бычно, когда дело близится  к
завершению и ты в мыслях и раздумьях - весь в будущем,  сокрытом  от  тебя
тайной, но ты стремишься заглянуть под ее непроницаемый полог и потому  из
кожи лезешь на тренировках, чтоб по долям секунды, по каким-то  неуловимым
нюансам самочувствия, душевного настроя решить,  как  выступишь.  В  такие
часы ты  отрешен  от  всего,  что  не  входит  в  сферу  твоих  спортивных
интересов.
     Я увидел ее и остолбенел. Она тоже растерялась, и какое-то  мгновение
мы молча пожирали друг друга глазами, и первой опомнилась Фумико. Она  так
обворожительно и обезоруживающе улыбнулась, что  жаркая  радость  затопила
мое сердце.
     - Здравствуйте! - пропела девушка, и на меня словно повеяло ветерком,
сорвавшимся с поверхности горной речушки,  несущейся  в  диком  ущелье.  -
Здравствуйте! - повторила  она,  и  я  совсем  растерялся  и  молчал,  как
истукан. - Я  работаю  переводчицей  в  советской  делегации.  Меня  зовут
Фумико...
     - Фумико? Но ваш язык...
     - Я - японка, мама у меня - русская... А вы кто?
     - Меня зовут Олег. - Я - пловец из Киева...
     - Я знаю, это на Украине.
     - Вы никогда не были у нас в стране?
     - Никогда. - Ее лицо омрачила  мимолетная  грусть.  -  И  очень  хочу
побывать. Мне обещали прислать вызов, чтобы я могла учиться  в  Московском
университете.
     Тут я узнал, что Фумико  работает  личной  переводчицей  руководителя
советской делегации, председателя Комитета  по  физкультуре  и  спорту;  я
проникся к нему недобрым чувством, оно  потом  всегда  преследовало  меня,
когда мы встречались с ним, - будь то на приеме сборной перед отъездом  на
международные состязания или в неофициальной обстановке, когда он запросто
являлся к нам в раздевалку, никогда не испытывая смущения от того, что  он
в костюме и при галстуке (председатель комитета обожал красиво  одеваться,
нужно отдать ему должное), а мы - голяки, только что из-под душа.
     Мы-то  и  встречались  с  Фумико  дважды:  тогда,  в  первый  раз,  в
Олимпийской деревне и потом за день до отъезда, когда  она  отпросилась  у
своего начальника и повела показывать мне Токио. Мы бродили по парку  Уэно
и пытались понять, о чем задумался знаменитый роденовский  "Мыслитель",  в
одиночестве восседавший на зеленой лужайке, отгороженный от нас не  только
своими вечными думами, но и торчащим  поблизости  полицейским.  Омыв  лица
теплым дымком священного огня у древнего храма Асакуса, что тяжелой горной
глыбой застыл в  глубине  ушедших  столетий,  пили  кока-колу  у  уличного
бродячего торговца и угощались миниатюрными шашлыками из печени  ласточки;
Фумико рассказывала, что у них дома, где она живет  с  матерью  и  старшей
сестрой, в углу висят иконы русских святых - чудотворцев и горит лампадка,
а мать - она уже не выходит  из  квартиры  -  подолгу  стоит  на  коленях,
вымаливая прощения у бога. И ей, Фумико, становится страшно: а вдруг  этот
бородатый, мрачный святой, застывший на потемневшем от времени  дереве,  и
впрямь оживет и спросит у нее сурово: "Ты почему не чтишь меня?", и она не
будет знать, как ответить ему, чтоб не обиделся на нее  и  на  маму  и  не
причинил им зла. Поэтому она тоже тайком от остальных украдкой  молится  и
просит святого быть к ним подобрее... А потом, - тут  Фумико  заговорщицки
посмотрела на меня - не выдам ли ее тайну?  -  потом  бегу  сюда,  в  этот
синтоистский храм, чтобы помолиться весеннему небу, прорастающему бамбуку,
осеннему дождю и желтым листьям, первому снегу и первой весенней молнии  и
попросить у них счастья, потому что она так хочет быть счастливой...
     Как мы набрели на этот заброшенный скверик, не помню,  но  только  мы
уселись на скамью, прижавшись друг к другу, и я вдыхал  свежесть  ее  губ,
аромат волос, чувствовал жаркое тело; мы потерянно молчали, словно  забыли
все слова на свете, но сердца наши понимали друг друга без всяких слов.
     - Я приеду  в  Москву,  ты  встретишь  меня?  -  спросила  Фумико  на
прощание.
     - Я буду ждать тебя, Фумико. Только обязательно приезжай!
     Я получил от нее новогоднюю поздравительную открытку, в ней она также
сообщала, что летом, верно, прилетит в Москву.
     И больше я не видел Фумико. Однажды поинтересовался  у  администрации
университета на  Ленинских  горах,  нет  ли  среди  иностранных  студентов
знакомой девушки из Японии, но ответ был отрицательный...
     И вот сейчас, как не кружил я поблизости от того  озерца,  так  и  не
нашел его, а спросить было не у кого. В очередной раз очутившись на Гинзе,
я вдруг с потрясшей меня до глубины души  ясностью  подумал:  "А  было  ли
вообще то озерцо, и золотой домик  из  бамбука,  и  девушка  с  фарфоровым
личиком по имени Фумико?"
     Нет, и впрямь не стоит возвращаться в юность...
     - Ну, где еще встретишь  советского  человека?  На  Гинзе!  -  кто-то
сильно и бесцеремонно похлопал меня по плечу.
     Я обернулся.
     А мог бы и не оборачиваться  -  передо  мной  стоял  Миколя,  Николай
Владимирович, зампред ЦС собственной персоной. Похоже,  он  и  впрямь  рад
меня видеть. Неужто заграница так действует на  людей,  что  любой  братом
покажется?
     - Приветик. Гуляешь?
     - Знакомлюсь. Первый раз в Токио, спрашивать будут,  как  там  Гинза.
Ничего особенного, скажу тебе. Елисейские  поля  куда  больше  впечатляют.
Хотя, скажу тебе, япошки прут на Европу, еще как прут! Ты  только  взгляни
вокруг - блеск!
     - Ты ведь говоришь: ничего особенного?
     - Не придирайся к словам, Олег.  Вообще  давно  хочу  спросить  тебя:
какая это кошка между нами пробежала?  Старые  товарищи,  вместе  спорт  в
университете делали (он так и сказал - "делали",  не  занимались  спортом,
тренировались, выступали, выигрывали и терпели поражения, нет - "делали"),
как-никак земляки. Убей, не пойму!
     - Не убивайся, Миколя. - Я  увидел,  как  его  передернуло  от  такой
фамильярности, но, честное слово, мне было наплевать на его  ощущения,  он
перестал быть для меня человеком  с  того  самого  памятного  разговора  о
судьбе Виктора Добротвора. - Не убивайся. Живи.
     - Ну, вот, я с тобой всерьез, а ты отшучиваешься. Ведь не мальчик.
     - Не сердись, Миколя. Но скажу тебе неприятную новость...
     Он сразу изменился в лице, испугался ли - не стану утверждать, но то,
что Николай Владимирович напрягся, собрался, внутренне задрожал, - это как
пить дать. Да по лицу, по глазам можно было безошибочно  прочесть:  он  не
любит плохих вестей.
     - Успокойся. Может, я и не прав. Вполне логично будет, если ты вместе
со мной порадуешься и осудишь  свою  ошибку,  -  беззаботно  болтал  я,  в
открытую издеваясь над ним. И он понял это, но  ничего  поделать  не  мог:
ждал новость и приготовился к  отражению  опасности.  Люди  его  положения
всегда готовы к такому обороту событий, должны быть готовы...
     Молчание затягивалось. Он уже сверлил меня ненавидящими глазами, и  я
догадывался, что он ни за что не простит мне этого унижения -  ни  сейчас,
ни в обозримом будущем. И пусть! Так и хотелось  выпалить:  "Пепел  судьбы
Добротвора стучит в мое сердце... Но сдержался, потому что Миколя  мог  не
понять намека, и потому сказал:
     - Виктор Добротвор не виновен.
     - То есть как не виновен? - Я понял, что наши мысли были настроены на
одну волну, и Николай Владимирович своим вскриком, возмущением  подтвердил
это.
     - Вот так - не виновен. Чист, как первый снег.
     - Кто сказал?
     - Я.
     - Это уже доказано?
     - Доказательства? - Я похлопал  по  адидасовской  сумке,  перекинутой
через плечо, где лежала 90-минутная пленка "Сони" с записью исповеди  Тэда
Макинроя. Там было и имя того, кто предал Виктора. - Вот здесь! -  Но  имя
Семена Храпченко намеренно  не  назвал.  Пусть  это  будет  ему  следующим
сюрпризом: я слышал, что именно Храпченка ходит у Миколя  в  любимцах,  об
этом знает весь ЦС...
     - И что, что там? - Он, по-моему, уловил  каким-то  звериным  чутьем,
что в этой сумке замерла и его беда. Я опять подумал стихами: "Так вот где
таилась погибель моя..."
     - Скоро узнаешь, Миколя. Прощай.
     Я повернулся и влился в  толпу  оживленных,  беззаботно  бредущих  по
Гинзе людей, среди них редко-редко попадались японцы. В  это  время  суток
Гинза отдается заезжим, и они хозяйничают в ее магазинах,  барах  и  кафе,
торчат на перекрестках, пытаясь что-то выудить из карт-схем, и  озабоченно
вертят головами из стороны в сторону...
     Я тоже проторчал битый час на буйном перекрестке, вглядываясь в  лица
и вслушиваясь в голоса, точно мог увидеть или услышать Фумико...



                                    10

     Сеял мелкий, холодный дождь, небо темнело так  низко  и  зловеще  над
головой, что хотелось побыстрее поднять воротник плаща,  бегом  проскочить
открытое пространство и нырнуть - куда  угодно  нырнуть:  в  универмаг,  в
кафе, в двери троллейбуса с запотевшими стеклами - лишь бы  избавиться  от
этого всепроникающего, угнетающего чувства бесцельности  и  безысходности,
что не покидало меня с той самой минуты, когда Савченко, не  глядя  мне  в
глаза, как-то мертво произнес:
     - Вот тебе, бабушка, и Юрьев день...
     Я  как  опустился  в  твердое  кресло   у   продолговатого   столика,
примыкавшего к письменному столу зампреда, так и прирос  к  нему,  и  тело
стало каким-то свинцовым, неподвижным,  и  даже  мысли  текли  вязко,  как
твердеющая черная смола, именно черная, потому что весь мир  потерял  иные
краски в ту минуту, когда я услышал савченковскую новость.
     Нет, не так представлял я себе миг  торжества,  когда,  ворвавшись  в
кабинет Савченко, поведаю ему потрясающую  историю  падения  и  возвышения
Виктора Добротвора и мы вместе от души порадуемся не только за парня,  что
на поверку оказался действительно таким, каким мы его  себе  представляли,
но и за самих себя, что не уплыли по  течению  слухов  и  домыслов,  коими
давно обросла та монреальская история. Как важно в жизни  быть  твердым  и
как невероятно трудно им быть!
     Савченко встретил меня приветливо, порывисто,  с  искренней  радостью
обнял, живо поинтересовался, как съездилось в Японию и  многое  ли  там  в
действительности  выглядит  так,  как  пишут  и  рассказывают  с   экранов
телевизоров, или это только парадная сторона медали - для иностранцев, для
паблисити, для авторитета страны. Павел Феодосьевич несколько сбил меня  с
заранее  выбранного  пути,  намеченного  еще  в   Токио   и   не   однажды
апробированного  в  мыслях  в  самолете  по  дороге  в  Москву.  Пока   я,
замешкавшись, думал, как покороче, но так, чтоб не обидеть  скороговоркой,
суммировать японские впечатления, Савченко воскликнул:
     - Э, да ты там не впервой! Выступал же в Токио  на  Играх,  выступал?
Тем более любопытно услышать твое мнение, ведь есть с чем сравнивать...
     Тут телефонный  звонок  обернулся  спасительной  передышкой.  С  чего
начать? Ведь главное - Добротвор, вот самая потрясающая новость. С  нее  и
нужно начинать!
     Савченко, выслушав говорившего, недовольно, непривычно желчно  бросил
невидимому собеседнику:
     - А ты и выкладывай начистоту, как было. В кусты, а, востер! Кому  же
отдуваться прикажешь? Когда славой чужой прикрываться,  ты  тут  как  тут.
Нет, Иван, ты мне голову не крути:  он  был  твоим  спортсменом  в  первую
очередь, значит, тебе и первому держать ответ. Не стращай, не нужно, я  не
из трусливых. Да, защищал, да, помогал! Значит, ошибся. Бывай...
     Медленно, точно оттягивая время, тщательно  уложил  трубку,  но  было
видно, что внутри у него все кипело и он с трудом сдерживал себя.
     - Что, Паша?
     - Как не любим мы смотреть правде в глаза...
     - Ты о чем?
     - Впрочем, ты, кажись, тоже был моим единомышленником, тоже  принимал
участие в его судьбе...
     - В чьей судьбе? - догадка уже притормозила бег сердца.
     - Добротвора...
     - Что еще с ним произошло?
     - Умер...
     - Умер? - Мне померещилось, что я проваливаюсь куда-то вниз.
     - Да, от слишком большой дозы наркотиков...
     - Что ты говоришь, Паша? Добротвор - наркоман?
     - Выходит,  ошиблись  мы   с   тобой   в   нем...   Проскочили   мимо
сада-огорода... История  получилась  грязная,  хотя  такую  возможность  я
никогда не сбрасывал со счетов. Слишком уж мы увлеклись в последнее  время
профессионализацией.  Да  и  от  вас,  журналистов,   только   и   слышно:
профессионально выступил, профессионально силен, профессионально... А ведь
о  главном,  о  человеческой  сути,  стали  забывать.  Совершит  спортсмен
проступок,  так  у  него  легион  заступников  на  самых  разных  уровнях:
простить, побеседовать, пусть даст слово, что больше никогда  не  будет...
он ведь такой мастер, такой профессионал.  Что  ж  тут  удивляться,  когда
чертополохом эгоизма и вседозволенности зарастает чистое поле совести...
     Я почти не  слышал  Савченко.  И  рука  моя  не  потянулась  к  синей
нейлоновой  сумке,  где  лежал  магнитофон  с   записью   признаний   Тэда
Макинроя... Зачем она теперь?
     - Когда это случилось? - только и смог  выдавить  я,  когда  Савченко
умолк.
     - Три дня назад... В  квартире  обнаружен  целый  арсенал  -  шприцы,
наркотики  -  готовые  и  полуфабрикаты...  Заведено  дело...  Если   тебе
интересно, могу свести со следователем. Пожалуй, даже в этом  есть  смысл,
ты ведь тоже знал,  и  знал  неплохо,  Добротвора,  твои  показания  будут
полезны.
     Словно спеша избавиться от неприятной темы, не ожидая моего согласия,
Савченко  набрал  телефонный   номер.   Когда   ответили,   нажал   кнопку
громкоговорителя, чтоб я мог слышать разговор.
     - Леонид Иванович, Савченко. Есть новости?
     - Здравствуйте,  Павел  Феодосьевич,  -  громко  и  отчетливо,  точно
человек находился с нами в комнате, но вдруг  стал  невидимкой,  прозвучал
голос. Знакомый голос Леонида Ивановича  Салатко,  заместителя  начальника
управления уголовного розыска, а для меня просто Леньки  Салатко,  с  коим
столько спортивной соли съедено. Он уже подполковник, располнел,  выглядел
солидно, как и полагается подполковнику, я даже слегка робел, когда  видел
его в форме. - Работаем.
     -  Леонид  Иванович,  я  хочу  вам  порекомендовать  побеседовать   с
журналистом Олегом Ивановичем Романько.  Он  у  меня  сидит.  Кстати,  был
свидетелем того происшествия в Монреале, да и вообще знал Добротвора  чуть
не с пеленок. Возможно, его показания тоже будут полезны.
     Я, не вставая из кресла, протянул руку, и Савченко сунул мне трубку.
     - Привет, Лень, рад тебя слышать, век не виделись!
     - Здравствуй, Олежек, увидеть бы тебя.  Как  говорится,  не  было  бы
счастья, так несчастье помогло. Ты, читал, в  Японии  обретался?  И  когда
тебе надоест скитаться по разным там заграницам? Я не был за  границей  ни
разу, ну, Болгарию же ты заграницей не назовешь? - а в другие не  тянет...
Когда сможешь заглянуть?
     Как-нибудь попозже... Отпишусь, отчитаюсь  за  командировку  и  тогда
зайду.
     Ну, гляди, жду тебя в любой день, Олежек!
     Савченко выключил микрофон.
     - Я же забыл, - виновато произнес он, - что  куда  ни  кинь  -  всюду
бывшие спортсмены окопались. А еще говорят,  что  спорт  -  забава.  Людей
воспитываем, и неплохих.  -  Я  знал  эту  привычку  Савченко  говорить  и
возбуждаться от звука собственного голоса. Но тут он быстро спохватился: -
Бывает, бывает, и брак выдаем...
     Я вскоре распрощался с гостеприимным зампредом, вышел из  Комитета  и
побрел куда глаза глядят. Потом зарядил  нудный,  холодный  дождь,  и  это
свинцовое небо - все было под  стать  настроению.  Хотелось  проснуться  и
убедиться, что все случившееся три дня назад - сон, дурной сон,  когда  ты
вскидываешься посреди ночи и никак не можешь уразуметь - во сне или  наяву
происходит действо.
     Я потолкался в сыром, душном помещении магазина тканей на  Крещатике.
Меня кто-то толкал, кому-то я наступал на ноги и извинялся. Зачем-то  брал
в руки и мял совершенно ненужные мне шерстяные ткани, просил показать тюк,
лежавший  на  верхней  полке,  чем  вызвал   недовольство   продавщицы   с
перевязанным платком горлом и сиплым голосом; ткнулся в кафе при метро, но
к кофеварке было не  протолкнуться  -  цены  на  мировом  рынке  на  кофе,
говорят, никак не могут  упасть.  Поймал  себя  на  мысли,  что  в  разгар
рабочего дня народу как в праздник. Но вот в кафе-мороженом - ни  души,  и
закутанная в  толстую  шаль  пожилая  продавщица  равнодушно  выдавила  из
автомата некое подобие светло-коричневого  "монблана".  Не  забыла  сунуть
пластмассовую  ложечку,  налила  стакан  ледяного  виноградного  сока   из
автомата-холодильника, Отсюда, со второго этажа, Крещатик  выглядел  вовсе
осенним - лужи, кое-где уже и  желтые  листья  поплыли,  как  кораблики  в
бурном море...
     Мороженое я есть не стал, а вот  сок  выпил  с  удовольствием,  и  он
несколько охладил перегретый мозг.
     - Надо к Марине зайти, теперь пацан-то к ней  перешел,  -  подумал  я
вслух. - Может, чем и помочь нужно. - И  хотя  бывшая  жена  Добротвора  и
прежде не вызывала во мне симпатий, а после "ограбления" квартиры  Виктора
я вообще воспылал к ней презрением, тем не менее теперь  от  нее  зависела
судьба семилетнего славного мальчишки, в  коем  отец  не  чаял  души.  Чем
больше я сидел на открытой веранде кафе, тем сильнее крепло мое решение.
     Чтоб не откладывать дело в долгий ящик, решил зайти  немедленно,  тем
более что жила Марина рядышком, на Заньковецкой. Мне  случалось  пару  раз
бывать в ее родительском доме еще тогда, когда  они  только  поженились  и
Виктор перебрался к жене "в приймы", как он говорил. Впрочем, без квартиры
Добротвор оставался недолго: он стал тогда  быстро  выдвигаться  и  вскоре
стал лидером в своей весовой категории не только у нас в стране.  Ему  шли
навстречу во всем.
     Но прежде я заскочил  в  телефонную  будку  и  позвонил  в  редакцию.
Предупредил, что буду к трем, не позже. Это  было  как  раз  время,  когда
дежурный редактор по номеру приступал к своим обязанностям  и  должен  был
находиться в кабинете.
     Я прошел через пассаж: мимо бронзовых досок с барельефами  и  бюстами
выдающихся людей, имевших счастье жить в самом что ни есть центре  города,
сквозь плотную толпу покупателей, штурмующих детские магазины и равнодушно
взирающих на памятные доски, и вышел на Меринговскую. Здесь, чуть выше,  в
доме с аптекой, жила Марина.
     Я поднялся на  десять  ступенек  вверх  -  квартира  располагалась  в
бельэтаже. Было непривычно чисто в подъезде, на  подоконнике  даже  стояли
цветы в вазонах.
     Дверь  Марининой  квартиры  оббита  искусственной   светло-коричневой
кожей,  в  центре  красовалась  надраенная  до  золотого  блеска  латунная
пластинка с номером.
     На чуть слышно донесшийся изнутри звонок никто долго не отзывался,  и
я расстроился, что никого нет дома. Так, на всякий случай, нажал еще  раз,
и дверь тут же распахнулась, и на пороге застыла Марина в легком цветастом
домашнем халатике, не скрывавшем ее ладную,  крепкую  фигурку.  Но  волосы
были растрепаны, лицо отекшее, несвежее, точно с похмелья.
     Марина растерялась, но только на миг. В следующий - бросилась ко  мне
на шею и обхватила с такой силой, что причинила боль. И - разрыдалась.  Ее
буквально сотрясало, и вместе с ней  трясло  меня.  Мы  так  и  торчали  в
коридоре, и хорошо, что подъезд был пуст.
     - Марина, успокойся, - сумел я наконец выбрать момент, когда  рыдания
ушли вовнутрь и она немного расслабила объятия.
     - Олег Иванович, дорогой... извините... Олег Иванович...  да  как  же
это так... почему... это так страшно... Олег Иванович... Нет, нет,  он  не
покончил с собой...  его  убили...  Олег  Иванович...  что  делать...  что
делать... я не знаю, куда мне пойти,  кому  сказать...  Ведь  Алешка...  я
боюсь за Алешку... ой, как я боюсь!.. Олег Иванович... -  Мне  показалось,
что она бредила. От неожидан