дились и его любимцы - пара из  Одессы,  брат  и  сестра,  он
отдал им много сил, отстаивая  их  интересы  перед  руководством,  и  таки
отстоял, не дал сорвать ребят в Москву, хотя тренеры в  столице  именитые,
слов нет.  Опыт  подсказывал  Савченко:  не  каждый  спортсмен,  каким  бы
талантом не наградила его матушка-природа, приживется в  инородной  среде,
вдали от матери с отцом - а фигуристы ведь в сущности были  дети,  хоть  и
обласканные разными титулами да  званиями.  Сколько  на  его  памяти  было
талантов, что так и завяли, сошли на нет, не раскрыв дарования. И  нередко
- из-за поспешных, ненужных переездов.
     Из-за  этого  своего  упрямства  Савченко  в  московской  среде  слыл
человеком   крутым   и   несговорчивым.   Пытались,   что   греха   таить,
"перевоспитывать" его  на  известный  лад  -  то  за  границу  не  пустят,
незаметно, культурненько, под благовидным  предлогом,  то  без  надобности
зарядят заслушивать на коллегии или в управлении вопрос о развитии  зимних
видов спорта в республике,  за  кои  нес  он  личную  ответственность,  то
пытались достать в мелочах - не присваивали почетных  званий  ребятам,  за
которых он ходатайствовал, не выделяли необходимый, чаще всего  импортный,
спортинвентарь и еще многое в том же духе.
     Но Савченко не менялся, за свое держался цепко, хоть  это  упрямством
не назовешь - просто человек досконально разбирался в деле и вел линию.  В
конце   концов   Савченко   признали,   потому   что   убедились   в   его
последовательности и верности делу, да и начальство в Москве  сменилось  -
новое  не  унаследовало  нелюбовь  к  упрямцу,  и  с  его  мнением  теперь
считались. Вот  и  сюда,  в  США,  возглавить  первую  после  Олимпиады  в
Лос-Анджелесе делегацию, так сказать, провести разведку боем, поручили  ни
кому-нибудь, а Савченко. Хотя разве это не палка о двух концах? Поездка  в
неизвестное  могла  обернуться  неприятностями,  не  лучше   ли   от   них
подальше...
     Разговор наш начался не с фигурного катания, как можно было  ожидать,
а с происшествия в монреальском порту.
     - Что там  нового  пишут?  -  поздоровавшись,  первым  делом  спросил
Савченко.
     - Ничего.
     -  Это  уже  не  плохо.  Я  ожидал  вспышку  антисоветизма  и  разные
провокации. Но и здесь спокойно, встретили приветливо, я бы даже сказал  -
подчеркнуто предупредительно. Такое впечатление, будто они чувствуют  себя
виноватыми.  Возможно,  я  пытаюсь  выдать  желаемое  за   действительное.
Начнутся состязания - поглядим. Как-никак в трех видах  программы  главные
соперники наших ребят - американцы, борьба будет идти между ними.
     - Павел  Феодосьевич,  скажи  мне  прямо:  ты  веришь  в  возможность
свершенного Добротвором?
     - Верю или нет, факт налицо. Ведь не подложили же  ему  эту  дрянь  в
чемодан, не подбросили разные там "темные силы" - сам купил, сам положил и
привез. Что тут можно ревизовать? Вопрос другой, вот он-то и не  дает  мне
покоя, потому что знаю Добротвора чуть ли не с пеленок. Что  толкнуло  его
на это?
     - Или кто?
     - Ну-ну, ты тоже не блефуй! - осадил меня Савченко. -  Ты  видел  его
кулачищи, даже без  перчаток?  То-то,  такого  силой  или  еще  чем-то  не
принудишь. Тем паче, что  Виктор  Добротвор  во  всех  отношениях  человек
цельный и крепкий. Это я могу засвидетельствовать на любом уровне.
     - Может, кому-то хотел сделать доброе дело? - Я, каюсь, не  рассказал
Савченко о разговоре в холле гостиницы в Монреале с канадцем по имени Джон
Микитюк. Умолчал, потому что и сам-то толком не определился, как к новости
отнестись, какие выводы сделать и что предпринять, чтобы не наломать дров.
Ибо давно решил для себя, что  разберусь  в  этой  истории  досконально  и
напишу, как бы ни тяжела оказалась правда.
     -  Добротвор  -  не  ребенок,  он  несет  полную  ответственность  за
поступки. Несет вдвойне еще и потому, что он - Виктор Добротвор,  имя  его
известно в мире. - После продолжительной паузы Савченко,  словно  споря  с
самим собой, сказал, нет,  выдохнул  едва  слышно:  -  Не  верю,  не  могу
поверить, в голове не укладывается... Чтоб Виктор Добротвор... Нет!
     Разговор с Савченко происходил утром, где-то около  десяти.  Потом  я
отправился к себе в пансион писать первый репортаж для газеты. Промучился,
считай, битых три часа, а смог  выдавить  две  с  половиной  странички  не
слишком интересного текста. "Впрочем, - успокаивал я себя, - о чем писать?
Соревнования не начались, никаких фактов, никакой информации, кроме  самых
общих сведений да описания мест соревнований. Не разгонишься".  Но  скорее
всего не писалось по другой причине: из головы не шел Виктор Добротвор...
     Когда в дверь осторожно постучали, я решил, что зачем-то  понадобился
хозяйке, миссис Келли,  и  поспешно  вскочил  из-за  стола,  чтобы  убрать
верхнюю одежду, брошенную на свободное кресло.
     - Войдите!
     - Благодарю вас, сир, - важно  пробасил  Серж  Казанкини,  вальяжный,
самодовольный и испускающий клубы дыма из верной, короткой, как  браунинг,
трубки. - Обыскался тебя в пресс-центре, но увы - и  след  простыл.  Никак
творишь?
     - Привет, Серж. Сел вот кое-что записать на память, - пробормотал  я,
не решившись признаться, что и впрямь писал: стыдно было  за  строки,  что
чернели на белом листе, вставленном в "Колибри".
     - Мы с тобой не  конкуренты,  -  произнес  Серж  традиционную  фразу,
впервые услышанную мной еще в Монреале, когда мы  познакомились  во  время
Олимпиады-76.  Она,  эта  фраза,  как  печать,  скрепляющая  наши  деловые
отношения, и Серж никогда не  позволил  усомниться  в  ее  крепости.  Если
вспомнить, то я сам снабжал Казанкини информацией: и  тогда,  на  Играх  в
Монреале, он мне здорово помог,  когда  я  разбирался  с  историей  гибели
австралийского  пловца  Крэнстона,  и   четыре   года   назад   здесь,   в
Лейк-Плэсиде, - в деле журналиста Дика Грегори...
     - Так точно.
     - Послушай, мой друг, если я не ошибаюсь, ты в здешних краях  не  был
четыре года, не так ли?
     - Четыре года и десять месяцев без нескольких дней. А что?
     - Тогда извини. - Серж нахмурился,  и  это  уже  была  не  наигранная
суровость, к которой он любил прибегать, когда  нужно  было  начать  новую
бутылку, а ему не хотелось в одиночку браться  за  бокал.  -  Да,  извини,
каждый, конечно, имеет право выбирать себе знакомых по своему разумению.
     - Серж, ты начинаешь тянуть волынку, - не слишком вежливо  оборвал  я
его.
     - Не знаю, что означает "тянуть волынку", - еще сильнее  набычившись,
жестко отбрил меня Казанкини, - но скажу тебе: в  Америке  нужно  отдавать
себе отчет, с  кем  имеешь  дело,  иначе  можно  вполне  попасть  впросак.
Особенно ежели ты приехал из страны по имени СССР.
     - Да ты можешь в конце концов сказать, в чем дело? - Серж не на шутку
вывел меня из себя, что, впрочем, было делом не столь  уж  и  сложным  при
моем  отвратительном  настроении,  что  не  покидало   меня   со   времени
приземления в аэропорту "Мирабель".
     - Я бегал  за  тобой  в  пресс-центре,  потому  что  тебя  разыскивал
Нью-Йорк.
     - Какой  Нью-Йорк?  -  растерялся  я.  -  Мне  никто  не  мог  оттуда
звонить...
     Тебя разыскивал человек по имени... -  Серж  сделал  глубокомысленную
паузу и впился в меня своими итальянскими черными глазищами, словно  хотел
проглотить со всеми ненаписанными репортажами из Лейк-Плэсида, - по  имени
Джон Микитюк.
     - Что же в этом ты узрел необычного? Известный боксер,  почему  я  не
могу быть с ним знаком? - сказал я как  можно  беспечнее,  хотя  у  самого
сердце екнуло: Джон не разыскивал бы меня без  веских  на  то  причин.  Но
почему он очутился и Нью-Йорке, ведь, помнится, он и словом не  обмолвился
при нашей встрече, что собирается в Штаты. Хотя... для него, профессионала
ВФБ - Всемирной Федерации  бокса,  -  национальная  принадлежность  ровным
счетом ничего не значила.
     - Слушай-ка, парень, - сказал Серж, и я был искренне  удивлен  и  его
тоном, и главное -  этим  словечком  "парень",  столь  распространенным  в
Штатах в обращении между полицейскими и ворами. Во всяком случае я  был  в
этом  уверен,  потому  что  именно  так  обращались  к   преступнику   или
подозреваемому доброжелательные и добродушные американские полицейские  во
всех заокеанских кинодетективах,  виденных  мной.  -  Я  не  американец  и
никогда им не стану. Для этого нужно родиться  здесь,  а  не  во  Франции,
можешь мне поверить. А местные нравы и неписаные  законы  изучил  за  годы
проживания здесь совсем неплохо. Кстати, во время Игр в Лос-Анджелесе, где
я действительно был только спортивным  журналистом  и  никем  другим,  мне
довелось перепробовать немало тем из местной жизни. Одна из  них  принесла
мне премию Ришелье -  за  лучший  политический  репортаж  о  гангстерах  и
наркотиках. Если меня мафия не отправила на тот свет, то лишь потому,  что
я иностранец и писал для французских газет, те, естественно, не читают  ни
следователи Управления по борьбе  с  наркотиками,  ни  федеральные  судьи,
принимающие такие дела к рассмотрению. Мне кажется, руководству мафии  мои
публикации пришлись по душе - как-никак реклама их всемогущества. Так вот,
Олег, - теперь  я  не  сомневался,  что  Казанкини  действительно  глубоко
взволнован и не пытается даже скрывать это, - человек, разыскивавший тебя,
имеет самое прямое отношение к мафии и наркотикам...
     -  Час  от  часу  не  легче!  -  вырвалось  у  меня.  В  голове   все
перепуталось. Еще секунду назад четкая  однозначная  информация  и  выводы
относительно  Джона  Микитюка  превратилась  в  огромную  аморфную  массу,
затопившую подобно  раскаленной  лаве  мой  мозг,  лихорадочно  пытавшийся
выбраться из сжигающей черноты.
     - Вот видишь, - сказал Серж, не догадываясь, что мы думаем  о  разных
вещах.
     - Я познакомился с Джоном два дня назад в Монреале. Прекрасный боксер
и...
     - Боксер он, что и говорить, от бога, - согласился Серж Казанкини.  -
Но здесь нет просто хороших и плохих боксеров, есть люди N, люди NN,  люди
R и так далее. Мафия давно и прочно держит  бокс  в  своих  руках,  и  тут
никакой новости нет.
     - Ты уверен, что Микитюк - один из людей N или R?
     - Даю голову на отсечение! - жарко выпалил Казанкини.
     Я молчал, не зная, что сказать. Мне меньше всего хотелось, чтобы Серж
- да, да, мой друг, славный честный толстяк  из  "Франс  Пресс",  человек,
руководствующийся в жизни довольно устаревшими с точки зрения  современной
морали такими понятиями, как совесть и порядочность, - чтобы он узнал  эту
историю с Виктором Добротвором. Мне было горько за Виктора, и все тут!
     Впрочем, с другой стороны,  я  был  уверен,  как  в  себе,  что  Серж
Казанкини, даже получи он приказ от  заведующего  корреспондентской  сетью
агентства, даже от самого директора  -  человека,  власть  которого  можно
сравнить лишь с властью президента Франции, никогда не написал бы пасквиль
или вообще не коснулся этой темы, если я попросил бы его. "Но, - сказал  я
сам себе, - Серж ведь может получить полную информацию из газет -  здешних
газет, так не будет ли мое молчание выглядеть, как секрет Полишинеля?"
     Я коротко поведал  Сержу  Казанкини  о  происшествии  и  моей  оценке
случившегося.
     - Я видел телевизионную  передачу,  -  подтвердил  мои  предположения
Серж. - Но я на твоем месте не спешил бы с категорическими выводами. Люди,
познавшие славу и деньги, хотят еще больше славы и еще больше денег. Таков
непреложный закон жизни. Не спорь, не спорь со мной! - вскричал Казанкини.
- Я наперед знаю, что ты мне возразишь: вы - другие, вы -  самые  честные,
вы - самые лучшие. Согласен, заранее  согласен,  что  у  вас  иной  устрой
общества и потому многое у вас - не станем сейчас  рассматривать  с  точки
зрения абсолютности тех или иных положений!  -  не  так,  как  у  нас,  на
Западе. Но ты должен согласиться: нельзя жить в обществе и быть  свободным
от него - так, кажется, сказал кто-то из великих. Мы  все  живем  в  одном
человеческом сообществе, и у нас есть общие для всех - писаные и неписаные
- законы...
     - Ты ударился в философию, и я никак не возьму в толк, что ты  хочешь
сказать? Пожалуйста, попроще и пояснее, ведь я - бывший спортсмен,  а  как
ты сам изволил выразиться однажды, нет ничего проще мыслительного аппарата
спортсмена: куда, как и зачем - вот три определяющих его поведение...
     - Я вижу, ты и впрямь мало что почерпнул с тех пор, как оставил  свое
ныряние! - Серж выпустил пар и уже спокойнее  сказал:  -  Я  просто  хотел
предостеречь тебя от поспешных и необдуманных действий. И еще -  если  ты,
да, да, если ты согласишься на это! - располагай мною, как хочешь.
     - Мы ведь с тобой не конкуренты, Серж!
     - Тогда через два-три дня ты будешь  знать  о  Микитюке  больше,  чем
записано в тайных анналах федерального ведомства по налогам, а  уж  оно  -
о-ля-ля - знает о каждом все!
     - Хвалилась синица море зажечь... Каким образом?  Не  станешь  же  ты
шпионить за ним? - Я прикинулся простачком - уж  очень  мне  не  терпелось
подзадорить моего друга, завести его, что, впрочем, было не так и сложно.
     - Ты недооцениваешь мои связи! - взорвался Серж и, выпятив грудь, как
галльский петух, бросал на меня убийственные взгляды. -  Думаешь,  я  свои
репортажи о мафии  списывал  из  местных  газет?  О  ля-ля!  У  меня  были
собственные  источники  информации!  Заметь,  ни  единый   факт   не   был
опровергнут, а это кое-что да значит, смею тебя  уверить.  Я  потребую,  -
Серж встал из кресла, ему не хватало разве что треуголки и большого пальца
правой руки, засунутого за лацкан сюртука для полного  сходства,  -  чтобы
мне доставили исчерпывающую информацию о твоем дружке. И как можно скорее!


     Вечером, когда за окном разлился серебристо-голубой свет луны и  тени
вековых  сосен,  росших  на  берегу  озера,  вытянулись  в  четкий,  почти
физически ощутимый  частокол,  а  тишина  затопила  округу,  как  весеннее
половодье затапливает пойму реки, я устроился у телевизора, отдыхая  после
довольно-таки напряженного трудового  дня.  В  блокноте  у  меня  было  по
меньшей мере два стоящих факта, первородность их не вызывала  сомнений,  а
это наполняло душу репортера если не лихой гордостью, то по  меньшей  мере
ощущением, что ты не напрасно жуешь  жесткий  журналистский  хлеб.  Первый
факт  поначалу  вызвал   у   меня   немалые   колебания,   ибо   показался
фантастическим на фоне событий нынешнего года.  Если  антисоветская  муть,
поднятая накануне Игр в Лос-Анджелесе, давно улеглась, то  шовинистический
бум, рожденный эйфорией  неисчислимых,  невиданных  за  последних  полвека
побед  американцев  на  Играх,  девятым  валом  накатывался   со   страниц
многочисленных газет и журналов, с экранов кино и  телевизоров.  Наряду  с
широкой распродажей  наборов  одежды  "Тайгера",  японских  автомобилей  и
гонконгских  часов,  домов,  рубашек,  парфюмерных  наборов,  "освященных"
именами чемпионов и чемпионок, беззастенчиво  продавались  и  американские
"ценности"  -  свобода   личности,   "величайшие"   преимущества   как   в
экономической, так и культурной жизни и еще  многое  другое,  что  в  иных
странах, даже  близких  Америке  по  духу,  еще  и  нынче  остается  пусть
формальным, но символом добропорядочности и национального характера. И  не
было упущено ни  единого  случая  подчеркнуть,  что  именно  эти  ценности
помогли американцам снова занять свое место самой великой  нации  в  мире.
Америка, казалось, освободилась от летаргического сна и не желала  слышать
ни о ком и ни о чем другом, как лишь об американском!
     И тем неожиданнее было узнать, что есть в Штатах человек, миллионер и
бизнесмен, собравшийся предложить раз в четыре года проводить состязания -
да еще и на коммерческой основе - сборных США и СССР практически  по  всем
олимпийским видам спорта. Причем первый раз  он  хотел  бы  увидеть  такие
состязания в Москве в ближайшие два года.  Традиционные  матчевые  встречи
сборных по легкой атлетике, плаванию, борьбе  бывали  и  раньше,  но  чтоб
свести в одном состязании сотни спортсменов - трудно было даже поверить  в
реальность подобного. Если же учесть, что этот  миллионер  был  владельцем
независимой и весьма распространенной и популярной  в  Штатах  телесети  и
намеревался показать соревнования из Москвы приблизительно 25-30 миллионам
американцев,  то  идея  сама  по  себе  выглядела   грандиозной.   В   наш
перенасыщенный  ядерными  боеголовками  и  недоверием  друг  к  другу  век
выступить, с подобным предложением  в  стране,  где  сам  президент  редко
упускал случай обвинить нашу страну во всех смертных  грехах,  для  такого
шага нужны были немалая смелость и предельная честность в намерениях.
     Такой человек  нашелся,  мы  беседовали  почти  два  часа.  Потом  он
пригласил меня отобедать с ним, и мы укатили высоко в горы, где  снег  уже
лежал толстым, плотным покровом. Мы отлично провели время на высоте  почти
в две тысячи  метров  над  уровнем  моря,  сидя  на  отапливаемой  веранде
крошечного ресторанчика над безбрежным простором гор и лесов.
     Американец, назовем его Н., он пока не хотел, чтоб раньше  срока  его
идея стала достоянием черных воронов, коих немало в здешней  журналистике,
способных угробить дело на корню, верил в возможность  налаживания  новых,
добрососедских отношений  между  нашими  народами.  И  спорт  виделся  ему
наиболее приемлемым на данном отрезке времени.
     Н. - ему не больше 47-48 лет, во всяком случае, внешне ему больше  не
дашь, подтянутый,  энергичный,  как  большинство  деловых  американцев,  с
которыми мне доводилось  встречаться,  -  был,  как  и  положено  хозяину,
раскован, и, честное слово, между нами не стояли ни  наши  противоположные
политические системы, ни диаметрально отличающиеся  экономические  основы,
не было ни недоговоренностей, ни  предубеждений:  мы  говорили  на  одном,
понятном (независимо, как он называется - русский,  английский,  немецкий)
языке - на человеческом языке, Пусть простят  мне  твердолобые  блюстители
первородной чистоты наших убеждений и идей, но, право же, мне, коммунисту,
не претило разговаривать с миллионером и эксплуататором - с  точки  зрения
политэкономии капитализма Н. был типичным эксплуататором, живущим за  счет
прибавочной стоимости, наработанной рабочими, трудившимися на его фабриках
и в студиях, -  не  только  не  претило,  но  и  было  полезно  во  многих
отношениях. Ибо все познается в сравнении. И это  отнюдь  не  мешает  тебе
оставаться тем, кто ты есть, по зато помогает лучше увидеть  себя  и  свои
сильные и слабые стороны.
     Это была первая новость, добытая мной.
     Не менее любопытным было и сообщение, касавшееся  пока  что  тайного,
необъявленного  соглашения  между  некоторыми  международными  спортивными
федерациями и могущественными межнациональными корпорациями о  "подкормке"
спортивных "звезд". Здесь пахло явным сползанием с  позиций  любительства.
"Не мытьем, так катанием, но они таки приберут Олимпийские игры к  рукам",
- суммировал нашу беседу шведский тренер по фигурному катанию,  поведавший
мне  эту  новость.  Нильстрэм  вообще-то  долгое   время   был   хоккейным
наставником "Эстерлунда" - одного из  сильнейших  скандинавских  хоккейных
клубов, мы-то и сошлись с ним еще в Гетеборге, в 1981 году, на  чемпионате
мира по хоккею. А вот теперь я узнал, что мой знакомец  поменял  амплуа  и
подвизается... наставником молодежной сборной страны по фигурному катанию.
"Мне надоело выкармливать корову, которую регулярно доят  то  канадцы,  то
американцы, - объяснил Нильстрэм свое неожиданное решение покинуть хоккей.
- Стоит лишь появиться талантливому парнишке, как его тут же сманивают  за
океан, - где  еще  можно  оторвать  такую  деньгу?  А  я  в  душе  остался
старомодным любителем спорта,  доброго,  старого  спорта,  когда  получали
удово