екословно  соглашавшийся
со всем, что ему твердили...
     Не всегда в жизни удается уберечься  от  неожиданных  даже  для  тебя
самого решений.



                                    7

     Не всегда...
     Это случилось накануне чемпионата Европы.
     Мне прежде не доводилось выступать в Италии, и Рим виделся  не  одной
лишь счастливой возможностью восстановить  престиж,  подупавший  в  глазах
тренеров сборной, да  и  осмелевших  до  дерзости  соперников  после  трех
обиднейших проигрышей, в том числе и на чемпионате страны; я спал и  видел
себя под стенами  древнего  Коллизея,  где  некогда  сражался  Спартак;  я
мысленно бродил по Форуму и  опускал  разгоряченные  ладони  в  прохладные
струи фонтана Треви, стоял на площади перед собором Святого Павла, словом,
помимо спортивного  интереса,  предстоявший  чемпионат  континента  обещал
массу неповторимых впечатлений. Масла в огонь подлил и сам Захарий  -  так
между собой величали мы в  сборной  генерала  Захария  Павловича  Фирсова,
бессменного председателя  Всесоюзной  федерации  плавания  и  непременного
руководителя команды в зарубежных поездках. Прямой и длинный  -  настоящая
коломенская  верста,  в  своем   неизменном   форменном   блайзере   члена
руководства ФИНА, уверенный в  себе  и  потому  чуть-чуть  напыщенный,  он
бросил фразу, заставившую кандидатов  в  сборную,  в  том  числе  и  меня,
буквально  задрожать:  "А  затем,  ребятки,  коли  золотыми  медалями   не
поступитесь, обещаю вам Везувий и Помпеи. Помните: "И был  последний  день
Помпеи для русской кисти первым днем"? Но-но, только при условии отличного
выступления в целом, командой!"
     "Я покорю тебя,  Рим!"  -  твердил  я  себе,  когда  плыть  было  уже
невмоготу, а новый тренер (моя постоянная наставница Ольга Федоровна,  как
и положено периферийному специалисту, осталась дома), как надсмотрщик (ему
только хлыста для полного сходства не хватало), наотмашь хлестал и хлестал
меня словами. "Вы что, молодой человек,  всерьез  рассчитываете  с  такими
результатами попасть на Европу?" Или: "Работать нужно  так,  чтоб  соленый
пот в воде глаза ел!" Или еще похлеще: "Боже, и как там на Украине пловцов
тренируют?" Меня раздирала злость, я взрывался, как перегретый  чайник,  а
секунды становились  все  хуже,  все  безнадежнее,  и  шансы  мои  убывали
быстрее, чем шагреневая кожа у скупца. Чего только не делал: пил  настойку
лимонника (в те славные времена мы не ведали никаких  "ускорителей"  -  ни
запрещенных, ни  официально  рекомендованных  лабораторией  какого-то  там
авиационного  НИИ  и  предназначенных  для  летчиков-высотников),  давился
аскорбинкой с витамином С, через день вылеживал часами под ловкими  руками
Жоры, массажиста сборной (а Жоре перевалило за 40), до изнеможения парился
и на ночь принимал элениум. Врач составлял картину по  тестам  и  разводил
руками: по показателям я был чуть ли не лучше всех в  сборной  подготовлен
физически.
     Он однажды заикнулся моему наставнику, что нужно бы Романько,  в  его
же  интересах,  дать  передышку,  эдакий  незапланированный   тайм-аут   в
тренинге. Нужно было видеть зверское выражение тренера, услышавшего  такую
беспардонную крамолу. "Да ему и спать в воде нужно, он ведь расходует одну
тысячную  энергии,  а  вы   -   отдых!"   -   рявкнул   он,   чем   поверг
тихоню-интеллигента, без году неделя в сборной, в такую панику, что,  если
не ошибаюсь, врач ни ко мне, ни к кому другому несколько дней подступиться
не решался.
     Что и говорить, такая  обстановка  не  способствовала  творчеству.  Я
видеть не мог своего непрошеного наставника и ежедневно  писал  длиннейшие
письма-исповеди Ольге Федоровне, изливая душу, и  это  было  единственное,
что еще как-то поддерживало меня на поверхности.
     Чем ближе придвигался Рим, тем труднее  становилось  заставлять  себя
дважды в день прыгать в прохладную голубую воду и крутиться от  бортика  к
бортику, не поднимая головы, чтоб не видеть  и  не  слышать  тренера.  Он,
однако, не остался в долгу: явился в бассейн с мощным мегафоном, и  теперь
его сентенции стали слышны едва ль не в противоположном  конце  маленького
уютного Ужгорода, где отаборилась наша команда.
     Я стал избегать даже ребят.
     За два дня до  отъезда  в  Москву  мы  вышли  на  старты  официальной
международной встречи СССР - ГДР.
     Не стоит говорить, что в первый день я едва  добрался  до  финиша,  а
результат был таким оглушающе низким, что, без сомнений, вопрос о  поездке
в Рим отпал сам собой. Заметно приободрились мои постоянные  конкуренты  -
Сашка  Головченко,  талантливый  молодой  крепыш  с  мертвой  хваткой   на
последних метрах дистанции, из которой мне и прежде удавалось вырываться с
невероятнейшим напряжением, и Харис Абдулов, жгучий красавец, молчун, себе
на уме, с мощными просто-таки ногами-пружинами,  буквально  выталкивавшими
его вперед (Харис родился в ауле под Сочи и в детстве  лето  напролет  пас
коз в горах, вот оттуда  и  его  знаменитый  жим).  Был  еще  парнишка  из
Ленинграда, но он не шел в счет - совсем зеленый, его  время  наступит  не
раньше, чем через два-три года, да и то, если к  тому  времени  Абдулов  с
Головченко сойдут с голубой дорожки.
     И выбрался из воды, буквально отполз в сторонку и плюхнулся  навзничь
на густую, теплую траву, подставив лицо солнцу.  Хоть  убей,  я  не  знал,
почему не плыву.
     - Олежек, привет, - услышал я, но глаза  не  открыл:  мне  никого  не
хотелось видеть в ту минуту.  Но  человек  не  исчез.  -  Олежек,  это  я,
Ласло...
     Теперь я узнал: местный парень, тоже пловец-брассист,  как  и  я,  но
дальше первого разряда не дошел и бросил спорт. Внутри в нем, однако, жило
неудовлетворенное желание плавать, и он тянулся к нам и проводил  время  в
бассейне с нами, дисциплинированно являясь на утренние и вечерние занятия.
Мы с ним быстро сошлись, он пригласил однажды к себе домой - его родители,
занимавшие не последнее место в местной административной иерархии, владели
огромным, мне до того не приходилось видеть ничего подобного, особняком  в
три этажа с десятком комнат на пятерых.  Плюс  собственный  виноградник  и
замшелый подвал с дубовыми бочками, ухоженный сад и огород, куры, свиньи и
овцы, пасшиеся на Верховине у дальнего  родственника.  Цветной  телевизор,
японская стереосистема (видео тогда еще  не  нашло  распространения  среди
наших зажиточных граждан), беспредельное поклонение единственному  сыну  -
надежде и опоре. Не это ли стало причиной, почему парень так рано забросил
спорт:  слишком  много  существовало  соблазнов,  не  требовавших  никаких
усилий...
     Но Ласло оказался добрым, покладистым и необидчивым. За мной он ходил
по пятам с первого появления сборной в бассейне. Я привык к нему, он  стал
моей тенью и был к тому же полезен - был аборигеном  и  умел  самозабвенно
слушать, о чем бы я не болтал.
     - Видел, как плыл?
     - Видел... - Голос Ласло прозвучал так грустно,  что  это  неожиданно
рассмешило меня: я был зол  на  весь  мир,  на  себя,  в  первую  очередь,
конечно, а тут человек убит горем... моим горем.
     - Концы. Завтра скажу, что болен, и - айда домой. Отдыхать.
     - Не выйдешь на старт? - Мое откровение совсем раздавило Ласло.
     - Не-е... - Я все еще лежал с закрытыми глазами.
     - А как же... тут ходят, чтоб увидеть тебя, как ты плывешь...
     - Смотреть не на что, разве тебе не ясно!
     - Видел... А может, еще рискнешь?
     - Не-е...
     - Жаль.
     - Ласло, а, Ласло,  что  если  нам  нынче  куда-нибудь  закатиться  и
поплясать под скрипочку цыгана Миши? -  Я  открыл  глаза,  приподнялся  на
локтях. - Знакомые девушки у тебя, надеюсь, есть?
     - С этим без проблем. А что? - У Ласло  плохое  настроение  долго  не
гостило. - Не век же вкалывать человеку? Я понял его перемену и не осудил:
показаться в ресторане в обществе  чемпиона  и  рекордсмена,  знакомые  от
зависти завянут... Мне же было все равно.
     Я понимал, что совершаю непоправимую ошибку, и тот  же  мой  нынешний
наставник будет прав, тысячу раз прав, когда скажет,  что  Романько  -  не
спортсмен,  ему  место  на  трибуне  среди  зрителей.   Многолетний   опыт
тренировок и самоограничений, мое второе "я", действовавшее и рассуждавшее
примитивнее с точки  зрения  обычной  человеческой  логики  (ведь  Николай
Михайлович Амосов  однажды  высказал  твердое  убеждение,  что  поступками
человека руководят две  силы:  желание  получать  удовольствия  и  желание
всячески   избегать   неприятностей),   требовало   еще   сильнее   зажать
прекраснодушную слабость в железных тисках дисциплины и плавать, плавать и
плавать.
     Но я уже доплавался, как говорится,  до  ручки:  последние  два  года
работал как заведенный, отказывая  себе  буквально  во  всем.  Мне  нужно,
непременно нужно было доказать себе самому, а потом  уже  ей,  наставнику,
что я - еще не выжатый лимон. И чем  хуже  складывалось  мое  положение  в
бассейне и дома, тем упрямее принуждал себя на тренировках. "Однако  и  на
старуху  бывает  проруха,  -  признался  я  сам  себе.  -  И  пора   факты
воспринимать такими, какими они есть в действительности..."
     А вслух произнес:
     - Ласло, будь добр, подойди к старшему тренеру и скажи, что ты хочешь
пригласить... нет, твои родители просили - так будет  лучше  -  пригласить
меня в гости. Ну, скажем, на день рождения,  именины,  годовщину  свадьбы,
праздник  урожая,  -   словом,   придумай,   но   получи   разрешение   не
присутствовать мне на ужине и чуток задержаться после отбоя. Ты понял:  не
ты, родители приглашают!  -  Я  знал,  о  чем  толковал:  старший,  бывший
пловец-марафонец,  заслуженный  мастер  спорта,  уважаемый  в  нашем  мире
человек, был до крайности падок на лесть и...  внимание  "больших  людей".
Отец же  Ласло,  как  я  говорил,  был  одним  из  городских  начальников,
занимавшихся к тому же  устройством  сборной  с  наибольшим  комфортом,  и
весьма преуспел в этом, и старший был от него без ума.
     - Понял, Олег, - довольно осклабился Ласло. - Когда зайти за тобой?
     - К семи... Только, гляди, чтоб кадры  поблизости  не  крутились.  Не
хватало еще и в этом засветиться... Пусть лучше ждут у ресторана, о'кей?
     - О'кей, мистер Романько! Ай лав ю!
     В своем темно-вишневом олимпийском блайзере, в новенькой  рубашенции,
купленной зимой в Париже и ни разу не одетой, в серых намертво отглаженных
брюках и светлых мокасинах я выглядел никак не хуже сына  нефтяного  шейха
из Объединенных Арабских Эмиратов. Мне не хватало лишь белого  "кадиллака"
с открытым спортивным верхом и оруженосца.
     "Впрочем, с оруженосцем  проблем  не  будет,  -  едко  усмехнулся  я,
рассматривая себя в старинном пожелтевшем зеркале в  отдельном  номере  на
третьем этаже некогда блестящей, а теперь захиревшей гостиницы. - А ведь и
впрямь наставник прав: выжатый лимон, цвет сохранился..."
     Настроение и без того  плачевное  -  мысли  об  очередной  неудаче  в
бассейне  буквально  глодали  душу  -  готово  было  упасть   до   отметки
"катастрофа". Я не любил раздвоенности, а она теперь достигла  предела.  Я
уже взялся за темно-синий галстук, подаренный фирмой,  обеспечивавшей  нас
плавательными принадлежностями,  а  также  одаривавшей  разными  мелочами,
вроде  этого  галстука,  снабженных  фирменными  знаками,  взялся,   чтобы
развязать его и плюнуть на глупую затею с рестораном, когда в дверь, робко
постучав, проскользнул Ласло.
     Он, кажется, опешил от моего блистательного вида.
     - Ладно, не красна девица, - оборвал я его  на  полуслове,  когда  он
готов был восхищаться увиденным.
     Мы выскользнули из гостиницы никем не замеченные: и наши, и немцы как
раз ужинали.
     До ресторана "Верховина", куда, я был уверен, поведет меня Ласло,  не
больше километра, но под гостиницей нас ожидало такси.
     Неподалеку от входа в  ресторан  маячили  две  девушки,  привлекавшие
внимание парней. Увидев нас с  Ласло,  они  огорченно  и  не  без  зависти
окинули их оценивающими взглядами и отвернулись.
     - Жужа,  -  протягивая  руку,  просто,  без  жеманства  представилась
невысокая, с высокой грудью и быстрыми, умными глазами брюнетка.
     - О сэрэт ми! - как можно жарче произнес я венгерское "Люблю тебя".
     - Так быстро? - уколола девушка, - рассмеявшись.
     - Он у нас такой! - поддакнул Ласло. - А это - Марина.
     Я догадался, что стройная, эдакая ужгородская Твигги  [Твигги  -  имя
английской манекенщицы 60-х годов, девочки, похожей на  мальчика,  которая
была  объявлена  эталоном  девичьей  красоты  и  совершенства.  -   И.З.],
соблюдающая строжайшую диету - кофе и сигареты, его пассия.
     Столик   был   заказан,   официант   почтительно   замер,   пока   мы
рассаживались, оркестр находился не близко, но и не далеко, и ничьи  спины
и  головы  не  закрывали  от  нас  Мишу  -  пожилого   скрипача-цыгана   с
темно-синими,  глубокими  заливами  под  черными,  крупными  и  печальными
глазами, округлым брюшком человека, не отказывавшего себе  в  удовольствии
выпить лишний бокал хорошего местного вина. Он был знаменитостью, и  слава
его не была дутой: играл и  пел  Миша  самозабвенно,  виртуозно  владея  и
голосом, и скрипкой.
     Мы пили вино, танцевали, скорее даже больше танцевали,  чем  пили,  и
Жужа оказалась славной девушкой, и мы почувствовали друг к другу  доверие,
и это как-то без слов сблизило нас. Ласло,  поначалу  пытавшийся  устроить
всеобщую говорильню,  где  роль  Цицерона,  естественно,  отводилась  мне,
поначалу расстроился, обнаружив, что мне куда интереснее болтать с  Жужей,
чем развлекать компанию байками о заграницах, но вскоре смирился.  У  него
был покладистый характер.
     Мы уходили из ресторана последними, и  Миша,  и  без  того  почти  не
отрывавшийся от нашего стола на  протяжении  вечера,  сыграл  на  прощание
своих коронных тоскливо прекрасных "Журавлей", улетавших в неведомые  края
"в день осенний"...
     - Теперь ко мне, - с пьяной требовательностью заявил Ласло, когда  мы
оказались на пустынной улице.
     - Поздно, Ласло, - сказала Жужа и незаметно прижалась  ко  мне,  и  я
почувствовал, как по телу пробежала искра,  вспыхнувшая  в  сердце  жарким
пламенем.
     - Поздно, Ласло, как-нибудь в другой раз, - поддержал я девушку.  Мне
и впрямь не улыбалась перспектива продолжить бражничество, тем  более  что
пить не любил и не находил в том удовольствия. Возможно,  все  же  главным
сдерживающим фактором был спорт - вещи несовместимые.
     - Опять в другой раз, - начал было Ласло, но Жужа решительно  закрыла
ему рот ладошкой и  покачала  пальцем  перед  глазами.  -  Ладно,  ребята,
бай-бай...
     Мы растворились с Жужей в ночи, и  августовские  звезды  были  нашими
маяками,  когда  мы  поднимались  по  старинной,  вымощенной   аккуратными
булыжниками извилистой дороге, что вела на самую высокую точку города - на
местное кладбище. Устроились на какой-то покосившейся скамеечке,  и  город
рассыпался внизу огнями домов и улиц. Жужа прижалась ко  мне,  и  я  обнял
податливое, волнующее тело, и от первого поцелуя закружилась голова, и мы,
отстранившись, долго молчали, ошеломленные этим внезапно  обрушившимся  на
нас чувством.
     Я не стал таиться и поведал ей все, что накипело, наболело на сердце.
Не скрыл и своих отношений с женой, и,  кажется,  впервые  вслух  произнес
приговор своей утраченной любви, и не пытался  свалить  вину  на  кого-то,
потому что знал: прежде всего виноват сам, и никакие скидки  на  спорт  да
полную отрешенность от  другой  жизни  не  выдерживали  критики.  Жужа  не
согласилась с такой оценкой, а сказала просто, но слова ее достигли  моего
ума: "Нельзя с одинаковой страстью служить двум богам, кто-то должен  быть
вторым. А женщины не любят быть вторыми..."
     "Нельзя служить двум богам..."  Эти  слова  втемяшились  в  голову  и
обернулись лакмусовой бумажкой, позволившей  так  просто,  так  однозначно
определить состояние, в котором я пребывал на протяжении последних лет.  Я
истово старался служить моим "богам" - спорту, увы,  в  первую  голову,  и
жене, и эта раздвоенность мешала быть самим собой  и  в  спорте,  и  дома.
Мешала понять, что ничего из этих усилий не получится, потому что уйти  из
спорта битым не мог, а значит, не мог помочь и чувству, что ускользало  от
нас, как вода сквозь пальцы...
     Эта ночь на кладбище, в  глухой  таинственной  тишине  и  покое,  что
бывает лишь на погосте, где жизнь сохранилась  бесплотной  памятью,  потом
долго снилась мне, и я просыпался, и руки  шарили  в  темноте,  разыскивая
Жужу...
     Мы попрощались у ее дома и условились провести вместе пару недель  на
Верховине. Давно мечтал об этом. Теперь же был  уверен,  что  завтра  буду
свободен, потому что никто не станет держать меня в сборной...
     Что не говорите, а судьба есть!
     Ну, кто мог предположить - ни я, ни мой нынешний наставник и в дурном
сне увидеть такого не ожидали! - что мы столкнемся нос к носу в пятом часу
утра в гостиничном коридоре. Я на цыпочках  пробирался  к  своему  номеру,
зажав  в  руке  предусмотрительно  унесенный  с  собой  ключ,  без   помех
поднявшись на третий этаж через черный ход со двора,  когда  прямо  передо
мной от резкого толчка распахнулась дверь и...
     Мы оба остолбенели.  Тренер  -  в  синих  тренировочных  брюках  и  в
адидасовской   синей   майке,   раскрасневшийся,   крепко   выпивший,    с
взъерошенными волосами и бутылкой недопитого коньяка  в  одной  руке  и  с
двумя колодами карт в другой - он был заядлый преферансист, это было  всем
известно в сборной, и я - в своем красном вызывающем пиджаке и тоже  с  не
слишком благостным лицом. Он, моралист и жесткий  "дисциплинщик",  и  член
сборной команды,  которому  завтра,  какое  там  -  сегодня,  выходить  на
старт...
     Ситуация!
     - Спокойной ночи, Владимир Федорович! - почти механически произнес я,
обалдевший от встречи.
     - Спокойной но-чи, - медленно выдавил старший и громко икнул.
     Я понял, что отказаться от старта, как намеревался, не смогу, ибо это
потянет  за  собой  нить,  что  раскрутит  весь  клубок  моих   неудач   и
неповиновений наставлениям тренерского  совета  сборной,  и  тогда  мне  и
впрямь  не  видать  удачи,  как  бы  ни  бился,  как  бы  ни  старался  на
тренировках. Но угрызений совести, вот вам честное  слово,  не  ощутил,  и
забрался в постель, и мгновенно уснул, едва голова коснулась подушки.
     Перед заплывом я хорошенько размялся, тренер "взял" два полтинника  и
остался доволен результатами. Он вел себя так, будто ничего не случилось и
никаких тайн между нами не  существовало.  Единственное,  что  он  сделал:
отложил в сторону взятый  было  мегафон,  и  это  стало  признанием  мира,
наступившего в наших сложных и не всегда оправданных отношениях.  Впрочем,
в тот момент я думал о Жуже и  рассматривал  из  воды  трибуны,  выискивая
девушку, хотя доподлинно знал, что  ее  там  быть  никак  не  могло:  Жужа
собралась на день съездить во Львов, в институт, чтобы перенести  практику
на полмесяца вперед, а эти освободившиеся две недели провести со  мной  на
Верховине...
     Я подмигнул Головченко, и это озадачило его - с чего это  у  Романько
такое отличное настроение, с его-то секундами?.. И он не смог скрыть своей
растерянности. Я же чувствовал себя легко, свободно и  потому  без  задней
мысли сказал довольно громко, так, что услышал и Харис:
     - Что, парни, поплаваем?
     У меня и в мыслях не было задать им трепку, просто нужно было  как-то
дать выход своему игривому настроению. Мне терять было нечего, я это знал,
и вместо Рима я уеду на Верховину, и мы поселимся с Жужей в уютном  домике
на отшибе села, где живут бокараши, признающие только шампанское, и я буду
говорить ей "О сэрет ми!" - единственные венгерские слова, известные  мне.
А они, кажись, восприняли меня всерьез.
     - Только не летите,  парни!  -  попросил  я,  и  Головченко  чу