о, там времени на
обдумывание не будет..."
   Кульков сглотнул комок (не такой, что сейчас, меньше), горло сделалось
сухим, язык был шершавым и каким-то неудобным, слишком длинным, что ли...
"Ну, не знаю, - сказал он тогда, - скажу, что хотел купить Лидочке подарок
к свадьбе, одолжил у знакомого дипломата..."
   "А как зовут этого дипломата? - поинтересовался Пеньковский. - Вас
уличат во лжи, и жизнь будет конченой, Геночка. Если бы у вас
действительно был знакомый дипломат, который вернулся из командировки и
продекларировал деньги, тогда одно дело, но, насколько я знаю, вы пока что
не обзавелись такими приятелями... Нет, мой друг, если представить себе
наихудшее, говорите, что купили зелень у спекулянта. Да, казните, во имя
любви на что не пойдешь... Нет, ни имени, ни фамилии не знаю, предложили в
"Национале", очень хотел привезти сувениры невесте, повинную голову меч не
сечет... Если же вы назовете мою фамилию, то вам просто не поверят... Или
убедите? То-то и оно, не решитесь, вы же ловкий мальчик, в вас есть вполне
прочный, гуттаперчевый стержень... Странно, что вы заторможенно мыслите,
думал, возразите мне, когда я упомянул про задний карман брюк: зачем
попусту рисковать, когда именно вы будете нести портфель академика
Крыловского, у него дипломатический паспорт, досмотру не подлежит, там и
место деньгам, неужели не ясно?"
   Перед второй командировкой, в Женеву, Пеньковский дал Кулькову пятьсот
долларов:
   "Сочтемся; бросьте письмецо; это уже деловое поручение, понимаете? Я же
не зря хожу под погонами, о роде моей работы, видимо, догадываетесь,
вопрос согласован, но, от греха, пронесите через границу, как и в первый
раз, в вещах академика".
   Письмо было о б р а б о т а н о: получившие его могли сразу же
убедиться, вскрывали безобидное послание или нет; в ЦРУ выяснили, что не
вскрывали и не прикасались; рыбка клюнула.
   В Вене его напоили, похитили папку с документацией, дали время на
панику, наблюдали, как будет себя вести; поняли, что вот-вот развалится; в
номер зашли без стука, с отмычкой: "Геннадий Александрович, не глупите,
вот ваша папка, в целости и сохранности; работали с ней в перчатках,
отпечатков пальцев нет, можете не волноваться; вы, однако, совершили
должностное преступление, передав нам совершенно секретные документы, за
это судят; не вздумайте просить здесь политического убежища, мы это
предусмотрели, будет сделано так, что вас выдадут как насильника и вора;
возвращайтесь домой и спокойно работайте; вас тревожить не будем; бросьте
в почтовый ящик в Москве вот эту открытку, других просьб нет, до свидания".
   Все контакты и телефонные разговоры Кулькова этой ночью и утром
накануне вылета контролировались ЦРУ; открытка в Москве пришла по
назначению, в чужих руках не побывала, почтальоны не в счет, разведка
знает множество приспособлений, которые позволяют проверить
завербованного...
   Пеньковского с той поры он не видел; полковник ни разу не позвонил, на
холостяцкой квартире более не появлялся, словно исчез человек; номера его
телефона Кульков не знал и не хотел узнавать, лег на грунт, встреч
сторонился, вскоре женился, на свадьбе не выпил даже шампанского; когда
прочитал сообщение в газете об аресте Пеньковского, сделался серым, слег в
больницу - острая стенокардия; на допрос его ни разу не вызвали; через
полгода после того, как Пеньковский был расстрелян, оформили на поездку в
Мексику; отказался, сказавшись больным; через три месяца предстояла
поездка в Берлин, там не страшно, с в о и; в отеле "Беролина", когда сидел
в вестибюле за стойкой бара и пил кофе, рядом с ним оказался тот с кем он
беседовал в Вене: "Геннадий Александрович, вы сегодня в десять часов
вечера пойдите погулять... Конференция ведь должна закончиться в семь? Так
что время удобное, встретимся у витрины обувного магазина на
Александерплац, на втором этаже, вы там были вчера в это же время".
   Кульков сразу же ощутил во рту такой вкус, словно бы сосал медную ручку
от своей комнаты; детское, кстати, воспоминание, мальчишкой сосал, потом
рвало. И еще он часто вспоминал, как однажды уговорил Кольку Шурыгина
сунуть ножницы в штепсель:
   "Только ты меня сзади обними, а то одному страшно". Колька тогда сильно
разбил затылок, стукнуло током основательно и того и другого. Вернувшись в
номер отеля, Кульков открыл портфель, достал памятку, выданную участникам
конференции; среди прочих телефонов был и посольский, советник по вопросам
науки и техники; снял трубку: будь что будет. "А что будет? - спросил он
себя. - Ну, не посадят, это верно, но жизнь-то кончена! Прозябание
где-нибудь в провинции, никакой перспективы, тление... Почему? - возразил
он себе. - Мною могут з а и н т е р е с о в а т ь с я, начнут и г р у, все
пойдет, как шло, я ведь сам все скажу... Но тебя спросят и про Вену, -
услышал он другой, сухой голос, чем-то похожий на бесстрастный голос Олега
Владимировича. - И тебе придется признаться, что совершенно секретные
документы находились в чужих руках, и ты никому не сказал об этом..." "В
жизни много выигрышей, - услыхал он тогда голос Пеньковского, - зато
проигрыш лишь один, Геночка; я фронт прошел, знаю, что говорю... Мы
рождены для того, чтобы умереть; пока существуем, надо брать все, что
можно; с л а д к о г о времени отпущено лет десять, от силы двадцать:
сначала школа, потом институт, после становление, вот и сорок... А в
пятьдесят пять печень начинает пухнуть, прозябание, затаенное ожидание
смерти..."
   Кульков тогда так и не набрал номер телефона посольства; отправился на
Александерплац, поднялся на второй этаж, освещенный мертвенным светом
неона, уткнулся взглядом в узконосые туфли, мягкой, чуть ли не лайковой,
кожи, чертовски дорого, "саламандра", ничего не попишешь, ф и р м а.
   Т о т остановился рядом с ним, обнимая молоденькую женщину; говорил,
вроде бы нежно склонившись к ее шее, на самом деле слова были обращены к
нему, Кулькову:
   "В Москве мы вас не будем тревожить; встречи во время командировок; в
вашей безопасности мы заинтересованы не меньше, чем вы, а больше; мы
представляем те силы в Штатах, которые, как и ваша страна, заинтересованы
в сохранении мира; обмен научной информацией угоден доверию; время
шпионажа кончилось безвозвратно; и у вас в стране, и у нас есть "голуби" и
"ястребы"; мы представляем группу "голубей"; не думайте, что нам легко:
реакционеры и правые ультра весьма и весьма сильны; слепцы, одержимые
люди; бороться с ними можно только одним - правдой, то есть совершенно
конфиденциальной информацией; сегодня, когда вы вернетесь, к вам в номер
зайдет человек и, извинившись - перепутал этаж, - сразу же выйдет. Он
оставит вам портмоне, там вы найдете все, что нужно; карточку "америкэн
экспресс" суньте в карман пиджака, это не пачка банкнот; инструкции
сожжете. До свидания, Геннадий Александрович, всего вам самого лучшего, до
встречи. И пожалуйста, по возвращении сразу же садитесь за диссертацию".
   В Москве к нему п о д о ш л и только однажды - накануне встречи
Брежнева с Картером в Вене; работал шесть дней, потом "консервация", и вот
этот страшный звонок две недели назад, тайники, лихорадочные запросы о
ракетном потенциале:
   "Не может быть! Уточните! Количество ракет должно быть значительно
большим!
   Предпримите все, что можете, для выяснения истины!"
   "Если здесь, в этой камере, могут записывать мысли, - с еще большим
ужасом подумал Кульков, - если они знают, как фиксировать мысли и видения,
я погиб...
   Но ведь все равно остается вариант "Либерти"! Только об этом здесь
думать нельзя! Это же спасение! Лучик надежды! Меня должны водить на
прогулку, я обдумаю все именно во время прогулки, во дворе они не смогут
прочесть мои мысли!
   "Либерти", - повторил он себе, - молчи и расслабься; операция
"Либерти"; если чекистам я теперь больше угоден мертвым, то те, на Западе,
хотят меня видеть живым..."
   Пеньковский придвинулся еще ближе, улыбка его была жуткой, беззубой, а
ведь он так следил за ртом, ежемесячно бывал у дантиста, подолгу
рассматривал зубы в зеркале, скалясь своему изображению, будто разъяренный
пес: "Геночка, научитесь тратить деньги, нельзя же всю жизнь существовать
за чужой счет. Не оскудеет рука дающего; все понимаю, копите на машину,
делаете подарки подругам, но о вас станут говорить как о скряге, это
отталкивает людей, лишь гусарам симпатизируют; и не будьте таким
угодливым, наработайте в себе самоуважительность; если уж не можете не
услуживать, то хоть делайте это достойно, а вы суетитесь, мелко...
   Признайтесь, вы возненавидели меня, когда пришлось расплатиться за
карточный проигрыш подружкой? Не злитесь, не надо, это психологический
тест. Я принадлежу к породе коллекционеров. И никогда не спрашивайте
впрямую про то, что вас интересует, это настораживает людей... За пулькой
можно пробрасывать любые вопросы, но не жмите, не надо, молчание порою
лучший ответ, только надо быть высококомпетентным, чтобы уметь оценивать
смысл молчания, затаенную суть, сокрытую в нем... Я вам симпатизирую,
Геночка, вы мой антипод, посему запомните:
   ниспровергательство, критику, патетическую борьбу за правду оставьте
неудачникам. Побольше цитат из передовиц, не бойтесь быть со всеми, только
это даст вам возможность ощущать величие внутренней свободы... Кстати, ваш
бывший сокурсник Георгий Иванов действительно гениален? Или болтовня?
Странно, мне кажется, что время индивидуальной гениальности кончилось, да
и мир сделался чудовищно завистлив; заметили, в Штатах теперь работают
целые институты, планирующие науку и внешнюю политику; сообщества,
поглощающие личность, растворяющие ее в себе; воистину, надмирность ныне
возможна лишь в самоощущениях; во сне часто летаете? Жаль, я каждую
ночь... И пожалуйста, Геночка, не подражайте пижонам, шастающим по улице
Горького, берегитесь страсти к иностранным брючкам и галстучкам; носите
"москвошвей"; вас станут ставить в пример и двигать по работе; скромность
украшает человека..."
   Кульков тогда решился заметить: "А вы, Олег Владимирович?" Тот
рассмеялся:
   "Голубь мой, я Пеньковский... Вслушайтесь только: Пень-ков-ский.
Займите мое положение, проживите мою жизнь, тогда валяйте, это будет с т и
л ь, чудачество, прихоть..."
   Кульков рывком поднялся с кровати; одеяло было серым, чуть пахло
карболкой; как на такое шершавое можно класть женщину? "О чем я? - подумал
он растерянно. - Я схожу с ума, какая женщина! У меня в висках звенит!
Ведь я в тюрьме! Я в углу!
   Начался отсчет секунд до той, последней, когда они начнут завязывать
мне глаза черной тряпкой и кто-то незнакомый, но такой же, как я, человек,
поднимет пистолет и выстрелит мне в лицо..."
   - Нееееееееееееет! - закричал Кульков. - Неееееееееет!
   Дверь открылась, вошел рослый сержант с широкоскулым веснушчатым лицом,
спросил казенным голосом:
   - В чем дело?
   - Мне плохо, - простонал Кульков, - останавливается сердце. Вас как
зовут?
   - Меня зовут контролер, - таким же бесстрастным голосом ответил сержант
и вышел из камеры. Свет был мертвенным, голубоватым; Кулькову показалось
даже, что он хранит в себе запах прелой, гниющей листвы. Так пахло на даче
в начале апреля, когда шофер Матвей Савельевич приезжал сжигать
прошлогодние листья, собрав их граблями с огромного участка, поросшего
соснами и молодым березняком...
   Концепция-I "Центральному разведывательному управлению США.
   Строго секретно.
   Тому, кого это касается..."
   ...Именно так начинались все шифрограммы, отправлявшиеся советником
американской делегации Макгони, которые он составлял сразу же после того,
как кончались заседания советской и американской делегаций по ограничению
вооружений в Женеве.
   Совершенно а в т о м а т и ч е с к и телеграммы Макгони р а с п и с ы в
а л и с ь директором и на ЗДРО - святая святых ЦРУ (через час содержание
очередного сообщения из Женевы становилось известным президенту корпорации
Сэму Пиму и его самому доверенному окружению).
   ...Руководитель делегации направлял свои отчеты в государственный
департамент; там телеграмма изучалась, просчитывалась на компьютерах,
делалась необходимая выжимка, которая докладывалась Белому дому в тот же
день (с полным текстом, однако, имел возможность ознакомиться и президент
"Авиа корпорейшн", тот, с кого Юджин Кузанни писал образ старого "сэра
Питера").
   Другой советник отправлял свои телеграммы в Пентагон, третий - в
министерство финансов; во всей этой гигантской по своей насыщенности и
объему информации надо было вычленить главное, основополагающее, соотнести
это с ситуацией в сенате и конгрессе, на биржах мира, с мнением ведущих
газет, проконсультировать отдельные вопросы с руководителями ряда
правительств стран НАТО и, практически в тот же день, отправить
определенные рекомендации в Женеву, которыми и надлежало руководствоваться
делегации; так называемая свобода р у с л а; вода вправе нести свои воды,
но берега тем не менее обозначены ц е м е н т н о, никаких отклонений от п
р е д п и с а н н о й направленности!
   "Позиция русской делегации, - сообщал в тот день Макгони, - при всей ее
жесткости обладает такими пропагандистскими достоинствами, что в случае
прекращения переговоров общественность Западной Европы (причем не только
леворадикальная и центристская, но даже умеренно-консервативная,
традиционно ориентирующаяся на союз с Соединенными Штатами) неминуемо
возложит вину за очередное замораживание диалога на администрацию.
   Тщательно выверенные тексты заявлений русских, причем не только
руководителя и его заместителей, но и научных экспертов, таят в себе
некоторые элементы концептуального превосходства над нашей позицией.
   Налицо альтернативная ситуация.
   Либо мы повторяем трагическую ошибку президента Картера и позволяем
себе непростительную роскошь идти на поводу у Кремля, или же мы
по-прежнему отдаем себе отчет в том, что диалог с Москвой допустим лишь в
том случае, если наличествует наше существенное превосходство в ракетном
потенциале.
   Именно поэтому я вынужден повторить: те материалы, которыми вы
снабжаете меня, увы, не несут в себе в з р ы в н о г о момента; они - в
той или иной мере - согласуются с данными, полученными НСА, действительно
свидетельствуют о серьезной ядерной мощи русских, но не дают основания
говорить о з а т а е н н о с т и военных приготовлений Москвы, которая
хочет успокоить Америку с л о в а м и о мире, а практически намерена
по-прежнему делать все для удержания своего стратегического превосходства,
особенно на Европейском континенте.
   Именно поэтому я повторяю: для того чтобы мы здесь вели свою линию, не
опасаясь за пропагандистский ущерб, который может быть нанесен Соединенным
Штатам в случае одностороннего замораживания переговоров, необходимы к а ч
е с т в е н н о новые документы, полученные оперативным путем в России.
   Я настаиваю на этом еще и. потому, что в Женеве существуют разные
мнения по поводу возможного исхода переговоров; во всяком случае, глава
делегации, как мне кажется, был бы не прочь получить Нобелевскую премию
мира, а ее дают за подпись о соглашении, составленном на мелованном листе
бумаги, но отнюдь не за непререкаемую твердость.
   Макгони".
   "Женева, Миссия США при ООН, Резидентура ЦРУ.
   Строго секретно.
   Чарльзу Макгони.
   Вам необходимо скорректировать стиль и манеру поведения, поскольку
доверенная агентура сообщила, что среди ряда членов нашей делегации
зафиксированы разговоры о вашей "чрезмерно" жесткой позиции. При этом
такого рода "жесткость"
   связывается с неизменной концепцией ЦРУ.
   Материалы из России, которых вы так ждете, считая, что именно они решат
исход встречи в Женеве на уровне делегаций по разоружению, в ближайшее
время будут вам переданы.
   Просим конкретизировать, какие аспекты в такого рода документации
произведут наибольшее впечатление в угодном нам направлении.
   ЗДРО".
   "Центральному разведывательному управлению США.
   Строго секретно.
   Тому, кого это касается.
   Информация, которая может потрясти тех, кто аккредитован при
Европейском центре ООН в Женеве, предельно проста: несмотря на переговоры,
происходящие здесь, невзирая на слова русских о необходимости "сохранения
мира", в Москве именно в это время разрабатываются планы модернизации
ракетно-ядерного потенциала Советов, размещение не только в ЧССР и ГДР, но
и на всей западной части России.
   Для того чтобы не расшифровывать агентуру, работающую по получению
такого рода документации, огласить это сообщение может Дриггер,
представляющий на переговорах НСА, что не является здесь особым секретом.
   Оптимальный вариант я конечно же вижу в переходе на Запад такого
человека из России, который бы смог сделать открытое заявление подобного
рода для прессы и телевидения.
   Такая акция заморозит идею переговоров с русскими на ближайшие
три-четыре года - срок, вполне достаточный для того, чтобы реализовать
наши планы по развертыванию оборонных систем ракетоносителей в космосе.
   Что же касается моей манеры поведения, то я не намерен ее
корректировать, как и не волен менять своей убежденности в том, чему я
отдал сознательную жизнь.
   В случае если отказ "скорректировать поведение" делает мое пребывание в
Женеве нежелательным или, того хуже, наносящим хоть малейший ущерб
интересам страны, прошу прислать мне замену.
   Чарльз Макгони".
 
 
   Работа-VIII 
 
   - Чаю хотите? - спросил Славин, весело глядя на Кулькова, когда
контролер после истерического срыва в камере привел его в кабинет, в
котором находился следователь подполковник Гаврилов.
   - Если можно, кофе, - ответил тот растерянно: столь неожиданной была
улыбка на лице этого кряжистого лысоголового человека.
   - Держу только растворимый... Хотя очень хороший, бразильский...
   - Спасибо. Без сахара, пожалуйста, - попросил Кульков.
   - Есть сахарин.
   - Нет, благодарю.
   - Ладно, сделаем горький, - согласился Славин. - Сколько ложек класть?
Имейте в виду, очень крепок, а вы жаловались на сердце...
   - Тогда одну, если можно...
   - Можно, отчего же нельзя...
   Славин держал в кабинете маленькую электрическую плитку, кофе пил
постоянно, хотя в последнее время его друзья-медики в один голос уверяли,
что кофе - это яд. Славин только посмеивался: "То нельзя есть хлеб -
жиреешь, то, наоборот, надо есть хлеб, ибо это "синтез здоровья", то пей
аспирин, то остерегайся его, потому как "разъедает стенки кишечника". Все
ерунда: организм подобен индикатору - тянется к тому, что потребно.
Давайте научимся верить себе, своему естеству.
   "Вперед к здоровью" - значит, назад, к древним!"
   Даже растворимый кофе он делал в медной кастрюльке - прислал Руслан
Цвинария, старый приятель из Сухуми; больше таких кастрюлек не будет;
кустарей, тех, кто наладил выпуск их, восстановив забытое ремесло, больше
нет - слишком много зарабатывали, так, во всяком случае, посчитали
фининспекторы; с трудом удалось отбить до суда. "Попроси приехать
кого-нибудь из крепких московских юристов, - писал Славину его приятель, -
кто-то осознанно торпедирует саму идею инициативности; большое начинается
с малого, тревожно..."
   Следователь вышел из кабинета, заметив Славину:
   - Я ненадолго.
   - В окна прыгать не намерены? - поинтересовался Славин, поднявшись с
кресла. - Не советую, шишку набьете, стекла у нас непробиваемы.
   - Я очень люблю жизнь, - тихо сказал Кульков. - Зачем же прыгать в окно?
   Славин, разлив кофе по чашкам, протянул Кулькову.
   - Очень вкусно, - деловито сказал тот, отхлебнув глоток. - Сразу
вспомнились Гагры...
   - Вы ведь не очень любили Гагры, насколько я знаю? Все больше Сочи.
   - Это в молодости. Сейчас-то я мечтаю о Гаграх...
   - Да, место отменное... Вы ко мне попросились оттого, что в камере
страшно?
   Особенно наедине с собственными мыслями?
   - Скажите, - задумчиво начал Кульков, - закон о том, что разоружившийся
человек, принесший повинную, освобождается от наказания, действительно
имеет силу или же это было нам