орившиеся в прошлом, снова были  с  нами:  мы  вспоминали  их  слова,
жесты, привычки, и в них, как в зеркале,  отражались  наши  слова,  жесты,
привычки,  и  эта  неразрывность  прошлого  и  настоящего  волновала  нас,
заставляла сильнее биться сердца.
     Когда мы наконец угомонились, а головы  наши  утомились  переваривать
царское пиршество воспоминаний, Власенко воскликнул:
     - Во, чудак, два уха! Начисто забыл, тебе  послания  есть  от  твоего
Джона, как там его?
     - Микитюка?
     - Точно. От боксера. Он теперь чемпион мира, правда, среди "профи", а
это - не наши люди. Власенко  из  того  же  внутреннего  кармана  пиджака,
откуда доставал паспорт, извлек два одинаковых конверта и протянул мне.
     - Ничего нового нет. Так, пустяки. Ты никак не позабудешь ту историю?
     - Помню.
     - А что Добротвор?
     - Грузчиком работает.
     - А меня и в грузчики не возьмут в случае чего... Хлипок...
     Я раскрыл конверт - он был не запечатан.

     "Уважаемый сэр!
     Прежде всего хочу сообщить Вам, что мне удалось  победить  не  только
Бенни Говарда, Чета Льюиса и Норманна Гида, которые,  хотя  никогда  и  не
были чемпионами мира, но опытом и  мастерством  известны  среди  боксеров,
посвятивших себя этой профессии. В финале я выиграл в тринадцатом раунде -
нокаутом!  У  прежнего  чемпиона  ВФБ  Боба  Тейлора.  Правда,  признаюсь,
досталось это мне нелегко, чему свидетельство  четыре  нокдауна  в  первых
трех раундах. Погонял он меня по рингу, поколотил изрядно -  врагу  своему
не пожелаешь. Да, по всему видно, посчитал дело сделанным, а я больше  чем
на роль мешка с тырсой для битья не гожусь. Мне это очень не  понравилось,
и я дал себе слово, что буду драться отчаянно - разве что мертвым с  ринга
унесут. Тем более что мой менеджер посоветовал - в моих же интересах -  не
падать раньше двенадцатого  раунда,  потому  что  это  может  кое-кому  не
понравиться. Кому - вы догадываетесь. Мне по секрету сообщили, что  ставки
на меня делались именно до двенадцатого раунда. Но не это волновало - меня
вывел из себя сам  Боб  и  никто  другой,  клянусь  вам  пресвятой  божьей
матерью.
     После моего удара  снизу  слева  в  тринадцатом  раунде  он  даже  не
пошевелился на полу. Его так неподвижного и унесли, беднягу.
     Словом, я сейчас в фаворе.
     Наше общее дело застыло на мертвой точке. Больше того - боюсь, что до
истины нам не докопаться, потому что парень освободился из  тюрьмы  и  как
сквозь землю провалился. Даже на похороны матери не объявился.  Боюсь,  не
убрали его?
     Я догадываюсь, мистер Олег, что разочаровал Вас...
     Извините. Ваш Д.М. 18 апреля 1985 г.".

     Анатолий  задумчиво  смотрел  на  Днепр,  туда,  где  когда-то  мерно
покачивался голубой дебаркадер "Водника" и мы, пацаны с  Подола,  переплыв
на открытом, широкобортном катере-лапте, спешили плюхнуться в  воду,  чтоб
плавать  и  плавать  из  конца  в  конец  бассейна,  чтобы   побеждать   и
устанавливать рекорды. Давно  списали  эти  бассейны,  исчезли  тренеры  с
пляжей, высматривавшие будущие таланты,  как  исчезли  и  белые  паруса  с
днепровских просторов, - вместо всего этого праздно  валяющиеся  на  песке
тела, ленивый плеск в воде, и никакого  спорта,  лишь  скука,  царящая  на
Трухановом острове...
     Я взялся за второй конверт.

     "Мистер Олег,
     спешу сообщить Вам новости.
     Я обнаружил  следы  исчезнувшего  Тэда  Макинроя.  Правда,  возможно,
"след" - слишком громко сказано, потому что добраться до него я не смогу в
этом году, так как в Японию меня еще не приглашали. Так  вот,  Тэд  теперь
никакой не Тэд, а Властимил Горт, под этим именем обретается он в  частной
школе бокса где-то в Кобе, адрес мне не известен.
     Вот что важно: он чем-то оказался неугоден тем,  кто  завербовал  его
для того дела, и ему довелось скрыться.  Это  мне  под  страшным  секретом
сообщила его девушка, Мэри. Но если это станет известно боссам,  добра  не
жди.
     Вот что еще, сэр!
     Тэд как-то проболтался своей девушке, что очень сожалеет о  том,  что
так предательски "продал" (это его слова) русского парня,  хотя  не  хотел
этого делать, потому что и сейчас уважает его безмерно. "Даже  еще  больше
после того, как он повел себя в этой истории, выгораживая подонка", -  это
тоже слова Тэда, но мне их смысл совершенно  непонятен.  Кого  он  имел  в
виду? Себя?
     Вот та малость, что попала мне в руки.
     Извините.
     Мне хотелось бы узнать, что с Виктором. Если это возможно,  передайте
через Вашего друга здесь, в Монреале. Спасибо.
                                                          Джон.
                                                          6 июля 1985 г.".

     - Ничего особенного, правда? - поинтересовался Власенко.
     - Если не считать, что я лечу двадцать второго августа в Кобе...
     - Шутишь?
     - Правда. На Универсиаду.
     - Это серьезно? - Власенко озабоченно посмотрел  на  меня  -  он  был
абсолютно трезв. Поразительно! - Не гляди на меня так. Это, - он  небрежно
махнул на почти пустую бутылку, - не  объем.  Слушай  меня.  Ты  по  свету
покатался, а я пожил в заграницах поболее твоего. Не разыскивай того парня
- вот мой совет! Он тебе вряд ли что расскажет. Да если и  откроется,  как
на исповеди, кому ты ее представишь? В Спорткомитет? Тебя на смех поднимут
и будут правы. Суд в Монреале и приговор Виктору Добротвору  документально
засвидетельствованы. Даже если Тэд, или  Властимил,  -  придумал  же  себе
чешское имя! - скажет, что Виктор тут ни при  чем,  это  все  равно  будет
гласом вопиющего в пустыне. Пойми!
     - Логика твоя не железная  -  стальная.  Но  я  навсегда  потерял  бы
уважение к себе, если б не попытался добраться до истины. Что потом сделаю
с этой информацией, если она окажется вдруг хоть чуть-чуть реабилитирующей
Добротвора, пока не догадываюсь. Но она не  пропадет,  поверь  мне.  Разве
правда может  пропасть  бесследно?  Затеряться...  на  время,  да.  Но  не
исчезнуть окончательно!
     - Тебя не переубедить. Тогда еще  совет:  будь  предельно  осторожен.
Если парень вынужден дать драла из родных пенатов,  были,  видать,  на  то
серьезные основания.
     - Все будет о'кей, Толя! - У меня было так светло, так празднично  на
душе, словно дело Виктора Добротвора благополучно  устроилось  и  имя  его
вновь так же чисто, каким было еще недавно.  Хотя  чему  радоваться,  если
разобраться трезво? Ну, удрал тот подонок в Японию, сменив имя. Ну, скажет
мне, что во всем  повинен  он  один,  а  Виктор  -  только  жертва...  Что
изменится?
     - Вот-вот, и я говорю, - точно читая мои мысли, произнес Власенко.  -
Что изменится?
     Я промолчал. Пустые красивые слова не любил произносить никогда, даже
на собраниях.
     Мы долго не могли расстаться  с  Анатолием.  Перешли  через  мост  на
остров, повел я его взглянуть на жалкие остатки водниковского  дебаркадера
в Матвеевском заливе - жуткое зрелище. Потом, поймав такси  на  Петровской
аллее, подъехали к стадиону и постояли на  неровном,  торопливо  уложенном
асфальте там, где когда-то радовал спортсменов тесный,  но  такой  уютный,
"домашний" 25-метровый бассейн, где мы  плавали  в  юности.  Взошли  и  на
Владимирскую горку и в сгущающейся синеве смотрели  туда,  за  Днепр,  где
некогда блистали озера и тянулись до горизонта луга, а  теперь  зажигались
огнями Русановка, Березняки, а еще дальше - Троещина...
     - Нет, верно говорят, - сказал Власенко, - никогда не возвращайтесь в
свое детство. Ничего, кроме разочарований...
     Святой Владимир безучастно глядел туда, где  утонула  в  невозвратном
наша молодость.



                                    4

     Я с трудом обнаружил отель "Мизуками", где мне зарезервировали номер.
     Поднявшись наверх со станции метро, я разочарованно огляделся:  одно-
и двухэтажные домишки - невыразительные, пожалуй, даже убогие, и если б не
разнообразные, с выдумкой украшенные витрины, улица  выглядела  бы  серой,
однотонной и безнадежно скучной. Ни деревца, тротуар  так  узок,  что  два
человека с трудом расходятся. Зато машины спрессованы, оставляя лишь узкую
полоску для проезда, и незатейливый трамвайчик - такие  у  нас  ходили  до
войны - катит осторожно, как бы на ощупь, чтоб ненароком не задеть  бампер
какой-нибудь "тойоты" или "холдена".
     Из открывшейся двери, чуть не сбив меня с ног,  выскочил  парнишка  в
белом накрахмаленном сюртучке, в белых полотняных штанах и резиновых  гета
на босу ногу, с круглым подносом на руках,  где  на  белоснежной  салфетке
возвышались два бокала кока-колы со льдом и две крошечные чашечки с кофе.
     - Эй, парень! - крикнул я ему  вслед,  не  слишком  надеясь,  что  он
остановится, но парнишка тут же стал как вкопанный и повернул голову в мою
сторону. В черных глазах не  сыскать  ни  удивления,  ни  растерянности  -
спокойствие и вежливое ожидание. - Может, вы скажете, где находится  отель
"Мизуками?"
     - Здравствуйте, мистер, вы стоите как раз у  гостиницы,  и  сейчас  я
открою вам дверь!
     Он  возвратился  на  два  шага  назад,  решительно  дернул  на   себя
стеклянную дверь, по ошибке принятую мной за продолжение витрины,  где  на
стеллажах живописно расположились  натуральные  японские  блюда,  банки  с
пивом,  кока-колой  и  бутылка  виски  "Саппоро",  что  и  ввело  меня   в
заблуждение. Однако витрина была отгорожена от  входа,  на  что  и  указал
официант.
     В тесном вестибюле за узкой, как одиночный окоп,  стойкой  находилась
молодая черноволосая женщина, мило улыбаясь и всем своим видом  показывая,
как она рада видеть меня.
     - Добрый день, мисс! Меня  ждет  номер  в  вашем  отеле.  Мое  имя  -
Романько, - сказал я, опуская на  искусственный  алый  ковер,  покрывавший
пол, спортивную сумку и чемодан, где  камнями  лежали  пишущая  машинка  и
досье, портативный диктофон, кассеты, запасные батареи и еще кое-что,  что
я больше  всего  боялся  разбить,  и  потому  потянул  чемодан,  к  вящему
неудовольствию стюардесс, в салон самолета, чтоб лично устроить в багажном
отсеке.
     -  Здравствуйте,  мистер  Романько!  -  Женщина  за  стойкой  сделала
глубокий поклон, сложив вместе ладошки на груди. - Вы будете жить на пятом
этаже, 413-й номер (фу, черт, подумал я, что  это  меня  преследует  цифра
"тринадцать"?), телевизор, кондишн, ванная. Холодильника у  нас  нет.  Вам
выписать счет на все время или вы хотите по дням?
     - Спасибо. Я оплачу до четвертого сентября.
     - Благодарю вас. У вас чек, "амэрикен экспресс"?
     - Нет, наличные, доллары.
     - О, благодарю вас.
     Процедура заполнения регистрационной карточки, где содержалось четыре
вопроса - фамилия, год рождения, место рождения и  национальность,  заняла
минуту. Еще минута ушла на то, чтобы компьютер выдал счет,  а  я  отсчитал
доллары.
     И вот я уже поднимаюсь на пятый этаж в тесном, но вполне  современном
скоростном лифте, сразу нахожу свой номер - как раз наискосок от выхода из
лифта, открываю дверь. Да, в таких апартаментах мне  жить  не  доводилось:
пять-шесть квадратных метров, где, прижимаясь  друг  к  другу,  уместились
узкая кровать с тумбочкой, узенький письменный стол с  телефоном,  средних
размеров "Сони" на специальном кронштейне  на  стене  на  уровне  груди  -
телеприемник можно было поворачивать в любую сторону. Кондишн чуть ощутимо
подавал воздух, правда, не слишком-то отличный от уличного. Возле широкого
- почти во всю стену - окна  едва  умещалось  низкое  кресло  и  такой  же
низенький столик. С трудом пробравшись к окну, я  бросил  заинтересованный
взгляд  на  окружающую  меня  местность.  Крыши,  множество   проводов   и
телеантенн,  кое-где  на  крошечных   плоских   пространствах   умудрялись
соседствовать кухонная плита и целая оранжерея,  где  кустились  пальмы  и
вызревали овощи. На веревках, как флаги расцвечивания,  раскачивались  под
порывами ветерка рубашки, майки, носки. На здании в отдалении, несмотря на
дневной свет, красным неоном светилась многометровая  надпись  "Мицубиси".
Еще дальше, смахивая на парижскую, широко расставила  свои  опоры  местная
Эйфелева башня, утыканная разномастными антеннами.
     Первым делом я принял душ, смывая с себя почти суточную  усталость  и
пот. Вылетев из Москвы в 18:40, спустя двенадцать часов мы приземлились  в
токийском аэропорту "Нарита", и меня тут же повезли на вокзал,  где  мы  с
другом моего друга Анатолия Власенко, работником  торгпредства,  приятным,
стройным, седоголовым, успели перекусить в ресторане и под  сенью  мощного
кондишна отдышаться от липкой, почти сорокаградусной жары. Тут и подоспела
посадка на экспресс. В вагоне,  похожем  на  нашу  электричку,  отделанном
преимущественно светлыми красками и материалами, было  даже  прохладно,  а
когда "монстр" понесся через японскую равнину  к  Кобе  со  скоростью  250
километров в час, стало и вовсе холодно и довелось даже одеть пиджак.
     Быстро сменив дорожный костюм на джинсы,  кроссовки  и  легкую  белую
безрукавку, захватив необходимые документы, я сбежал вниз по лестнице.  За
стойкой уже хозяйничал парень,  у  которого  я  спрашивал,  как  разыскать
"Мизуками",  но  теперь  он  был  облачен  в  строгий  темный  костюм.  Он
приветливо улыбнулся и на плане-схеме местного метрополитена показал,  как
добраться до Острова и  найти  пресс-центр  Универсиады.  Еще  посоветовал
выбрать из двух линий метрополитена частную, что хоть и  стоит  дороже  на
полдоллара, но  зато  сократит  путь  по  меньшей  мере  на  пятнадцать  -
семнадцать минут. Поблагодарив юношу, я вышел из отеля и  сразу  окунулся,
как в омут, в парной, остро нашпигованный отработанными газами автомобилей
студенистый воздух. Свернув налево, где находилась станция частного метро,
я купил билет до Санномии, где мне следовало пересесть  на  поезд-автомат,
связывавший Кобе с Маринатауном,  то  есть  морским  городом,  выстроенным
японцами несколько лет назад на трехстах  гектарах,  отвоеванных  у  моря.
Этот "культурный город в море", как называли его  многочисленные  рекламы,
виделся создателям прототипом поселений ХХI века.
     Спускаясь  по  лестнице  в  неглубокий  тоннель-станцию,  я   обратил
внимание, что отделка - сплошь металл, покрытый пластмассой  светло-серого
цвета, так  рационально  отштампованный,  без  острых  углов  и  потаенных
закоулков, что не требует никакого ручного  труда,  а  достаточно  пустить
автомат-мойщик,  и  один  человек  справится  с  вместительным  помещением
станции за несколько рабочих часов.
     "Двадцать  лет  назад  токийское  метро  выглядело  куда  мрачнее   и
непригляднее, - отметил я про себя.
     Японцы почему-то выстраивались в очереди друг другу строго в затылок,
на определенном расстоянии одна очередь от другой. Не слишком понимая, что
это должно означать, все же решил не лезть  в  чужой  монастырь  со  своим
уставом и пристроился в хвост очереди за юной матерью с двумя детишками  -
старшая, лет трех, крутилась возле ее ног, чувствуя себя вполне независимо
и самостоятельно, а вторая, совсем крошка, уложив головку  на  материнское
плечо, глазами-бусинками с любопытством разглядывала меня.
     Лишь когда бесшумно подкатил поезд, ярко освещенный  и  почти  сплошь
состоящий из стекла, так, во  всяком  случае,  мне  показалось,  я  понял,
почему японцы придерживались определенных мест, - как раз напротив очереди
открывались двери. Без толкотни все быстро разместились в вагоне.
     Я с любопытством рассматривал окружающих  меня  людей.  Японцы  стали
выглядеть более  по-европейски,  чем  двадцать  лет  назад.  Одеты  легко,
удобно, спокойны, как спокойны и дети: малышка, самостоятельно юркнувшая в
вагон, также беспрепятственно  -  без  окриков  и  вскриков  "Да  куда  ты
запропастилась?!" - изучала вагон, смело выглядывала из открытой двери  на
станциях. На европейцев - в вагоне, помимо меня, находилось еще  трое  или
четверо "белолицых" - уже не взирали как на диво.
     Я припомнил слова, буквально ошарашившие  меня  в  Токио.  Я  спросил
Тониного друга что-то насчет местных нравов и  обычаев:  как  одеваться  -
официально или по погоде. Он рассмеялся и ответил: "Мы, европейцы,  ну,  и
американцы в том числе, люди третьего сорта. Да, именно  третьего.  Первый
сорт, то есть именно люди, - это японцы, второй сорт - китайцы. Ну, а мы -
третьего. Соответственно и отношение: если вы явитесь на прием, где будет,
скажем, наследный принц, в тапочках и в шортах, и вообще даже  без  майки,
никто не обратит на вас внимания... Что, мол, с них возьмешь! Вот  так-то!
Замечу, что эта мысль исподволь, но упорно вдалбливается в юные  головы  -
Япония, Япония превыше всего... Хотя - это я вам говорю однозначно  -  они
никогда не подадут и виду, что относятся  к  вам,  как  к  третьесортному.
Вежливость - норма местной жизни..."
     Японец преклонного возраста мягко отстранился, пропуская меня к двери
на Санномии, хотя точно такое же движение первым сделал я.
     Указатели надежно вывели меня к выходу из метро - именно к тому,  что
вел к наземной  станции  экспресса  на  Остров,  хотя  поначалу  я  слегка
растерялся в тысячных толпах,  входящих  и  выходящих  из  пребывающих  по
нескольким линиям поездов, в  лабиринте  подземных  магазинов,  блистающих
роскошными  витринами  универмагов,  видеосалонов  и   кафе,   наполненных
ароматами готовящейся еды, табака и духов,  звуками  музыки  и  неумолчным
прибоем голосов.
     Лишь на площади я вздохнул  свободно,  хотя  здесь  было  по-прежнему
душно, даже соленое дыхание моря не освежало воздух.
     Я купил жесткую картонку - билет в автомате, затем сунул  картонку  в
прорезь автомата-контролера, и он пропустил меня через стальной  турникет.
Поднявшись на второй этаж на коротком эскалаторе, я  попал  к  составу  из
четырех вагонов с открытыми  дверями,  куда  и  поспешил  вскочить.  После
трекратного объявления по-японски створки дверей  бесшумно  соединились  и
поезд двинулся в путь.
     Эстакада была проложена на высоте минимум пятого этажа, и улицы Кобе,
примыкающие  к  порту,  поплыли  внизу.  Вскоре  под  ногами  заплескались
мутноватые волны залива; раздвигая тупым носом  воду,  продымил  под  нами
буксир с красной трубой. Потом пошли дома,  выстроенные  на  искусственной
почве, завезенной сюда из трех скрытых начисто гор в окрестностях Кобе (на
их месте разместились теперь жилые кварталы): разностильные и разновысокие
-  от   сорока   этажей   суперсовременного   отеля   "Портопия",   формой
напоминающего  трубу  исполинского  океанского  лайнера   (издали   Остров
смотрится, как корабль, устремленный в  просторы  моря),  до  вычурных,  в
викторианском стиле коттеджей - они были аккуратно расставлены из конца  в
конец Острова.
     На  моей  станции,  опять  же  не  встретив  ни   единого   человека,
обслуживавшего поезд, я спустился вниз, предварительно  втолкнув  билет  в
магнитный зев контрольного устройства,  убедившегося  в  законности  моего
проезда и раскрывшего стальную дверцу-решетку.
     В пресс-центре, куда я  попал  пару  минут  спустя,  приятно  холодил
свежий воздух. Полицейский на входе,  увидев  карточку  с  предварительной
аккредитацией, вежливо отступил в сторону, пропуская вовнутрь помещения  с
очень высоким потолком.
     Ряды столов с пишущими  машинками,  где  сидели  одинокие  репортеры,
выдававшие на-гора первые репортажи с еще не открывшейся  Универсиады.  Из
бара слева - там за столиками народу было погуще - доносились приглушенные
звуки музыки. Оглядевшись,  я  обнаружил  искомое:  вдоль  стены  тянулись
кабинки с надписями мировых агентств и  местных  изданий.  Я  легко  нашел
"Йомиури", нажал  на  ручку  и...  нос  к  носу  столкнулся  с  тем,  кого
приготовился долго разыскивать.
     - Яша! - вскричал я.
     - Олег! - заорал невысокий, черноволосый японец  в  белой  рубашке  с
короткими рукавами, при галстуке.
     Это был Яшао Сузуки,  сорокалетний  бывший