стойку,  где  и  развернулись  основные
события. Погоди... разве уже тогда, в аэропорту, не я обратил внимание  на
толпу репортеров, встречавших самолет? Но отмахнулся от мысли, что в  этом
есть что-то необычное, заранее  подготовленное:  ведь  сразу  прибыло  две
советские спортивные делегации - боксеры и сборная по фигурному катанию, и
внимание к нам после того, как мы не поехали летом на Игры в Лос-Анджелес,
повышенное, вот и встречали во всем блеске телевизионных юпитеров.
     Но тогда почему никто даже головы не повернул в сторону фигуристов  -
славных юных мальчишек и девчонок, такой живописной, веселой и  оживленной
толпой вываливших из  чрева  "боинга"?  Почему  все  внимание,  все  -  ты
понимаешь, _в_с_е_! - приковано к Виктору Добротвору? На Храпченко даже не
взглянули телевизионщики. Да что  телевизионщики!  Таможенник,  выпотрошив
баул Добротвора, не спешил залазить в такую же черную сумку  Храпченко,  и
она сиротливо маячила на самом краешке стола. По логике вещей,  поймав  на
контрабанде одного советского спортсмена, нужно было тут же  приняться  за
другого, логично допустить, что они в сговоре, делали дело вместе?
     Вот тут-то  осветитель  и  оказался  ключевой  фигурой.  Он  стоял  в
з_а_р_а_н_е_е_  выбранной  точке,  и  свет  его  юпитеров  падал  на  стол
таможенника так, чтобы оператор мог заснять мельчайшие детали, чтоб  ничто
не ускользнуло от объектива!
     Выходит, они знали, что Добротвор везет  большую  партию  запрещенных
лекарств...
     Значит, Виктор соврал, обманул меня, съюлил,  рассчитывая,  что  и  я
попадусь на официальной версии. И ты, Витя...
     Наверное,  так  оно  и  было,  но  подвел  тех,  кто  ожидал  прилета
Добротвора, судья, оказавшийся человеком  порядочным,  мудро  рассудившим,
что негоже и в без того трудные времена напряженных отношений между  двумя
системами добавлять порцию масла в огонь, от него  и  так  уже  становится
слишком жарко в разных частях света - и на Востоке, и  на  Западе.  Судья,
седоголовый сморчок,  едва  возвышавшийся  над  столом,  вынес  соломоново
решение, и оставалось только гадать, зачем, с какой целью Виктор Добротвор
повез в Канаду злополучный груз...
     Когда зазвонил телефон, я уже забрался в прохладную чистоту  широкой,
мягкой постели, готовясь  расслабиться,  освободиться  от  дурных  мыслей,
уснуть сном праведника и проспать свои  шесть  честно  заработанных  часов
отдыха.
     "Толя? С него станется", - пришла первая мысль.
     Свет зажигать не стал: в номере и без того было  светло  от  огромной
рекламы кислого  и  невкусного  пива  "Лэббатт",  установленной  на  крыше
противоположного дома.
     - Да!
     - Я хотел бы вам сказать,  зачем  и  кому  вез  Добротвор  эфедрин  в
Канаду! - услышал я незнакомый голос.
     - Кто вы?
     - Мы можем встретиться в холле через десять  минут.  Вам  достаточно,
чтобы одеться и спуститься вниз?
     - Кто вы? - выигрывая время, повторил я.
     - Отвечу,  когда  вы  будете  внизу.  -  В  трубке  раздались  частые
прерывистые гудки.
     Я мигом оделся, галстук завязывать не стал - просто натянул на  белую
рубашку пуловер, а воротничок выпустил наверх. Выходя из комнаты, взглянул
на часы - без четверти двенадцать.
     В вестибюле, как обычно,  шумно,  накурено  и  многолюдно,  кутерьма,
одним словом: народ поднимался из бара, расположенного в подвальном этаже,
открывались и закрывались стеклянные двери  ресторана,  откуда  доносились
джазовые синкопы и неясный говор десятков людей. Я, признаюсь,  растерялся
в этом скопище людей, но головой крутить по сторонам  не  стал,  чтобы  не
привлекать внимания. Судя по голосу, хотя  телефон  и  искажает  интонации
весьма значительно, звонивший виделся мне не старым, лет до тридцати,  но,
по-видимому, заядлым курцом -  очень  уж  типично  для  любителей  крепких
сигарет с хрипотцой привдыхал воздух. К тому же  незнакомец  скорее  всего
брюнет - говорил он быстро, напористо, нетерпеливо, что свойственно  таким
людям.
     "Впрочем, с таким же успехом он может быть и блондином", - рассмеялся
я в душе над собой, понимая, что эти дедуктивные изыски  в  стиле  Шерлока
Холмса не больше не меньше как скрытая попытка  сбить  волнение,  обмануть
разум, увести  его  в  сторону,  чтобы  встретить  незнакомца  спокойно  и
неторопливо.
     - Две минуты наблюдаю  за  вами,  ловко  вы  управляетесь  со  своими
эмоциями, - раздался за моей спиной голос, почему-то сразу  внушивший  мне
доверие, хотя он, естественно, значительно  отличался  от  услышанного  по
телефону.
     Обернувшись,   я   расхохотался:   передо   мной   стоял    невысокий
огненно-рыжий парень  в  кожаной  коричневой  куртке  и  белом  гольфе,  с
широкими, выдававшими спортсмена плечами; его голубые глаза  с  удивлением
уставились на меня. По-видимому, он  ожидал  чего  угодно,  но  только  не
такого искреннего веселья. Он враз помрачнел, желваки  на  удлиненном,  но
приятном лице задвигались вверх - вниз, и глаза  налились  густой  синевой
августовской ночи.
     - Извините, это я над собой. Мне  пришло  в  голову  представить  вас
заочно.   Реальность   отличается   от   портрета,   подсказанного    моим
воображением...
     - Каким же вы надеялись увидеть меня? - Парень продолжал хмуриться, в
голосе его теперь сквозило любопытство, но не обида.
     - Жгучим брюнетом, любителем крепких сигарет, лет 30.
     - Тут вы, как говорится, попали пальцем в небо! - воспрянул духом мой
визави. - Возраст только почти угадали -  мне  недавно  стукнуло  двадцать
восемь. Что же до остального - никогда не курил и не курю, впрочем,  и  не
пью. Я - боксер. Профи, профессионал по-вашему.
     - Откуда вы знаете  меня?  -  спросил  я,  разом  прерывая  "светскую
беседу".  Ибо,  согласитесь,  когда  за  тридевять  земель,  в  далекой  и
малознакомой стране  под  названием  Канада,  о  которой  тебе  достоверно
известно лишь, что она на втором месте после СССР по занимаемой территории
и что здесь пустило корни не одно  поколение  земляков-украинцев,  разными
ветрами унесенных с родных хуторов, так вот, когда здесь вас  будят  среди
ночи,  вытаскивают  из  постели  и  предлагают  встретиться  с  незнакомым
человеком, невольно будешь вести себя настороженно.
     - Вас зовут  Олег  Романько.  Больше  того,  в  книжонке,  выпущенной
издательством "Смолоскип", есть ваша спортивная  биография,  что  является
определенной гордостью для вас. В такие списки попадают лишь  уважаемые  и
чтимые среди украинцев люди...
     - Вы украинец? - искренне удивился я.
     - Разрешите  представиться  -  Джон  Микитюк.  Но  не  переходите  на
украинский язык  -  я  его  не  знаю.  Родители  бежали,  если  можно  так
выразиться, из-под Львова вместе с теми, кто улепетывал с немцами в  сорок
четвертом.  Чем  они  там  напугали  советскую  власть  или  чем  она   их
настращала, не скажу: о тех далеких временах у нас в семье не принято было
теревени разводить. Но все, что касается  родной  земли,  и  по  сей  день
остается святым. Вы, естественно, спросите: как же так -  святое,  а  язык
утрачен, забыт? Объяснение самое что  ни  на  есть  простое  и  банальное:
работая тяжко, кровью и потом добывая на чужбине каждый доллар, предки мои
задались  целью  дать  мне  более  достойную  жизнь.  Потому-то   дерзнули
сотворить из меня чистейшего англосакса и учили  одному  английскому.  При
мне даже разговаривать на нашем родном языке себе не позволяли. Парадокс!
     - Случается, -  сказал  я  равнодушно,  по-прежнему  сомневаясь,  как
следует себя вести с этим неведомо откуда свалившимся на меня "землячком".
То, что он не знал  языка,  еще  ни  о  чем  не  говорило  -  сколько  раз
доводилось сталкиваться тут, в Канаде, да и в США, и в ФРГ  с  украинцами,
слова произносившими по-английски. Как ни странно, это  обстоятельство  не
мешало  им  быть   воинствующими   националистами.   Смешно,   право   же,
националист, не говорящий на "ридний мови". Но в наш дисплейный век  язык,
увы, становится скорее способом программирования разных ЭВМ,  чем  корнем,
питающим нашу честь, гордость, уверенность в будущем...
     - Но если вы думаете, что  я  имею  какое-то  отношение  к  тем,  кто
размахивает по делу и без дела  лозунгами  вроде  "Свободу  Украине!",  то
спешу отмежеваться от них. Нет, я никакой не приверженец советской  власти
и коммунизма. Если откровенно, вообще мало что в этом смыслю -  в  местных
газетах, да и по телеку многого о вас не узнаешь, а расхожая  брань  давно
приелась. Но однажды я проснулся среди ночи и сказал себе: "Джон, хоть  ты
и  не  понимаешь  ни  слова  по-украински,  но  твоя  прародина  там,  где
похоронены деды и прадеды. И ты больше не  сможешь  отмахиваться  от  нее.
Потому что она - в твоем сердце.
     - Похвально. Но мы зашли слишком далеко  в  биографические  дебри,  -
прервал я своего собеседника. - Вы пока не сказали ничего о главном,  ради
чего мы тут и торчим...
     - Вы правы, Олег  Романько...  Мы  действительно  торчим  у  всех  на
виду... Присядем где-нибудь в уголке. -  Джон  Микитюк  быстро,  уверенным
взглядом аборигена-завсегдатая окинул вестибюль, взял меня  под  локоть  -
пальцы у него были стальные, я почувствовал их, хотя он и  увлек  меня  за
собой осторожно, вежливо, чтоб я -  не  дай  бой  -  не  решил,  что  меня
волокут.
     Мы очутились в дальнем углу за закрытым  по  причине  столь  позднего
времени киоском с сувенирами. Сели в мягкий, глубокий диван и  провалились
почти до самого пола, даже ноги пришлось вытянуть - хорошо, что тут  никто
не ходил.
     - Кофе? Виски?
     - Ни того, ни другого. Мне завтра чуть свет уезжать.
     - Вы уезжаете? - В голосе Джона Микитюка прорвалось огорчение.
     - Да, в Лейк-Плэсид, на состязания по фигурному катанию. Итак, что вы
знаете о деле Виктора Добротвора?
     - Во-первых, Виктор - мой друг. -  Джон  Микитюк  взглянул  на  меня,
словно проверяя, какое это произвело впечатление. Я  и  бровью  не  повел,
хотя  это  было  для  меня   полной   неожиданностью:   мне   нужны   были
доказательства, а не заявления.
     Убедившись, что я остался холоден, он продолжал:
     - Познакомились лет пять назад в Нью-Йорке, на международном турнире.
Я еще был любителем, выступал на Олимпиаде в Монреале, правда, не  слишком
удачно. Теперь - профессионал,  а  нам  еще  не  разрешено  встречаться  в
официальных матчах. Хотя, если так и дальше пойдет, то усилиями  господина
Самаранча для профессионалов вскоре откроют и Олимпийские  игры.  Ну,  это
так... Словом, мне понравился Добротвор-боксер, и я ему об этом  признался
без обиняков. Мы жили в  одном  отеле.  Поднялись  к  Виктору  в  номер  и
проболтали почти до утра.
     - Это, как вы сами сказали, Джон, во-первых. Что во-вторых?
     - Во-вторых вытекает из во-первых, но раз вы, Олег Романько...
     Я прервал его и сказал:
     - Зовите меня Олегом. Не люблю, когда повторяют без толку фамилию,  о
кей?
     - Хорошо, Олег, - согласился Джон. - Мне Добротвор понравился, больше
того - сегодня он нравится мне еще больше.
     - Уж не после этой ли истории? - не утерпел я съязвить.
     Джон Микитюк вскинул руку.
     - Не торопитесь, прошу вас, с выводами.  Когда  узнаете,  в  чем  тут
дело, вы не станете осуждать его, даже... даже узнав,  что  он,  возможно,
специально, то есть сознательно взял в поездку эти лекарства.
     "Так, значит, я был прав, решив, что Виктор меня жестоко обманул?"  -
Лед обиды сковал сердце: так  бывало  со  мной  всегда,  когда  доводилось
разочаровываться в человеке, которого любил.
     - Виктор - честный человек. К моему глубокому огорчению, я  узнал  об
этой операции слишком  поздно,  когда  уже  невозможно  было  предупредить
Виктора об опасности. Хотя, скажу без обиняков, не все ясно и мне  самому,
но всех, кто приложил руку к этой истории, кажись, удалось вычислить...
     - Джон, вы опять говорите загадками!
     - Но и вы, Олег, потерпите немного, самую малость  и  выслушайте  мои
объяснения! - Микитюк вернул должок.
     - Ладно. Без спешки и факты. Голые факты.
     - По рукам. Так вы и впрямь отказываетесь что-либо выпить?
     - Даже кока-колу и ту не хочу.
     - Кока-колу я вообще не пью, потому что в  ней  содержится  наркотик.
Да, да, кокаин, если вам это не известно. У меня действительно пересохло в
горле. Эй! - Джон негромко, но как-то властно, уверенно окликнул официанта
в белых брюках. - "Сэвэн ап", два. - Официант чуть ли не стремглав кинулся
выполнять заказ, возвратился мигом с запотевшими  баночками  тонизирующего
напитка и высокими бокалами. - Еще чего нужно, Джон? - поинтересовался  он
подобострастно.
     - О кей! - поблагодарил Джон Микитюк, и официант неохотно  попятился,
буквально пожирая глазами моего собеседника.
     - Не удивляйтесь, меня здесь каждая  собака  знает.  Чемпионы  -  они
всегда на виду. - Он усмехнулся, но  без  тщеславия,  а  пожалуй,  даже  с
грустинкой.
     - Итак, к делу...
     - В прошлом году  в  Москве,  на  Кубке  Дружбы,  к  Виктору  подошел
канадский боксер - имя его я пока называть не стану, поскольку не  выяснил
еще до конца мотивы его поступка, а это может стать решающим фактором, - и
передал привет от меня. Маленькая деталь:  я  его  об  этом  не  просил...
Виктор оказал парню внимание: покатал по Москве, в  Третьяковскую  галерею
сводил - правда, нашему такая честь была ни к чему, он в  своей  жизни  ни
разу не переступил порог музея.  Словом,  они  сблизились,  вы  знаете,  в
спортивном мире - в любительском, конечно, я ведь только в  26  лет  после
победы  на  чемпионате  мира  перешел  в  профессионалы  -  люди  сходятся
запросто. Когда они расставались,  парень  должен  был  попросить  Виктора
привезти ему лекарство для тяжелобольной матери. У  нас  оно  стоит  очень
дорого. И это действительно  так,  а  ему,  студенту,  приходится  считать
каждый цент.  Он  указал  и  необходимое  количество  упаковок  для  курса
лечения... Умолчал лишь о самом важном -  эфедрин  в  Канаде  относится  к
запрещенным наркотическим средствам  и  за  провоз  его  можно  угодить  в
тюрьму.
     - Конечно же, никакой больной матери у парня нет, и Виктор  угодил  в
самую примитивную ловушку, не так ли?
     - Нет, не так. Мать действительно очень больной человек и ей  позарез
нужны лекарства.  Тут  он  был  правдив,  и  это  обстоятельство,  видимо,
позволило ему изложить свою просьбу с максимальной убедительностью...
     - Так где ж этот парень? Почему он  не  заявил,  что  лекарства  были
предназначены ему и  никому  другому,  что  Виктор  Добротвор  никакой  не
контрабандист наркотиками, а просто человек, взявшийся  помочь  другому  в
беде?
     - Вот в том-то и загвоздка: парень пропал  в  тот  же  вечер.  Исчез,
растворился, испарился - подберите любое другое слово и вы  будете  правы.
Он действительно не  оставил  никаких  следов!  Всю  эту  подноготную  мне
поведала его девушка, Мэри... Мы когда-то встречались с ней... но бокс для
меня был важнее... Так она, во всяком  случае,  решила.  Парень  оказался,
видать,  покладистее  и,  полюбив,  намеревался  жениться...  Но  это  уже
второстепенные детали...
     - И никто,  кроме  этого  парня,  не  может  засвидетельствовать  эту
историю?
     - Никто. Если ее расскажу я, меня сочтут за  сумасшедшего,  в  лучшем
случае. Виктору подобное заявление тоже не поможет. Кстати, он не  поверит
и мне...
     - Почему?
     - Я звонил к нему, предлагал встретиться... Он бросил  трубку.  Когда
же я, набрав вторично номер его телефона, хотел объясниться,  он  вот  что
сказал: "Я никого из вас видеть не желаю. С подонками  не  вожусь..."  Вот
так я стал подонком в глазах Добротвора. Мне ничего другого не оставалось,
как встретиться с вами, Олег, и исповедаться в надежде, что вы  как-нибудь
передадите мои слова Виктору.
     - Не густо, и в то же время - много. По крайней мере для меня все это
очень важно. Спасибо вам, Джон...
     - Возможно, мне удастся кое-что выудить в  ближайшие  пару  дней.  Но
ведь вы уезжаете...
     - Я возвращусь в Монреаль на обратном пути.  Буду  улетать  самолетом
Аэрофлота.  Ровно  через  девять  дней.  У  меня  останется  почти   сутки
свободного времени...
     - Как разыскать вас?
     - Отель назвать не могу. Еще не знаю. Вот  что,  Джон,  позвоните  по
телефону 229-35-71, спросите Анатолия Власенко: он будет в курсе...
     - А о Викторе он в курсе?
     - Только то, что известно всем...
     - Это меня устраивает. Прощайте,  Олег.  Мне  доставила  удовольствие
наша встреча, хотя  она  и  носила  несколько  односторонний  характер,  -
сказал, поднявшись и крепко пожимая мне руку,  рыжеволосый  "брюнет"  Джон
Микитюк,  украинец,  не  говоривший  на  родном  языке,   к   которому   я
почувствовал искреннюю симпатию.



                                    4

     В Лейк-Плэсиде в лучах не по-декабрьски ослепительного солнца горели,
переливались мириады  крупных  кристаллических  снежинок.  Снег  лежал  на
крышах  домов,  устилал  Мейн-стрит  -  главную  улицу   этой   двукратной
олимпийской столицы, присыпал  елочки  у  входа  в  украшенный  затейливой
резьбой бело-розовый особнячок под названием "Отель "Золотая луна".
     В  пресс-центре  вежливый  служитель,  оторвавшись  на   секунду   от
созерцания   зубодробительных   телеподробностей   схватки    где-то    на
нью-йоркской улице, нажал кнопку дисплея, и на экране  появилась  надпись:
"Олег Романько, СССР, 17-26 декабря, "Золотая луна", отдельный  номер,  42
доллара, без удобств". Американец молча взглянул на меня и, увидев готовый
сорваться с моих уст вопрос, предупредил его: "Мейн-стрит,  18".  И  вновь
углубился в сопереживание с героями боевика: он болел, как мне показалось,
и за "красных", и за "белых".
     Пресс-центр располагался не в здании колледжа, что рядом с  "Овалом",
ледовым стадионом, как его называли в 1980-м, когда здесь проходила зимняя
Олимпиада, а в подтрибунном помещении крытого катка, где завтра выйдут  на
старт первые соискатели наград.
     Подхватив спортивную сумку и неизменную "Колибри",  что  объехала  со
мной чуть не полмира, я выбрался по широкой бетонной лестнице  из  душного
тесного зальца и полной грудью вдохнул легкий, морозный, пахнущий арбузами
воздух. Не знаю, как на кого, но на меня первый снег действует как допинг:
жилы переполняются силой, сердце стучит мощно и ровно, как некогда,  когда
доводилось выходить на старт, шаг выходит пружинящий, надежный.  Наверное,
мне  следовало  бы  заняться  каким-нибудь  зимним  видом  спорта,  лучше,
конечно, горными лыжами, да теперь об этом жалеть поздно - моя  спортивная
карьера давным-давно позади.
     Я задержался у бронзовой Сони Хенни и вспомнил, как мальчишкой  попал
на американский  фильм  (трофейный,  естественно,  ведь  именно  благодаря
победе над  гитлеровской  Германией  в  Советском  Союзе  увидели  шедевры
мирового кино чуть ли не за четверть века)  "Серенада  солнечной  долины",
где знаменитая, да что там - легендарная норвежская фигуристка Соня  Хенни
демонстрировала свои умопомрачительные фигуры  на  фоне  умопомрачительной
красоты местных гор, в пучках почти физически ощутимых лучей  солнца,  под
чарующие звуки музыки Глена Миллера. Это была потрясающая симфония  любви,
где все так прекрасно и чисто, что я плакал от счастья, и в душе  родилось
чувство обретенной цели, которая делала каждый день еще одним шагом к тому
прекрасному, что уготовала мне жизнь. Даже позже, став взрослым  и  немало
поездив по свету со сборной командой страны, я сохранил в глубине души это
чистое и звонкое, как весенняя капель, чувство.
     Теперь за спиной бронзовой Хенни медленно  врастал  в  землю  старый,
обветшавший ледовый дворец, где блистала она в 1932 году. Мне  показалось,
что за последние четыре года он заметно постарел и сгорбился,  и  ни  одно
окно не светилось в нем. Грусть, непрошеная и легкая,  тронула  сердце,  и
ком