но отлучили  от  плавания,  -  разве  за  деньги
плаваю? Пустяки, что вывели из сборной и теперь другие готовятся выступить
на Олимпиаде в Токио: ведь до стартов, считай, девять месяцев,  да  и  сам
Китайцев, вручая мне "вердикт" об отчислении, пообещал: "В  сборную  дверь
ни для кого не закрыта..."
     Я не торопил будущее, терпеливо ждал, давая взмутненным волнам в моей
душе отстояться до кристальной чистоты.
     В то утро  проснулся  затемно.  За  окном  наливался  небесной  синью
свежий, выпавший ночью снег. Дышалось легко, сердце  билось  неслышно,  но
кровь уже бурлила в жилах, в каждой клеточке. Я рывком вскочил, натянул на
босу ногу сапоги и выскочил в одной майке и трусах во двор.
     Размялся до пота, неистово и самозабвенно. Растерся  снегом  -  лицо,
плечи, грудь, и раскаленные капельки воды  прокладывали  жаркие  русла  по
телу.
     Позавтракав, торопливо собрался и, никому не сказав ни слова, потопал
вверх  на  Буковинку,  гору  на  противоположной  стороне  долины,   давно
запримеченную  с  Костеривки;  там  зеленел  высокий  лес,  кривились  под
снежными шапками стожки пахучего  сена  и  влекла,  звала  длинная  лыжная
дорога вниз.
     Я, разгоряченный подъемом, притопал на место,  на  самую  вершину,  к
полудню, когда солнце припекало по-летнему, сбросил с плеча тяжелые лыжи и
плюхнулся в снег  под  стожком,  надежно  прикрывавшим  с  севера,  откуда
нет-нет, да резанет ледяной февральский ветер-забияка.
     Я полулежал в снегу, и солнце обжигало лицо, и оно  горело  жарко,  и
мне довелось остужать его снегом, и  ледяные  ручейки  забегали  за  ворот
свитера, но мне лень было даже пошевелиться.
     Я думал о том, что непременно поеду в Токио и буду  блуждать  по  его
улицам, забредать в синтоистские храмы и непременно сыграю в пачинко, чтоб
узнать, действительно ли это так мерзко, как писали некоторые  журналисты,
возвратившиеся  из  Японии  и  взахлеб  излагавшие  в  путевых   заметках,
опубликованных в "Вечерке", свои негативные впечатления.
     Когда холод незаметно  вполз  сквозь  невидимые  щели  под  свитер  и
закоченели ноги,  я  без  колебаний  поднялся,  затянул  крепления,  занял
стартовую позу и, прежде чем кинуться вниз, глазами ощупал будущую трассу,
и... сомнения вползли в душу. Мне никогда прежде не доводилось скатываться
с такой высокой горы.
     А, была не была!
     Я понесся вниз и потом, когда все было  позади,  вспоминал,  вновь  и
вновь переживая ощущения ужаса и счастья, когда лишь чудом удерживался  на
ногах на крутых изломах, как вписывался  в  узкие  проходы  в  заборах  из
колючей проволоки, игораживающей поля крестьян, как подбрасывало вверх  на
невидимых трамплинах и я летел в воздухе  с  остановившимся  сердцем;  как
оторопели, а затем кинулись врассыпную туристы, тянувшиеся вверх, когда  я
заорал не своим голосом: "С дороги!", несясь на бедолаг, точно курьерский,
сорвавший тормоза; как почувствовал - еще минута, и ноги  сами  собой,  не
повинуясь мне, подломятся от усталости, ножевой болью пронзавшей мышцы,  и
я покачусь, теряя лыжи, палки, самого себя...
     Но я устоял, и сердце налилось отвагой. Да разве есть  сила,  которую
мне не одолеть?!
     Когда однажды появился я в Лужниках, меня встретили, будто  пришельца
с того света: ведь я не выступал нигде на  крупных  соревнованиях  с  того
самого прошлогоднего  тбилисского  сбора.  Мои  "заместители"  в  команде,
пустившие глубокие корни самоуверенности, пробовали сопротивляться лишь на
первой сотне метров, а затем я ушел вперед и финишировал первым, и  рекорд
был самым веским аргументом, выдвинутым в оправдание своего столь  долгого
отсутствия.
     В  Токио  я  был  в  прекрасной  форме,  и  не  будь   мое   внимание
сосредоточено не на том, на  ком  было  нужно,  не  прозевал  бы  я  рывок
долговязого  американца,  унесшего  из-под  самого  моего   носа   золотую
медаль...
     Впрочем, разве в этом дело?
     И вот спустя двадцать лет я снова лечу в Японию.
     Гаснет за иллюминатором прямо на глазах горячечный  отсвет  уходящего
солнца, и горизонт наливается сочной, плотной чернотой, от нее  невозможно
оторвать глаза. Есть в этом поднебесном мире,  непонятном  и  таинственном
для  человека,  как  далеко  не  летал  бы  он  в  космос,   неизъяснимое,
притягивающее  и  зовущее,  непонятное  и   не   объясненное   еще   никем
могущество...
     - Поспим, ночь на дворе, - пробормотал, сладко зевнув и  потянувшись,
сосед справа, заглядывая через мое плечо в иллюминатор.  На  меня  пахнуло
чем-то сладким, приторным - не то лосьоном  после  бритья,  не  то  духами
далеко не мужского качества. Впрочем, он всегда любил все броское: костюмы
и рубашки, галстуки и носки, хотя нельзя отказать  ему  во  вкусе.  Вот  и
опять он в новеньком, с иголочки, светло-сером  костюме-тройке,  в  модной
рубашке с серебряной иголкой, скрепляющей воротничок. Мы с ним  одногодки,
но выглядит он куда солиднее - круглое, как надутый воздушный шарик, лицо,
редеющая шевелюра без единого седого волоска аккуратно зачесана; слова  не
произносит - цедит солидно, веско, каждое - точно на вес  золота,  так,  я
уверен, думает он. Есть категория людей, не нуждающихся  в  представлении:
глаз сразу выделит такого из числа других  -  он  может  занимать  пост  в
горисполкоме  или  в  Госплане,  быть  редактором  газеты  или  секретарем
республиканского комитета профсоюза, спортивным деятелем союзного масштаба
или сотрудником Госкино... Есть у всех одна  объединяющая  черта  -  некая
обособленность, отъединенность от иных, не обремененных высокими заботами,
кои выпали на их долю. Нет, это отнюдь не свидетельствует, что человек худ
или глуп, неумен или болезненно самолюбив; среди  этих  людей  встречается
немало хороших, деятельных личностей, коих  объединяет  с  остальными,  им
подобными, разве что общая внешняя форма...
     Об  этом  тоже  не  скажешь  ничего  плохого.  Я  его  помню  еще  по
университету,  хотя  и  учились  мы  на  разных  факультетах:  он   -   на
юридическом, я - на журналистике. Но выступали в одной команде - он плавал
на спине где-то на уровне твердого, что по  тогдашним  временам  считалось
хорошим достижением, второго разряда. Дружить  не  дружили,  но  за  одним
столом сиживали,  отношения  складывались  ровные  и  позже,  когда  после
окончания курса обучения ушли работать: я - в редакцию "Рабочей газеты", а
он - в райком комсомола. Потом занимал пост в горспорткомитете, откуда его
повысили до зампреда республиканского совета спортивного общества,  а  вот
уже три года он обитает в Москве, в ЦС.
     Кто его  знает,  но  скорее  всего  сыграло  роль,  наше  многолетнее
знакомство, потому что именно к нему я позвонил первому,  когда  случилась
эта история с Виктором Добротвором, и он сразу, без каких-либо  отговорок,
пожалуй, даже с явной радостью согласился встретиться. Ну, а уж разговор я
запомнил на всю оставшуюся жизнь, это как пить дать.


     - Сколько лет, сколько зим! -  воскликнул  он,  выходя  из-за  стола,
улыбаясь  самой  дружеской  улыбкой,   и   поспешил   мне   навстречу   по
рубиново-красной ковровой дорожке своего  просторного,  с  четырехметровой
высоты потолком кабинета. Он блестяще смотрелся на фоне  стеллажа  во  всю
стену, уставленного кубками,  вазами,  памятными  сувенирами,  испещренных
надписями  на  разных   языках   народов   мира   -   крепкий,   солидный,
розовощекосвежий - ни дать ни взять только что из сауны.
     - Привет, Миколя, - по старой студенческой привычке  обратился  я,  и
легкая тень проскользнула по его приветливому лицу. - Без дела заходить не
люблю, а по-дружески, кто его знает, как встретишь.
     - Скажешь такое, Олег Иванович! - Он назвал меня по имени-отчеству? С
чего бы это? И почему  он  знает  мое  отчество?  Такое  начало  заставило
насторожиться. - Мы ведь одним миром мазаны, - продолжал он. - Сколько лет
выступали в одной команде, разве  такое  забывается?  -  Мы,  я  это  знал
доподлинно, вместе выступали не так уж часто - на первенстве города  среди
вузов  раз  в  году  да  однажды,  кажется,  на  Всесоюзной   студенческой
спартакиаде...
     - Как говорится, что было..
     - Нет, нет, мы должны всегда и во всем помогать друг другу,  как  там
говорят на нашей Украине, - спилкуватыся! Ну, а как же иначе? - Он все еще
излучал  радушие.  Обошел  стол,  водрузил  себя   в   кресло,   привычным
начальственным жестом указав на стул  за  длинным  столом  для  совещаний,
примыкавшем к  его  полированному  "аэродрому"  с  полудюжиной  телефонных
аппаратов слева. Я  вспомнил,  как  однажды  мой  приятель-американец  был
поражен таким обилием телефонов и не мог взять в толк, каким  это  образом
можно  говорить  сразу  в  несколько  трубок.  Ну,  то  их,  американские,
заботы...
     Как я понял по столь быстрому согласию на встречу,  ты  действительно
помнишь старое... Спасибо. Как живешь-можешь в Москве?
     - Белка в колесе, - охотно  пожаловался  он.  -  Слуга  всех  господ,
да-да. Ведь у меня студенческий спорт - от Сахалина до Риги,  прибавь  еще
выход в мир, сам знаешь, наши соревнования с каждым годом приобретают  все
больший  размах  и  авторитет.  Вот,  кстати,   Универсиада   в   Кобе   -
представительство,  считай,   не   слабее   Олимпиады   в   Лос-Анджелесе.
Американцы, так те просто все пороги обили - интересовались, поедем ли  мы
в Кобе. Вишь, как наш бойкот их Игр обеспокоил, забегали, паршивцы!
     - Что касается нашего  отсутствия  в  Лос-Анджелесе,  не  лучший  был
выбран вариант.
     - Как это понимать? Нет, тут ты мне не совет - зто было  политическое
решение. Этим мы  хотели  показать  тем  силам,  что  стояли  за  Рейганом
накануне выборов, что мы никаких дел иметь с ним не желаем.
     - Достигли  же  обратного  эффекта  -  шовинизм  вырос  в  Штатах  до
неимоверных размеров, и Рейган буквально разгромил остальных  претендентов
на Белый дом.  И  "блестящая"  победа  американцев  на  Олимпиаде  -  тоже
сослужила неплохую службу в этом. Нет, ты меня прости, но Олимпийские игры
были задуманы как средство объединения народов и  без  того  разъединенных
границами, языками, политическими системами, военными блоками и т.д., а уж
не как способ усиления конфронтации!
     - Ну, Олег Иванович, вы ведь против официальной линии идете, - мягко,
но очень-очень холодно произнес он. - Ну да не на партсобрании... Ведь  ты
не за тем пришел, чтоб обсуждать дела минувших дней.  Кстати,  ты  в  Кобе
будешь?
     - Собираюсь.
     - Лады, увидишь нашу Универсиаду - стоящее  зрелище,  я  тебе  скажу.
Слушаю тебя. Самым внимательным образом.
     - Николай, ты в курсе дел Добротвора. Ему нужно помочь.
     - Добротвору? А какое отношение мы к нему или он к нам имеет?
     - Виктор Добротвор вырос в обществе, работал на него - на его славу и
авторитет...
     - Сраму до сих пор не можем обобраться! - Он явно был  раздражен,  но
пока сдерживал себя. - Пусть скажет спасибо, что в тюрьму не угодил.
     - Не спеши. Я не пытаюсь оправдать его поступок  никоим  образом.  Но
ведь нужно протянуть человеку руку, чтоб он  окончательно  не  свернул  на
дурную дорожку... У него сынишка во  второй  класс  пошел,  живет  с  ним,
потому что жена ушла еще два года назад...
     - Видишь, жена раньше других раскусила его! А ты защищаешь...
     - Да не защищаю - жить-то  ему  нужно,  а  из  университета,  где  он
работал почасовиком на кафедре физкультуры, его уволили.
     - Правильно поступили. Таким ли типам доверять  воспитание  молодежи?
На каком примере? На предательстве интересов страны?
     - Не перегибай, Николай, не нужно. Тем более в его истории  есть  еще
неясные мотивы... - После этих моих слов он совсем озверел и едва  скрывал
свое настроение.
     - Неясные, для кого неясные?
     - Для меня!
     - Извините, Олег Иванович, а вы, собственно, какое имеете отношение к
Добротвору? Кажись, юридический не кончали,  и  мне  странно  видеть  вас,
известного  спортсмена,  уважаемого   публициста,   в   роли   адвоката...
преступника. П-Р-Е-С-Т-У-П-Н-И-К-А!
     -  Вы  ведь  юрист,  конечно  же,  знаете,  что   называть   человека
преступником без приговора суда нельзя? - Я попытался сбить накал страстей
- не затем, вовсе не затем явился в этот кабинет.
     - Для меня, для всех честных советских людей он - преступник, и  иной
оценки быть не может, и закончим эту бесплодную дискуссию.
     - Согласен, закончим. Но я прошу помочь  Добротвору  с  работой.  Ему
нужно жить, кормить и одевать, воспитывать, в конце концов, сына. А  никто
не хочет  палец  о  палец  ударить,  чтоб  дать  человеку  подняться.  Ну,
оступился, не убивать же его!
     - Общество, наше спортивное общество, никакого отношения к Добротвору
не имеет. Мы не знаем такого спортсмена. -  Голосу  его  мог  позавидовать
прокурор.
     - Вон за твоей спиной кубок, да-да, тот, с серебряной розой на овале!
Он завоеван Виктором Добротвором на первенстве Европы. И прославлял он  не
одного себя - весь наш спорт. Почему же так легко сбрасываем  человека  со
счетов, вычеркиваем из жизни? Разве не такие, как Виктор Добротвор, своими
успехами, своим трудом  -  тяжким,  нередко  опасным  для  здоровья  -  не
работали на нас всех, на тебя, Миколя? В конце-концов,  он  твою  зарплату
тоже отрабатывал. Не по-нашему, не по-советски поступаете: вышел спортсмен
в тираж - и скатертью дорога. А как мы молодежь будем звать в  спорт,  чем
привлекать? Выжали и выбросили?
     - Я еще раз повторяю, Олег Иванович, не по адресу обратились... - Его
не пробьешь, как это я не догадался сразу, едва вступив в кабинет и увидев
то неуловимое,  что  выдает,  выделяет  среди  других  людей  начальников,
уверовавших,   что   кресло   обеспечивает   им   беспрекословное    право
распоряжаться судьбами людей...
     - Жаль. Жаль потраченного времени. - Я вышел не попрощавшись.
     И вот теперь мы летим в одном самолете, сидим рядом, и он ни  словом,
ни взглядом не напомнил о том полугодовой давности разговоре. А я  его  не
мог забыть - и  все  тут.  Как  не  мог  забыть  ничего,  малейшей  детали
добротворовской истории, в которую был втянут волей случая, а  теперь  уже
не мог представить себе отступления, в какой бы благоприятной форме оно не
состоялось...



                                    2

     Тогда, поздним декабрьским вечером  1984  года,  я  позвонил  Виктору
Добротвору буквально через пять минут после  того,  как  переступил  порог
дома.
     Никто долго не брал трубку, и я уже подумал, что Виктор  ушел,  когда
раздался знакомый низкий, чуть хрипловатый баритон. Но как  он  изменился!
Мне почудилось,  что  я  разговариваю  со  смертельно  больным  человеком,
подводящим итог жизни. У меня спазм  сдавил  горло,  и  я  не  сразу  смог
ответить на вопрос Добротвора:
     - Что нужно?
     - Здравствуй, Витя, это Олег Романько.  Я  только  что  из  Монреаля,
хотел бы с тобой встретиться.
     - Зачем?.
     - Нужно поговорить с тобой.
     - У меня нет свободного времени.
     - Виктор, да ведь это я, Олег!
     - Cлышу, не глухой.
     - Я еще раз повторяю: мне крайне нужно с тобой встретиться. Кое о чем
спросить.
     - Возьмите газету, там есть ответы на все ваши вопросы,  -  прохрипел
Добротвор и повесил трубку.
     - С кем это ты? - спросила Наташка, увидев мое вконец  обескураженное
лицо. - Что с тобой, Олег?
     - Я разговаривал с Виктором Добротвором.
     - Это с бывшим боксером? Я сохранила для тебя газету, ты прочти, меня
статья просто убила. Как мог такой великий спортсмен так низко пасть!
     - Не нужно, Натали, не спеши... Ему  и  без  твоих  слов,  без  твоих
обвинений плохо... А я  не  уверен,  что  дело  было  так,  как  сложилось
нынче...
     - Я ничего не понимаю. Ты прочтешь статью, и мы  тогда  поговорим,  -
сказала Наташа мягко, и в голосе ее я уловил тревогу, и это  было  хорошо,
потому что очень плохо, когда чужая беда не задевает нас. - Я -  на  кухню
ужин готовить, о'кей?
     - О'кей! - сказал  я  и  рассмеялся,  потому  что  теперь  наконец-то
почувствовал себя дома, это словечко  было  у  нас  с  Наткой  как  добрая
присказка, объединявшая наши настроения.
     - Где газета, подруга дней моих суровых?
     - У тебя на столе, в кабинете. Так я пошла?
     - Вперед, за работу, товарищ!
     Я обнаружил  статью  сразу,  едва  заглянул  на  четвертую  страницу.
Заголовок на полполосы вещал: "Взлет и падение Виктора Добротвора".
     Чем  дальше  читал,  тем  сильнее  поднималась  волна  раздражения  и
возмущения на автора, впрочем, не на него самого, - на  его  кавалерийский
темп, на его разящую  саблю  -  до  чего  безответственно  и  лихо  он  ею
размахивал. И каждое слово причиняло мне боль, ведь я это знал по  себе  -
одинаковые слова могут быть по-разному окрашены, и  палитра  у  журналиста
никак не беднее, чем у живописца. А когда один-единственный  черный-черный
цвет, это угнетает, рождает чувство протеста - в самой  темной  ночи  есть
просветы, нужно только уметь видеть. Правда, спорт  для  него  всегда  был
тайной за семью печатями. Бывший саксофонист,  он  в  свое  время  написал
письмо в редакцию о неблагополучных делах с физкультурой среди музыкантов;
письмо  опубликовали  в  газете.  Видно,  это  дало  автору  такой  мощный
эмоциональный заряд, что  вскоре  он  забросил  свою  трубу,  а  заодно  и
распрощался с джаз-бандой,  и  вскоре  фамилия  А.  Пекарь  замелькала  на
страницах газеты, впервые приютившей его. Он писал бойко, смело берясь  за
самые сложные темы, но от его писаний за версту несло  холодом  стороннего
наблюдателя, если не сказать -  бесстрастного  судьи.  Увы,  в  спортивной
журналистике такие почему-то встречаются нередко... "Один ли он виноват  в
этом, - подумал я. -  Не  учили  ли  нас,  не  воспитывали  на  конкретных
примерах, что врага (а кого мы только не записывали в этот разряд!)  нужно
разоблачать, здесь любые средства - благо, благо для  других,  кто  должен
учиться  на  таких  вот  фактах  ненавидеть   ложь,   двоедушие,   измену,
своекорыстие, отход от выверенных оценок и наперед определенных дорог!  Мы
и по сей день считаем, что с отступниками любого ранга, а Виктор Добротвор
был  именно  отступником,  нужно  рассчитываться  жестоко,   чтоб   другим
неповадно было..."
     Я вспомнил последний в жизни  Добротвора  бой,  и  монреальский  ринг
выпукло предстал  перед  глазами;  и  Виктор  -  само  благородство,  сама
утонченность и мужество одновременно,  легко  пляшущий  перед  соперником,
наносящий ему точные, но не убийственные удары, хоть одного  единственного
хука  было  бы  достаточно,  чтоб  уложить  обессиленного,   измочаленного
схваткой Гонзалеса на пол.
     Даже местная публика,  воспитанная  на  жестокости  профессионального
ринга, не раз  взрывавшаяся  негодованием,  топотом  и  свистом  толкавшая
боксера на последний, убийственный удар,  так  и  не  дождавшись  кровавой
драмы, в конце концов  оценила  благородство  Виктора  Добротвора  и  стоя
приветствовала победителя.
     Автор же, рисуя характер  Добротвора,  не  мудрствуя  лукаво,  писал:
"Этому человеку рукоплескали тысячи и тысячи зрителей у нас в стране и  за
рубежом, славя в его лице благородство и чистоту советского спорта, видя в
нем пример нового  человека,  воспитанного  партией,  всем  укладом  нашей
жизни. А в душе у чемпиона уже зрели плевелы плесени,  что  день  за  днем
поражала сердце, мозг; ему всего было мало -  квартиры  в  центре  города,
полученного вне очереди, легкового автомобиля,  тоже  предоставленного  по
первому требованию, денег, и немалых денег, коими оплачивались его золотые
медали; наше общество  не  скупилось  на  высокие  оценки  его  труда.  Но
перерождение наступило..."
     Приводились  и   высказывания   людей,   близко   соприкасавшихся   с
Добротвором. Старший тренер сборной Никита Викторович Мазай, пожалуй,  был
единственным, кто остался сдержан и даже взял