ности я тоже поддался ее настроению, и  это  в
одно мгновение растопило лед неприязни. Я понял, что ошибался, принимая ее
за наглую, самоуверенную "леди с Крещатика", что  только  и  знает  танцы,
вечеринки, рестораны и прочий "светский бомон", бездушную куклу, сломавшую
любовь Виктора. (Странно, но даже после всего приключившегося я не думал о
нем с омерзением или раздражением, а искренне горевал, и сердце  мое  было
разбито, если можно выразить словами весь комплекс моих чувств и мыслей  о
Добротворе).
     Верно говорят: чужая душа - потемки.
     Мы вошли в квартиру, и Марина закрыла дверь на ключ, дважды  повернув
его.
     Она любила порядок, а сейчас в просторной комнате, выходящей широкими
окнами на Заньковецкую, царил хаос - на стульях небрежно висели  и  лежали
вещи, Алешкины игрушки путались под  ногами,  на  круглом  ореховом  столе
возвышалась полупустая бутылка коньяка, в  тарелках  застыли  остатки  еды
вперемежку с окурками и кофейные чашечки с  затвердевшей  черной  гущей  -
словом, все носило следы полного безразличия хозяев.
     - Кофе? - спросила Марина, немного успокоившись, но еще всхлипывая.
     - И покрепче.
     Пока Марина возилась на кухне, я  осмотрелся  и  обнаружил  множество
знакомых предметов из квартиры Добротвора на Московской: небольшой женский
портрет Николая Пимоненко, видимо, набросок к картине - Виктор очень любил
живопись,  сам  немного  писал,  но  больше  -  спорт,   а   Пимоненко   и
Васильковский были его любимыми  художниками.  Я  повнимательнее  осмотрел
полутемную комнату - свет с улицы едва сочился, а электричество Марина  не
сочла нужным включить. Так  и  есть  -  "Гайдамаки"  висели  у  окна,  над
столиком, где стоял и добротворовский видео. Во мне снова поднялась  волна
неприязни к Марине, и хорошо, что не оказалось рядом Алешки - ему вовсе ни
к чему было слышать то, что я собирался высказать его матери...
     Но Марина спутала мои планы.
     - Вы простите меня, Олег Иванович, - начала она прямо с порога,  неся
зеленый китайский лаковый поднос (тоже из  квартиры  Добротвора,  впрочем,
они жили одной семьей и не мне разбираться,  что  кому  принадлежало,  это
правда) с двумя темно-коричневыми керамическими чашками.  Я  заметил,  что
Марина успела причесаться и, кажется, припудрила лицо - во всяком  случае,
оно уже не выглядело таким помятым. - Как мама с Алешкой уехали, это в тот
же день, когда  мы  узнали  о  смерти...  -  губы  ее  снова  предательски
задрожали, но она все же сдержалась, -  ...узнали  о  смерти  Вити,  я  не
выходила из квартиры... Я открыла вам потому, что увидела  в  глазок,  что
это вы, Олег Иванович. Я так благодарна вам, что вы пришли...
     - Алешка уехал? Это ты правильно сделала... Незачем  ему  тут  сейчас
находиться.
     - Нет, Алешка уехал с мамой по требованию Вити.  Он  приказал  увезти
сына...
     - Почему Виктор так решил? Ведь Алешке,  как  я  понимаю,  во  второй
класс?
     - Да, он привез его ко мне. Сказал: ни о чем не  спрашивай,  но  чтоб
сегодня же  Алешки  в  Киеве  не  было.  Дал  деньги  на  билеты,  и  мама
отправилась  в  Москву  к  родственникам,  вы  ведь  знаете,  мама  всегда
принимала сторону Вити...
     - Но зачем это Виктору понадобилось?
     - Он чего-то или кого-то  очень  боялся.  Мне  так  показалось.  Ведь
сказать он никогда  такого  не  сказал  бы,  даже  если  бы  ему  угрожала
смертельная опасность. Вы ведь знаете его характер  -  все  сам...  сам...
своими силами...
     - Подробнее, Марина, пожалуйста... Успокойся и  постарайся  вспомнить
все, что показалось тебе настораживающим или необычным в поведении Виктора
в последнее время... даже, скажем, после декабря прошлого года. Ты поняла,
о чем я прошу?
     - Поняла, но... -  Марина  растерянно  посмотрела  на  меня.  Сказала
неуверенно: - Ведь вы знаете, мы  уже  два  года  не  живем  вместе...  Не
знаю... Я, конечно, заходила к нему, ведь Алешка жил с отцом  -  это  было
требование Виктора при разводе... Да, Витя  очень  переживал  случившееся.
Однажды сказал странную вещь, она поразила меня, но я ничего не  поняла  и
теперь не понимаю. Подождите, как он сказал... Вот почти  дословно:  "Ведь
как бывает в жизни: скажешь правду - тебя обвинят в клевете, в подлости по
отношению к другому, хотя я-то голову готов дать на отсечение,  что  он  -
подлец, подонок... Промолчишь - сам окажешься подлецом..."  Но  нет,  нет,
Олег Иванович, Виктор не был наркоманом, ведь он даже  не  пил,  хотя  мне
говорили о нем обратное.  Но  он  в  рот  капли  не  брал.  Я  спрашивала,
допытывалась у Алешки, сын даже обиделся на меня и долго не  разговаривал,
не хотел - из-за того, что сразу не поверила  ему...  И  вдруг  -  слишком
большая доза наркотиков... Нет, не верю...
     - Вспоминай, Марина, пожалуйста, прошу. - Я чувствовал, как прихожу в
себя, трезвею с каждым мгновением, и профессиональное  чутье  настраивает:
будь внимателен, думай, следи, это - серьезно.
     -  Мне  показалось...  Я  не  уверена...  но  он   с   кем-то   хотел
рассчитаться. Но за что?
     - Марина, а что сказал Виктор, когда потребовал увезти Алешку?
     - Сказал... он потребовал... -  Она  мучительно  вспоминала  какую-то
важную подробность, слово, по никак не могла сосредоточиться. Сделала  два
глотка кофе, машинально вытащила длинными наманикюренными кроваво-красными
ногтями сигарету, закурила,  глубоко  втянула  дым,  задержала  дыхание  и
вместе с клубом дыма выдохнула:
     - Да, да, Витя сказал, чтоб я берегла сына, ему  угрожает  опасность,
берегла, даже если сам он вынужден будет скрыться на некоторое время...  Я
плохо помню подробности, он свалился, как снег на голову, а я... я  пришла
после дня... дня  рождения  подруги,  ну,  словом,  не  совсем  трезвая...
Запомнила только, что Алешку нужно немедленно отправить из Киева и  никому
не сообщать, где  он  находится,  кто  бы  ни  спрашивал.  Я  вам  первому
сказала... Даже следователю ни слова...
     Больше Марина, сколько я не  пытался,  ничего  путного  вспомнить  не
смогла. Я распрощался с ней,  попросив  в  случае  чего  позвонить  мне  в
редакцию или домой...
     Я не успел войти в кабинет,  как  раздался  звонок.  Решив,  что  это
редактор - он шел по коридору и видел, как  я  направлялся  в  кабинет,  -
сказал со всей возможной вежливостью и уважением:
     - Я уже на месте, Николай  Константинович,  приступаю...  -  я  хотел
сказать - "к дежурству", но меня перебили:
     - Это Марина, Олег Иванович, я не вовремя?  Но  вы  сказали,  чтоб  я
звонила...
     - Я слушаю тебя, Марина.
     - Мне позвонили, едва вы ушли. Я еще  подумала,  что  это  вы  что-то
забыли спросить. Но это были не вы. Он  сказал...  можно,  я  передам  его
словами?
     - Чьими словами? - растерялся я.
     - Того, звонившего... Это и вас касается...
     - Говори, Марина, как можно точнее. - Это мне уже начинало нравиться!
     - Он сказал: "Зачем этот писака заявился?"
     - А ты что ответила?
     - Сказала... вы зашли, чтоб узнать, не нужна ли в чем  помощь.  Тогда
он пригрозил: "Смотри, сука". Да, он так  и  обозвал  меня...  "Смотри,  -
Марина тяжело вздохнула, - сука, если начнешь болтать без меры  и  что  не
нужно, пеняй на себя.  Последыша  добротворовского  из-под  земли  разыщу!
Запомни и всем подтверждай: Добротвор был наркоманом, и ты знала об  этом,
потому и разошлась с ним. Повтори!" Я повторила, как попка: "Добротвор был
наркоманом..." Еще он сказал: "Бери трубку, когда подряд будет три звонка.
Я буду следить за тобой. Смотри..."
     - Это все?
     - Все...
     - Вот что, Марина, это действительно  серьезно,  судя  по  всему.  Не
выходи без нужды из дома, потерпи немного. Ты можешь взять  на  это  время
отпуск за свой счет?
     - Я и так в отпуску... Уже три недели... Вот  такой  у  меня  отпуск.
Извините, опять не то говорю. Я буду вам звонить, хорошо, вы не обидитесь?
Кому нужны чужие беды...
     - Марина, звони в любое время дня и  ночи.  До  свиданья!  Постарайся
заснуть, но без... Ты  понимаешь?..  Тебе  этот  допинг  сейчас  вовсе  не
нужен...
     - Хорошо, - согласилась она послушно, как напроказничавшая школьница.
     Я немедленно набрал номер телефона Салатко.
     - А, Олежек, что?
     - Мне нужно сейчас же увидеться. По неотложному делу.
     - Ну, когда пресса требует встречи по неотложному делу,  лучше  пойти
ей навстречу, - попытался сбалагурить Салатко, но тут же сказал  строго  и
серьезно: - Я выписываю пропуск.
     Нужно было  утрясти  вопрос  с  дежурством.  Я  позвонил  заведующему
отделом партийной жизни. Парень он был нудный, но человек безотказный.
     -  Во,  вечно  у  этих  спортсменов  горящие  дела!  -  пробасил   он
добродушно. - Ладно, погода сегодня - хуже не бывает, так и  быть,  посижу
за тебя. Но, - он сделал паузу, - будешь дежурить в субботу, согласен?
     Да, суббота - не лучший вариант, мы с Наташкой условились, что поедем
поужинаем в "Праге", придется извиняться.  Дело  непростое  -  три  недели
отсутствовал и снова исчезаю. "Ну да  поймет,  если  любит".  -  Последние
слова я со смехом произнес в трубку.
     - Ты чего там мелешь? - спросил зав.
     - Согласен. Спасибо.
     Салатко проявил максимум уважения: внизу, на проходной, меня ждал его
сотрудник в светло-синем костюме. Он и отвел меня к Леониду.
     - Привет, привет путешественникам! А в  родных  пенатах  краше,  чего
таить?
     - Краше..
     - Присаживайся. Кофейка дернем? Я еще с  утра  не  пил.  Должен  тебе
сказать, что приходится сокращать дозы - давленьице,  видите  ли,  гуляет.
Как тебе это нравится?
     - Не нравится. Ты глянь на себя, так сказать, невооруженным взглядом.
Килограмм десять лишних как  минимум  нахватал,  круглый,  как  морж,  усы
только осталось отрастить и - в зоопарк!
     Салатко явно опешил не столько от  моих  слов,  сколько  от  резкого,
недоброго тона. Он  отошел  к  окну,  оперся  за  спиной  двумя  руками  о
подоконник и уставился на меня, покачивая головой и присмоктывая  полными,
чувственными губами.
     - Ладно, не буравь меня проникновенным милицейским  взглядом,  видали
мы таких, и тащи кофе! - продолжал я.
     - Семенов! - крикнул Салатко через закрытую дверь. - Подавай!
     Видно, у них было условлено, потому что дверь тут же  распахнулась  и
тот же самый парень в светло-синем  костюме  и  в  рубашке  без  галстука,
похожий на молодого инженера  из  НИИ,  вихрастый  и  улыбчивый,  внес  на
жестяном подносе кофе и бутылку оболонской.
     - Ну, пока будем пить, я  включу  кое-какую  любопытную  "музыку",  -
сказал я и, не дожидаясь согласия Салатко, вытащил  из  сумки  портативный
"Сони" с пленкой -  той  самой,  что  намеревался  с  триумфом  прокрутить
Савченко.
     - Гляди, Семенов, в гости пошли - со своей музыкой!
     Но я не был настроен шутить и сказал:
     - Извини, Леонид Иванович, я хотел бы прослушать без посторонних.
     - Ну, Семенов, положим, не посторонний, а моя правая рука. Но если ты
настаиваешь...
     - Я у себя, Леонид Иванович, -  ничуть  не  обидевшись,  все  так  же
улыбаясь, сказал Семенов и вышел, тихо притворив дверь.
     Когда началась английская речь, Салатко с  недоумением  посмотрел  на
меня, но стоило лишь прозвучать фамилии Добротвора, как  он  встрепенулся,
застыл, уставившись в аппарат, словно  надеясь  увидеть  говорившего.  Тут
пошел мой перевод: "Я, Тэд Макинрой, находясь в  здравом  рассудке...",  и
Салатко словно окаменел.
     И  только  когда  была  названа  фамилия  Семена  Храпченко,  Салатко
проворно, точно подброшенный пружиной, - и  откуда  только  прыть  в  этом
стокилограммовом теле? - вскочил с места, крикнув: "Останови!"
     Нажал кнопку на селекторном аппарате и сказал спокойно:
     - Семенов, быстренько ко мне. Кажись, по твоей линии...
     Когда  Семенов  внимательно,  мне  даже  пришлось   некоторые   места
прокручивать дважды, прослушал - нет, впитал в себя каждое  слово  записи,
Салатко спросил:
     - Вот она, ниточка, ты понял, Семен?
     - Понял, Леонид Иванович.  Цены  нет  этой  пленочке.  -  Но  тут  же
спохватился и строго - куда и улыбочка подевалась  -  спросил  у  меня:  -
Этому заявителю доверять можно?
     - Думаю, что можно. Ему не было смысла врать. -  И  я  рассказал  обо
всем, что приключилось в Кобе.
     - Вот как! - удивился Салатко. - А я-то, дурень, считал: заграница  -
приемы тебе, виски с  содовой,  секс-шопы  и  прочая  развеселая  жизнь...
Рисковый ты парень, Олежек, как погляжу.  Хотя...  я  бы  на  твоем  месте
поступил так же, если нужно было бы правду добыть. Рискнул бы...
     - Это еще не все. - Я подробно обрисовал недавнюю встречу в  квартире
на Заньковецкой, вспомнил и звонок Марины, ускоривший мое появление здесь.
     - Семен, - Салатко поднял голову, уставился на  своего  помощника,  -
нервничать начинают твои подопечные. А?
     Семенов согласно кивнул головой.
     - Вот что. - Голос Салатко  был  иным  -  твердым,  без  смешинок.  -
Немедленно установить, где находится  Храпченко,  взять,  под  наблюдение.
Этого фрукта мы в попе зрения не имели, точно. Тем  более  не  спускать  с
него глаз. Остальное - усилить и ускорить. Да, подумай, как вести нам себя
с Мариной Добротвор. Доложишь свои соображения.
     Когда Семенов, получив необходимые инструкции, вышел, Салатко сказал:
     - Олежек, ты уж  извини,  но  я  не  могу  тебе  подробности  и  тому
подобное... Пока... Одно только  скажу:  поостерегись  и  не  предпринимай
никаких самостоятельных действий, ты не за границей, а дома, тут есть кому
заниматься подобными делами. Усек? Даешь слово?
     - Ты уж совсем меня за недоросля держишь, - готов был обидеться я.
     - Я знаю, кто там - за барьером,  по  ту  сторону  баррикады,  потому
прошу. Они готовы на все. Добротвор... его трагедия, я  хотел  сказать,  -
тому пример, предупреждение, вернее...



                                    11

     ...И тогда все в этой запутанной истории встало на свои места.
     Нет, пока будет  жив  человек,  никакой  искусственный  интеллект  не
способен заменить мысль, таинство рождения  которой  сокрыто  в  бездонных
галактиках и "млечных путях" нашего мозга. Мы можем только  констатировать
рождение мысли, но никак не сыскать ее истоки!
     Я отложил в сторону томик Булгакова, но Мастер  продолжал  оставаться
рядом со мной, - невидимый, неощутимый, как свет и тень, но тем  не  менее
реально живший в мыслях, он подсказывал, куда идти и что делать.
     Славно, что не оказалось дома Наташки, иначе увязалась  бы  вслед,  а
время позднее, хотя часы едва отстучали восемь, да  ведь  осень  -  глухая
пора ранних сумерек и плотных ночных  часов.  "Любимая  пора  философов  и
стихотворцев", - подумал я.
     Не спешил, не  поторапливал  себя,  ибо  мысль  продолжала  работать,
очищаться от плевел сомнений и  неясностей,  рожденных  этими  сомнениями,
хотя ноги просто-таки сами несли в прихожую...
     Но нет, я сдержал страсти, бушевавшие в  душе.  Сварил  крепкий  кофе
(бессонная ночь обеспечена, это точно),  не  присаживаясь,  стоя  у  окна,
выпил,  и  ветви  растущего  буйного  клена  царапались  в   стекло,   как
запоздавший путник в  ночи  просится  на  постой.  Сколько  мне  случалось
повоевать, отстаивая клен от погибели,  от  вездесущих  любителей  солнца,
готовых рубить живую плоть дерева, но отстоял, и теперь  вот  эти  веточки
точно просились в летнее тепло дома...
     Как это я сразу не сообразил,  что  он  просто  не  мог  очутиться  в
стороне, не быть непричастным к этому всему, ведь происходило  оно  в  его
кругу, пусть и отринувшем его в свое время и не позволившем  больше  выйти
на знакомую орбиту. Он все  равно  оставался  рядом,  соприкасаясь  с  тем
миром, что был  некогда  и  его  миром:  поддерживал  связи,  появляясь  в
гостевой ложе престижных состязаний, что проводились в Киеве, и  где  быть
нужно, был непременно, чтоб не забыли окончательно, это с одной стороны, с
другой - чтоб видеть и знать, кто на что способен и кто может пригодиться.
И с его присутствием как-то свыклись,  позабыли  случившееся,  хоть  и  не
позволили возвратиться на круги своя, но и не отвернулись раз и  навсегда.
Наверное, такова суть  человеческой  натуры:  не  держать  зла!  Или  наше
равнодушие - моя хата с краю - тому первопричина?
     Но я ведь тоже с ним здоровался, пускай не за  руку,  как  в  прежние
времена, когда мы выступали в сборной республики  на  Спартакиаде  народов
СССР, а так - кивком головы.  Но  разве  с  годами  я  сам  не  стал  даже
перебрасываться   с   ним   словом-другим,   ничего   не   значащими,   но
свидетельствовавшими если не о полной реабилитации,  то  по  меньшей  мере
определенном забвении прошлого?
     Что ж тогда - век помнить дурное? А если  оно  стряслось  в  недобрую
минуту душевной слабости и человек понес жестокое наказание -  расплатился
за грех?
     Нужно быть твердым, но легко ли быть твердым?
     Не юли, парень, не ищи оправданий, сказал  я  себе.  Было  более  чем
достаточно настораживающих деталей, цена каждой - нуль в базарный день, но
если сложить, суммировать, и проанализировать, разве не связались бы они в
цепочку, откуда уже был один шаг к пониманию нынешней  сущности  человека.
Помнишь, однажды ты увидел его в фойе  кинотеатра  "Киев"  разговаривающим
запросто с белокурым красавцем, чей послужной список деяний,  по-видимому,
даже милиция со стопроцентной ответственностью  и  полнотой  не  могла  бы
составить. Нет, он не стоял рядом с  ним  и  не  демонстрировал  дружеские
отношения, только вскользь  обменялись  быстрыми  фразами  и  разошлись  в
стороны. Ладно, согласен, что у  белокурого  была  слабость  -  спортивные
именитости, он любил крутиться на состязаниях и здороваться со  "звездами"
- не все ведь были осведомлены о его "профессии". Другой факт:  ты  увидел
его в компании профессиональных картежников,  промышлявших  в  поездах,  -
тебе в свое время довелось ехать с  одним  из  них  в  двухместном  СВ  из
Москвы. Или взять близкую дружбу  с  сынком  высокопоставленного  деятеля,
балбесом и наглецом, пьяницей и вымогателем - ты-то  еще  по  университету
знал о "моральных" высотах подонка. Разве это - не звенья одной цепи?
     И тем не менее ты, Романько, здоровался с  ним,  он  иногда  позволял
себе хвалебные слова по поводу  твоих  статей.  Согласен,  его  мнение  не
представляло для тебя ценности, но ты ведь самодовольно кивал головой...
     Вот так-то, старина...
     Я оделся, выключил свет в прихожей и уже шагнул  было  за  дверь.  Да
остановился и после коротких раздумий возвратился ("Неудача? А,  будь  что
будет!"), снова включил свет, нашел под  зеркалом  на  столике  листок  из
блокнота и написал: "Натали! Буду чуть позже, решил  встретиться  с  одним
старым знакомцем и кое о чем с ним поговорить. Это Николай, Турок, я  тебе
о нем как-то рассказывал - бывший боксер. Не засыпай, дождись меня. Целую.
Я".
     И лишь после этого с чувством исполненного долга захлопнул  за  собой
дверь и лихо сбежал по лестнице, в темноте наугад попадая на  ступеньки  -
сколько живу здесь, столько помню: горит свет днем, при  ярком  солнце,  и
отсутствует ночью, по-видимому, с целью экономии.
     Я пошлепал по лужам вниз - по  Андреевскому  спуску.  Редкие  фонари,
раскачивавшиеся под порывами ледяного ветра, скользкая, неровная мостовая,
старательно переложенная  умельцами  в  годовщину  1500-летия  Киева,  уже
успела кое-где просесть, и ручейки, стекавшие  сверху  -  с  Десятинной  и
Владимирской, завихрялись в крошечных омутах  всамделишними  водоворотами.
Зловеще  смотрели  неживые  окна  пустующих  домов,  и  за  ними  чудилось
движение, нечистая сила, а  скорее  всего  шевелились  бездомные  бродяги,
плясавшие рок для "сугреву".  До  домика  Булгакова  я  не  доскользил,  а
свернул влево, на Воздвиженку; она и вовсе была запущенной, лишенной каких
бы то ни было  признаков  жизни