землю  вместе  с  домом  дверь  была  заперта
изнутри. Звонка не нащупал  и  стукнул  в  набрякшую,  мокрую  доску  раз,
другой, но никто  не  спешил  открывать,  и  я  грохнул  посильнее,  потом
затарабанил нагло и требовательно - испугался, что мне вообще не  откроют:
хорош я был бы тогда со своими сомнениями и выводами, со своими страхами и
опасениями. Вот бы Салатко посмеялся над доморощенным Шерлоком...
     Что-то кольнуло в сердце, когда я  вспомнил  Леонида  Ивановича  -  в
общем-то нарушал данное ему слово...
     - Хто? - раздался едва слышный, точно из подземелья идущий голос.
     - Откройте! Мне нужен Николай.
     - Хто? - снова донесся голос с того света.
     - Знакомый его...
     За дверью исчезли звуки.
     - Эй, да откройте наконец! - заорал я и стукнул кулаком в доску  так,
что заломило в кости.
     Дверь распахнулась неожиданно легко, точно  провалилась  вовнутрь.  И
увидел его - собственной персоной.
     Лица не разглядел - оно скрывалось в тени, но голос выдал: он явно не
ожидал увидеть меня и растерялся.
     - Романько?
     - Он самый.
     - Ты один?
     - Ты же меня не приглашал, потому  без  жены,  -  попытался  я  взять
ерническо-шутливый тон, но он мне плохо удался.
     - Шагай. Гостем, ха, будешь...
     Я шагнул в темноту, дверь за мной тут же  беззвучно  возвратилась  на
место, и засов звонко ударился металлом об металл.
     И двинулся на ощупь на свет и очутился в просторной - чуть не на  всю
избу - комнате с широкой печью-лежанкой в углу, в ней жарко горели толстые
чурбаки. Тусклая настольная лампочка выкрасила белый круг  на  столе  и...
шприцы, стальной кювет для кипячения игл перед инъекцией, кучки  какого-то
желтого порошка, несколько сухих головок мака, тут же стояла  и  новенькая
кофемолка, контрастировавшая своей чистотой  и  совершенством  с  грязной,
замусоренной и засаленной крышкой стола.
     На кровати под занавешенным окном, разметавшись во сне,  спал  худой,
какой-то сморщенный парнишка, совсем еще юный, и рядышком в  одной  нижней
рубахе,  сквозь  которую  выпирали  торчавшие  сосками  груди,  безучастно
сидела, точно грезила наяву, девушка с потным, каким-то растерянным лицом.
     И только подняв взгляд, я обнаружил человека, скрывавшегося в тени, -
он стоял, прислонившись плечом к печи. Под два метра ростом, он, казалось,
головой подпирал низкий потолок. Сухое темнокожее лицо, почти невидимые  в
глубоких, чуть раскосых глазницах глаза, мощный разлет плечей  и  длинные,
свисавшие до колен, руки. Он или только пришел, или собрался уходить - был
одет  в  светлую  кожаную  модную   куртку   со   множеством   молний,   в
светло-коричневые джинсы, вправленные в высокие, щегольские сапоги.
     - Вот какой гость у тебя, Турок!
     Хозяин, известный и мне под этим прозвищем, приклеившимся за ним  еще
со времен спорта за привычку по поводу и без оного  вставлять:  "Теперь  я
турок - не казак!"
     - Сам не ожидал. - В голосе Николая  и  впрямь  сквозило  неприкрытое
удивление, если не растерянность.
     - Как принимать будешь,  Турок?  -  Незнакомцу,  кажется,  доставляло
удовольствие называть его по кличке.
     - Да вот кумекаю, что их светлости предложить:  "снежок"  -  гость-то
высокий - или, может, мак для первого раза?
     - Ладно, Николай, кончай  травить.  У  меня  к  тебе  есть  несколько
вопросов...
     - Нет, это у нас... - тот, у печки, подчеркнул  голосом  "у  нас",  -
есть к тебе вопросики. Не мы у тебя, а ты у нас в гостях!
     - Что же это за вопросы?
     - Первый такой: что знаешь о смерти Добротвора?
     - Кто-то убил его, а решил изобразить  самоубийство  наркомана.  -  Я
пошел ва-банк. - Ну, вроде тех, что под окошком вон прохлаждаются...
     - Убил? А доказательства?
     - Есть у меня и доказательства... - Я блефовал.
     Комната погрузилась в тишину, только постреливали дровишки в печи.
     Этим-то заявлением и подписал я себе приговор, да сообразил поздно. А
слово - не воробей...
     - Что тебе еще известно?
     - Не сомневайся, и о Семене - тоже. - Мне  отступать  было  некуда  -
только вперед.
     - О нем? - В голосе Турка всплеснулся неприкрытый страх. - Что с  ним
делать будем, Хан?
     - Вытрясти и выбросить. Пожертвуешь хорошую порцию "белой леди".
     Удар Турок сохранил, ничего не скажешь, - я не  успел  уйти  от  хука
снизу и с раскалывающейся от боли грудью отлетел к печи...
     "Вот ты и попался, старина...  И  никто  ничем  не  поможет  тебе,  -
подумал я, отлеживаясь на сыром земляном полу. И какое-то ощущение пустоты
лишало последних сил. - Никто ведь не догадывается, куда это я забрался...
Глупо... Толку - нуль, проку - еще меньше..."
     Турок и второй - Хан - дело свое знали, нужно отдать им  должное.  Не
убивали,  сознания  не  лишали,  но  тело,  мозг,  каждая  живая  клеточка
раскалывались, разламывались на части от боли - острой и  не  приглушенной
беспамятством. Я догадался по их репликам, что они выследили  меня,  когда
ездил к Салатко, ну, о том, что был у Марины Добротвор, и  подавно  знали,
искали и не могли найти со мной контакт без  свидетелей.  Впрочем,  сейчас
необходимость в этом и вовсе отпала: они намылились  смываться  -  далеко,
сам черт не сыщет. Хан похвалялся не от  глупости  своей,  ясное  дело,  а
затем, чтоб поглубже достать меня, лишить внутренней силы, что еще  как-то
позволяла держаться, похвалялся, что как только  закончат  валандаться  со
мной, - на машину и в Харьков, а оттуда - билетик на самолет до  Барнаула,
ну, а дальше - там дом, горы и лощины, там свои: никто  не  продаст  и  не
выдаст.
     А мне припомнился далекий сентябрь - золотое бабье лето и отяжелевший
от  буйного  урожая  сад,   притихший,   словно   напуганный   собственным
плодородием, этот сад и этот дом, где лежал я теперь,  раздираемый  болью,
на глиняном, неровном и заплеванном полу. Мы - Николай, Ленька Салатко и я
только что приехали после последнего старта чемпионата республики, где мне
удалось наконец-то преодолеть барьер на двухсотметровке,  и  те  несколько
десятых секунды, вырванных в результате  года  упорной,  умопомрачительной
работы, переполнили  счастьем  и  неизбывной  верой  в  собственные  силы.
Николай (Турком мы его, чемпиона Украины, тогда еще не прозвали)  -  он  с
детства дружил с Салатко, учились в одной школе и, кажется, даже  родились
в одном доме на Рыбальском острове - зазвал к себе, к бабке  на  пироги  с
антоновскими яблоками.
     Дом  на  Олеговской,  сразу  за  поворотом,  горделиво  смотрелся  на
тенистую тихую улочку чистыми окнами и кустами герани в глиняных горшках с
Житнего рынка, где  с  восходом  солнца  появлялись  телеги  из  Опошни  с
незатейливой, но бесконечно прекрасной  в  своей  простоте  посудой.  Лучи
предвечернего теплого, но уже не жаркого солнца мягко золотили потемневшие
от времени,  растрескавшиеся  доски  веранды,  ветви  желтеющих  яблонь  и
вспыхивали огнем в лакированных боках больших, с добрый кулак, антоновских
яблок. Пахло горьковатой калиной,  росшей  за  погребом,  жужжали  поздние
пчелы, со стороны Днепра время от времени долетали  низкие  басовые  гудки
колесных пароходов, веяло покоем и совершенством жизни. И мы  пили  чай  с
вишневым вареньем и больше молчали, чем говорили, зачарованные, убаюканные
этой красотой, собственным превосходством над другими, рожденным  спортом,
тренировками и поклонницами...
     Как давно это было...
     - А ты, падаль,  будешь  здесь  загорать,  пока  не  прокоптишься,  -
разъяренно прошипел мне в лицо, плюясь слюной, Турок. - Попробуешь "леди",
напоследок хапанешь кайфа...
     Я с тоской понял, что вместе со  мной  уйдет,  исчезнет,  растворится
важнейшая информация, и не все станет - пусть и с запозданием  -  на  свои
места и в судьбе Виктора. Но еще горше мне было из-за Наташки - бросил  на
произвол судьбы, как она будет без меня...
     - Очнись,  падло,  -  теребил  меня  Турок.  -  Не  помер,  вижу,  не
прикидывайся. Говори, кто продал?
     Одно  меня  радовало,  что  они  оставались  в  неведении   масштабов
затеянной против них операции (впрочем, честно говоря, и сам мог разве что
догадываться  о  ней),  а  значит,  еще  оставляют  себе   лазейки,   чтоб
возвратиться...
     Время летело с космической скоростью - оно же тянулось, как  чумацкий
воз в степи...
     Разок мне все  же  удалось  взять  реванш,  и  удар  ногой  снизу  по
зазевавшемуся или расслабившемуся Турку исторг из него такой звериный рев,
что я даже пожалел эту такую слабую на поверку тварь.
     Зато Хан бил профессионально...


     Спасла меня Наташка, ее любовь...
     Не разумом - ну,  разве  впервые  уходить  мне  из  дому  по  делу  и
оставлять записку? - душой учуяла она  смертельную  опасность  и  кинулась
разыскивать телефон Салатко, а его, как назло, не  было  в  моей  домашней
записной книжке. Нашла по справочной - домашний, не отвечал.  Позвонила  в
милицию,  оперативный  дежурный  помог   разыскать   его   в   машине   по
радиотелефону.
     Салатко мгновенно все понял, едва она произнесла Николай - Турок. Как
раз днем тому удалось уйти из-под наблюдения, хотя держали они его цепко -
он был одной из ключевых фигур в деле.
     Об этой квартире на Олеговской они не знали, он там редко объявлялся,
хотя и числился домовладельцем - получил по наследству от умершей бабки.
     Салатко потом рассказывал мне, что, растерявшись в первую минуту,  он
тут же неожиданно для самого себя решительно сказал: "Да что  тут  думать!
На Олеговской он, где ему еще быть! Знаешь,  как  наваждение,  вспомнил  с
такой отчетливостью - слюнки потекли! - тот вечер на  веранде  у  Турка  и
пироги с антоновкой..."
     Явись они на полчаса позже, кайфовать бы мне  до  смерти  в  объятиях
"белой леди", видеть сладкие сны и удаляться все дальше и дальше от  нашей
бренной земли в межзвездное пространство, населенное такими же бедолашными
душами, как моя.
     ...Турок, долго отходивший от удара, готовил наркотик. Непредвиденная
задержка  и  спасла  меня,  потому  что,  как  это  ни  странно,  но  Хан,
заправлявший  разветленной  сетью  наркобизнеса,  увы,  и  это   иноземное
словосочетание нужно нам взять на вооружение,  сам  не  умел  ни  готовить
порцию, ни тем паче "посадить на иглу": он в  своей  жизни  ничего  крепче
черного кофе не пил.
     Появление милиции прогремело для них громом средь ясного  дня.  Но  и
для Салатко Хан - таинственный, легендарный босс, от одного  упоминания  о
котором  прямо-таки  бросало  в  дрожь  его  подручных,   -   был   полной
неожиданностью, и они - он потом признался мне -  чуть  было  не  поверили
Турку, что он - случайный гонец из Азии, мелкий наркофарцовщик, не  более,
потому что даже словесного портрета его не имели.
     - Выходит, я тоже не напрасно муки принимал, - попытался я пошутить в
присутствии Салатко (дело было спустя несколько дней, когда мне  позволили
чуть-чуть передвигать собственные конечности без посторонней помощи).
     Он на меня так глянул, что всякая охота продолжать разговор в том  же
духе начисто отпала. Я догадался: Салатко не мог себе простить, что  из-за
своей доверчивости - поверил моему честному слову,  что  не  стану  лезть,
куда не следует! - едва не стал причиной трагедии.
     Многое открылось мне после того, как почитал протоколы  допросов.  Не
обо всем  еще  могу  говорить  открыто  -  следствие  продолжается,  банда
оказалась куда серьезнее, чем  предполагалось  прежде;  заграничные  концы
вообще только начинали разрабатываться, не,  без  помощи  тамошних  служб,
занимающихся борьбой с наркотиками...
     Я узнал, чем шантажировали они Добротвора, - грозили  выкрасть  сына;
Виктор же искал способ свести с счеты в одиночку, потому  что  тоже  видел
врага лишь в Храпченко, корень зла в нем, мелкой сошке на самом деле...
     Виктор Добротвор уже там, в аэропорту "Мирабель", догадался, чьих рук
дело - появление в его сумке наркотика. Но  вынужден  был  взять  вину  на
себя, потому что никаких доказательств обратного у него не было. Их  нужно
было добыть, и он стал шаг за шагом добираться до  Храпченко  и  добрался.
Оказывается, за сутки до смерти он побывал  в  том  же  самом  доме,  куда
заявился и я, виделся с Турком, но  тот  не  посмел  -  струсил  пойти  на
Виктора один на один. Они убили его, предварительно подсыпав снотворного в
чай, когда зашел разговор в пустой квартире Добротвора,  а  затем  вкололи
лошадиную дозу героина...



                                    12

     Незадолго до отъезда в Лондон - я летел в Шотландию,  в  Глазго,  где
должна была играть наша футбольная команда в европейском Кубке, -  получил
письмо из Парижа от Сержа Казанкини.
     "Мой дорогой друг! - писал Серж.  -  Рад  тебе  сообщить,  что  книга
"Друзья и враги Олимпийских игр" Майкла Дивера уже в  наборе,  шум  вокруг
нее приличный. Пришлось даже обращаться в  суд,  потому  что  ее  пытались
заблокировать на официальном уровне - у тех, кто  стремился  это  сделать,
поверь мне, денег куры  не  клюют.  Правая  пресса  -  та  просто  с  цепи
сорвалась, пишет, что Дивер "продался красным", называют  даже  сумму,  во
что обошлась "коммунистическому блоку" рукопись, - миллион долларов.
     Спасибо, сэр, вы  хорошо  платите,  нет  ли  для  меня  какой-никакой
подходящей работенки?
     Но это, конечно, шутки. На самом деле Майклу пришлось  отказаться  от
публикации некоторых наиболее острых и  взрывных  документов,  особенно  -
касающихся подготовки к Играм в  Сеуле.  Его  принудили,  и  он  отступил,
потому что иначе не сносить бы ему головы. Ты знаешь, у нас за  этим  дело
не станет, если понадобится...
     Понимаю, что у тебя от того "миллиона" не осталось ни шиша  и  ты  не
сможешь заплатить американцу за информацию, не так ли? Я ему это  прямо  и
выложил,  чтоб  не  существовало  никаких  недоговоренностей.  Он  немного
помялся и согласился передать тебе "во имя блага и процветания Олимпийских
игр" (это не мои. - Майкла слова) ОРИГИНАЛЫ (чуешь, как это серьезно, если
человек даже боится их хранить у себя?) документов, подтверждающие наличие
широко разветвленного заговора с целью УНИЧТОЖЕНИЯ олимпизма.
     Я очень надеюсь, что ты будешь  в  Лондоне  в  то  время,  о  котором
сообщал ранее. Позвонишь мне оттуда.
     Твой верный оруженосец (я недавно путешествовал  по  Испании  и  стал
просто одержим дон-кихотством) Париж, 22 октября. Серж Казанкини."
     Письмо я взял с собой, как и спортивную  газету,  где  в  официальном
разделе  сообщалось,  что  коллегия  Комитета  по  физкультуре  и   спорту
восстановила  звание  "Заслуженный  мастер  спорта  СССР"  В.   Добротвору
(посмертно), а киевская ДЮСШ теперь носит его имя...


     В лондонском  Гайд-парке  цвели  гладиолусы,  небо  светилось  густой
осенней  голубизной  и  ничто  не  предвещало  приближающейся  непогоды  -
густого, липкого тумана, в котором, как в вате, тонули звуки и от которого
на  душе  становилось  сумрачно,  вот  как  в  этом  старинном   пабе   на
Бейкер-стрит, куда я заглянул перекусить.
     Паб мне знаком еще с тех давних времен, когда меня  водил  сюда  Дима
Зотов - это, если память не изменяет, было чуть ли не  десять  лет  назад;
когда-то,  сюда  любил  захаживать  Диккенс,   о   чем   свидетельствовали
пожелтевшие  страницы  его  рукописей  в  черных  рамочках  под   стеклом,
развешанных по дубовым панелям;  это  место  было  любимо  газетчиками  из
близлежащих редакций и местными писателями, маститыми и начинающими. Дима,
помнится, не сразу выбрал место, хотя в зале в тот предобеденный час  было
пусто, сонно, и тишину нарушали лишь звуки срывающихся с места автомобилей
на перекрестке перед светофором.
     Пахло ароматным табаком и терпким мужским одеколоном.
     Зотов -  он  тогда  работал  в  русской  службе  Би-би-си  спортивным
комментатором - был невысок, сух, с нездоровым, типично лондонским  цветом
лица - поискал кого-то глазами, выждал, пока появился  официант  в  черном
новом смокинге, и спросил: "Посадишь нас в мой угол?" Официант, похожий на
премьер-министра или на клерка из Сити,  приветливо  улыбнулся  и  широким
жестом пригласил нас в дальний угол, где  над  деревянным,  без  скатерти,
столиком свисал на кованой цепи изящный фонарь.
     - Я сюда забегаю поработать, когда нужно  что-то  срочное  выдать,  -
сообщил Зотов, когда мы уселись  друг  против  друга.  -  В  редакции  дым
столбом и шумно, как в воскресный день на заячих гонках в Уэмбли. А  здесь
- покой.
     Я помнится, тогда с сомнением воспринял Димино  заявление  -  в  пабе
стало многолюдно, накурено, изрядно шумно.  Но  потом  понял,  что  в  его
укромных уголках  действительно  можно  уединиться:  никто  не  мешал,  не
приставал, не спрашивал свободный стул и не пытался лезть в душу.
     Зотов возбуждал во  мне  интерес:  бывший  ленинградец,  превратности
войны забросили его далеко от родины, о которой Дима  так  заинтересованно
расспрашивал  и  тоска  по  которой,  как  я  догадался  несколько  позже,
буквально сжигала его. Правда, ему было  лет  четырнадцать,  когда  не  по
своей воле он очутился на чужбине - Дима жил с матерью (отец, военный, был
репрессирован еще в 37-м), и она сама выбирала свои жизненные дороги.
     Потом мы встречались с Зотовым не  раз  -  и  в  Лондоне,  и  в  иных
столицах, Дима становился мне все ближе и понятнее...
     И вот теперь, едва заскочив в номер,  чтобы  наскоро  принять  душ  и
сменить рубашку, я переступил порог  знакомого  паба  на  Бейкер-стрит.  И
нужно же такому случиться!  -  столик  в  углу  оказался  свободным,  и  я
поспешил туда, не дожидаясь официанта (теперь здесь уже не носят  смокинги
и  обслуживают  в  основном  иммигранты  -  поляки,  югославы,   испанцы),
расположился на "своем" месте. Заказал традиционный английский  завтрак  -
яичницу с беконом, стакан абрикосового сока, джем, булочку и черный кофе.
     Я думал о предстоящей встрече  с  американцем,