окно; сейчас
должна притормозить машина: "вольво", марки "ДЛ-244", стэйшэн вагэн
[фургон]; заднюю дверь откроют; посмотрел на часы; еще десять секунд, все
идет как надо, по плану; только бы выбраться из этого проклятого города;
полгода отдыха гарантировано, скорее к морю, окунуться в тяжелую, соленую
воду, растянуться на горячей гальке, чувствуя, какое сильное и большое у
тебя тело, как оно вбирает сладостное тепло земли; машина плавно
затормозила; человек в очках, сидевший на заднем сиденье, открыл дверцу;
итальянец обернулся к Щааби:
   - Порядок, наши здесь.
   Он вышел из подъезда, согнувшись, словно перебегал поле,
простреливаемое снайперами; такое ощущение он испытал в Африке, когда
подрядился провести пару операций в Мозамбике; вернувшись в Кейптаун, пил
неделю, стараясь забыть этот безнадежный, холодящий изнутри ужас.
   Шааби шел следом, не в силах сдержать улыбку счастья.
 
 
   7
 
 
   ...Зинеджо убили, когда он занес ногу в автомобиль; Шааби сначала
ничего не понял, распрямился, словно наткнувшись на невидимую преграду;
три пули из бесшумного пистолета размозжили ему лицо и разорвали грудь;
"вольво" резко взяла с места, пронеслась по пустынной улице, свернула за
угол; притормозила возле машины, за рулем которой сидел Бинальти, он же
Бинетти, выскочили из "вольво", пересели к нему и погнали в центр.
 
 
   8
 
 
   Прошке включил "воки-токи" [переговорное устройство] и спросил: - Ты
еще видишь их?
   Его помощник Франц, сидевший за рулем маленького "фольксвагена",
ответил:
   - Да.
   - Сфотографировал, когда они пересаживались в другую машину?
   - Да.
   - Веди их. Они поедут в аэропорт. Если нет, я на связи, контакт в
условленном месте. Понял?
   - Все понял. До встречи.
   "Если немец честен, он до конца честен"
   Герберт Граузе работал в криминальной полиции последний год - в декабре
можно выйти на пенсию, ни дня он не проведет здесь более; когда
телевидение начинало показ очередного таторта [детективный телесериал,
еженедельно показываемый в ФРГ], он, если жена и дочь уезжали в гости,
выключал я щ и к, а когда они были дома, поднимался к себе на второй этаж
(переделал чердак под столярную мастерскую, здесь и спал; запах
свежеструганого дерева прекрасен, отдыхал, работая за маленьким станком;
сам сделал мебель, баварский стиль, под деревенскую старину).
   Граузе просто-напросто не мог смотреть ту некомпетентную ложь, которую
лепили на телевидении: поговорит мудрый сыщик с тремя свидетелями, походит
маленько за подозреваемым, который окажется честным человеком - он
неминуемо подскажет, в каком направлении надо искать гангстера; чушь
собачья!
   Однажды после одного из таких татортов новый помощник, Курт,
только-только начавший работать с ним, сказал:
   - Лихо закрутили, а?! Улицы были пустые, все сидели у ящиков, такой
передачи давно уже не было...
   Граузе водрузил маленькие очки на свой мясистый нос, похожий фактурой
на белую пемзу, недоуменно взглянул на парня, словно бы увидел его
впервые, и спросил:
   - Ты это серьезно?
   - Конечно, - ответил Курт, снимая пиджак; как только приходил в
управление, сразу же тщательно прилаживал пистолет под мышкой и только
потом начинал просматривать информацию, поступившую за ночь.
   - Погоди, Курт, погоди... Или я стал старым ослом, или я таковым был
всегда...
   Объясни, как тебе может нравиться чушь?! Где работа с агентурой?
Прослушивание телефонных разговоров? Оплата осведомителей? Вербовка,
которая есть венец работы в борьбе против организованной преступности? Где
все это?!
   - Да разве такое можно показывать?! - удивился Курт. - Кто это
разрешит?!
   - Значит, в кино это можно показывать, а в телевидении нельзя?! Значит,
Бельмондо, Ньюмену и Габену можно, а бедолагам немцам заказано?! Зачем
дурить,людей, Курт?!
   Тот улыбнулся:
   - В книгах пишут, что максимализм свойственен моему поколению, молодым,
а на самом-то деле максималист - это вы, шеф...
   Граузе вздохнул:
   - Ты помнишь дело Ультера?
   - Это который грабил особняки наших богатеев?
   - Именно.
   - Конечно. Мы это дело обсуждали на семинаре...
   - Ну и что вам рассказывали на этом самом семинаре? ' - Рассказывали,
что Ультера в ы ч и с л и л и по окуркам... Он курил южноафриканские
сигареты, у них табак очень хороший, самый лучший в мире...
   - Самый лучший табак в мире в России, в районе Абхазии, на Черном море,
- отчеканил Граузе. - Американцы ежегодно покупают у африканцев целую
партию, подмешивают к своим самым дорогим сигаретам. Ясно? И никто
Вольфганга не вычислял...
   - Кого?
   Граузе досадливо поморщился:
   - Ультера звали Вольфганг... Кстати, он сейчас, после отсидки, открыл
свое дело в Намибии, вполне легален, гребет золото лопатой - строительство
шоссейных дорог, бассейнов и полей для гольфа... так вот, мой агент, очень
красивая женщина, - Граузе вздохнул (она стала женой Ультера, подконтролен
отныне и навсегда), - сообщила мне, что некий Сейф, это была кличка
Ультера, выехал из кнайпы [пивная] с тремя дружками в десять вечера и
вернулся в двенадцать, подарил ей бриллиантовое колечко. Ну, я и опознал
камушек - как раз с десяти до двенадцати грабители взяли один особнячок...
Вот тогда я и сказал жене Ультера, чтобы она приучила Сейфа к
южноафриканским сигаретам... Мне ж была нужна улика, без улики он
выкрутится, его обслуживали лучшие адвокаты, за полгода он ломанул ни мало
ни много - полтора миллиона марок... Вот так-то... Мой агент выполнил мою
просьбу... Ультер начал курить мои сигареты... На них я его и взял...
Доктор Рикк, что вел его дело, вошел в учебники, вы про него на семинарах
говорите, а обо мне ни слова...
   - Вот интересно, а?! - Восторженный Курт слушал, открыв рот. - Выйдете
на пенсию - напишите мемуары, господин Граузе! Пойдут нарасхват...
   Граузе вздохнул:
   - Ты думаешь, я не пробовал? Еще как пробовал! Сотни страниц
исчеркал... А выходит, словно протокол: "Я спросил, он ответил"... Кто
такое будет читать? Как рассказать, на чем я взял ту девку?! Я ж ее
сломал, Курт... Если ты обладаешь знанием того, чего лишен другой человек,
его можно запросто сломать... Девка пробавлялась тем, что приглашала к
себе тузов, убаюкивала их, а потом чистила карманы... Ну, а те молчали,
скандала боялись... Я ее на этом и прижал: или будешь работать на меня,
или передам дело следователям, а оттуда в суд; тюрьма - суровое место, два
года покажутся вечностью...
   - Шеф, а почему вас так понизили? - спросил Курт. - Простите мне этот
вопрос...
   Если он вам неприятен, не отвечайте... Я, честно говоря, благодарен
судьбе, что попал под ваше начало, лучшего шефа нет и быть не может... Но
ведь вас прочили в руководители криминальной полиции страны, а сослали в
Западный Берлин... Почему?
   Граузе пожевал губами, они у него были размытые, чуть вывернутые,
изучающе посмотрел на Курта, а потом усмехнулся:
   - Любого человека можно взять на жадности, страхе и честолюбии, Курт.
Точно говорю, не вздумай спорить... Вот ты меня и хочешь взять на
честолюбии... А я думаю: почему бы не поддаться?! Я уйду, кто будет знать,
почему меня ударили виском об угол стола? Ты помнишь то безобразие, когда
террористы убили на Олимпиаде в Мюнхене израильских спортсменов?
   - Конечно, помню...
   - А кто начал раскручивать это дело?
   - Не знаю.
   - Я, - тихо сказал Граузе. - Твой покорный слуга. В то время я был
шефом криминальной полиции в том районе, Курт, первым приехал на место...
И начал копать... Вышел на одного из террористов... Получил информацию,
что он дважды накануне преступления контактировал с неким Ахмедом. А этот
самый Ахмед был таким же Ахмедом, как ты премьер-министр Накасоне. Он был
связником израильской разведки... Кому была выгодна бойня в Мюнхене?
Палестинцам? Так их же после этого объявили гитлеровцами, изуверами... А
Израиль получил венок страдальца и новые ассигнования на оружие для защиты
от террористов... Вот я и выдвинул версию: а не есть ли эта бойня - самая
настоящая комбинация? Нет, нет, не правительства, конечно, оно и знать-то
об этом не имело права, а какого-нибудь ловкача из их секретной службы?! В
недрах секретных служб такое затевается, Курт, про что и сам босс слыхом
не слыхивал; инициатива честолюбцев - страшная штука, замечу я тебе... Ну
вот... Черт меня потянул за язык, старого дурака...
   Хотя нет, тогда я был молодым дураком...
   - Но ведь это поразительно, что вы сейчас рассказали! Почему об этом
так никто ничего не узнал?
   - Потому что, как я тебе только что сказал, человека можно сломать на
честолюбии, что сделал ты сейчас, - Граузе усмехнулся, - а еще на страхе и
жадности... На двух последних ипостасях меня тогда и сломали... Да, да,
Курт, сломали. Я ломаный человек, поэтому добр и совестлив, молодых
поддерживаю, иначе-то должен был бы вам шеи перегрызть, чтобы сохранить
ореол собственной значимости в сыске... Мне тогда сказали, что я
антисемит, выпестованный "гитлерюгендом"... Я ответил, что меня в
"гитлерюгенд" на пушечный выстрел не подпускали, потому что мама у меня
еврейка... Ее сожгли в Равенсбрюке... Я чудом уцелел, у отцовского брата
жил... Это и спасло... А мне сказали, что дед Гейдриха был евреем, но это
не помешало ему стать антисемитским изувером - вопрос, мол, идеологии, а
не крови... Я на это возразил, что Гиммлер санкционировал убийство
Гейдриха, когда узнал, что тот на восьмушку еврей; что для гитлеровцев это
был вопрос именно крови, со мной были вынуждены согласиться, но при этом
намекнули, что предстоит реорганизация и я могу оказаться без работы... А
что я умею делать, кроме как ловить бандитов? То-то и оно, ничего я больше
не умею, Курт... Ну, я и заткнулся... А потом меня и вовсе затерли.
   - Как зовут того человека, который контактировал с Ахмедом?
   Граузе покачал головой:
   - Хочешь принять эстафету? Похвально, только послушай доброго совета и
не таскай под мышкой пистолет, детство это... Бандита головой ловят, а не
оружием... Ты молодец, Курт, смелый парень... И вправду решишься раскопать
то дело?
   - Конечно.
   - Молодец, - повторил Граузе. - Не зря ты мне нравишься... Только того
человека пристрелили, Курт... Через день после того, как я доложил свою
версию начальству...
   ...В кабинет заглянул дежурный (Граузе держал только один телефонный
аппарат для связи с наиболее серьезной агентурой, все остальные перевел на
дежурную часть, пусть туда звонят, если потерялась собачка или по ночам на
чердаке слышны стоны).
   - Инспектор, на пустыре возле Бауэрштрассе только что была пальба, наши
машины уже выехали, не хотите взглянуть, что там случилось?
   - Это на границе?
   - Да.
   - Придется посмотреть, а то газетчики потом замучают, обвинят в
политическом бездействии... Едем, Курт, поглядим, а?
   Журналисты уже были на месте; привычные вспышки блицев, микрофоны
радиозаписывающей аппаратуры, алчный интерес в глазах; Граузе отказался
комментировать событие; слишком уж тенденциозны были документы,
обнаруженные в карманax убитых: один - палестинец, а другой - сицилиец,
приехавший в Западный Берлин после трехдневного, как явствовало из штампа
в паспорте, пребывания в Софии.
   В машине, когда возвращались в полицию, Курт спросил:
   - Шеф, а зачем вы отмалчивались? Это же факты... Тем более что в
управлении им скажут обо всем сегодня вечером...
   - Ну и пусть говорят, - ответил Граузе. - Это их дело... Только что они
скажут им про того третьего, что сидел на чердаке? Его же не убили? И он
не убивал никого - людей расстреляли из машины в упор... Посмотрим, что
покажут отпечатки пальцев, взятые на чердаке, не зря же я там ползал на
брюхе...
   "Выдержка, будь она трижды неладна, выдержка и еще раз выдержка!"
 
 
   1
 
 
   - Ты знал, что дело кончится убийством? - спросил Кузанни, сунув в
карман пленки, которые передал в аэропорту Прошке; лицо его стало
землистым, морщинистым, вмиг постаревшим. - Ты знал об этом заранее, Дим?
   - Нет, - ответил Степанов, чувствуя внутри мелкую зябкую дрожь.
   - Знал, - убежденно, с горечью сказал Кузанни. - И втянул меня в
преступление...
   Но в отличие от твоей страны, где люди лишены права на слово, я, к
счастью, живу в свободном обществе... И я расскажу обо всем, свидетелем
чего стал... Мы могли помешать преступлению. Я и ты! - Он сорвался на
крик. - Но преступление свершено! Какой же я осел, а?! Старый доверчивый
осел!
   - Погоди, - сказал Степанов, - ты зря обижаешь меня...
   - Осел, - повторил Кузанни, сокрушенно покачав седой кудлатой головой.
- Доверчивый осел, воспитанный на догмах христианской доброты и веры в
ближнего!
   Правы наши: с русскими можно иметь дело, только когда ты силен и все
знаешь наперед... Осел, затеял фильм про наших бесов! Да, бесы, верно,
только ваши страшнее! Ты же растлен и растоптан! Ты марионетка в чужих
руках, ты... Нет, надо строить ракеты, надо быть сильным, нельзя верить ни
одному вашему слову!
   Господи, отчего же так поздно ты даешь прозрение!
   - Погоди, - тихо, с трудом сдерживаясь, чуть не взмолился Степанов. -
Ты сказал больше, чем позволено между воспитанными людьми... Погоди... Дай
мне ответить...
   Я не знал, что все кончится так, как кончилось... Не знал, даю слово...
Но я знаю, что тебе готова виза для полета в Москву. Тебе обещана встреча,
которая, как мне сказали, все поставит на свои места... Пиши и снимай все,
что хочешь, но только, пожалуйста, наберись сейчас терпения и ничего не
публикуй хотя бы неделю. Повторяю, виза тебя ждет.
   - Думаешь, я поеду в страну, которая знала о готовящемся преступлении и
молчала?! Думаешь, я стану говорить с твоими костоломами? С теми, кто
покрывает террористов?!
   - Если бы они покрывали террористов, зачем я обратился к тебе? Зачем
сказал, что готовится преступление? Зачем пошел с тобой к Прошке?! Зачем
вывел тебя на ц е п ь?! Зачем посвятил во все это дело?! Если бы мы
покрывали террористов, я бы не должен был говорить тебе ни слова!
   - Я п о к а должен молчать, виза меня ждет?! Нет, дорогой русский
коллега, мы решим иначе! Ты никуда не уедешь отсюда! Ясно?! Все то время,
пока я должен чего-то ждать... А если ты убежишь, струсив, я все открою!
Все! До самой последней мелочи!
   "Какие "мелочи", - подумал Степанов, - о чем ты, Юджин? Мамы бранят
своих детей за то, что они слишком верят людям. Моя старенькая ковыляет
сейчас по своей улице Вавилова, ощупывая тротуар палочкой; катаракта, а
операции боится - как-никак семьдесят девять... Сейчас-то я могу не
согласиться с ней, старость - это беззащитность... Отец учил верить людям,
и он был прав. Он прав был всегда и во всем. А как мне было трудно
отстаивать себя перед мамой, когда был маленький... "Доктор Спок, доктор
Спок" - только и слышал...
   Комету Галлея будем рассматривать, к электрону подбираемся, а как
воспитывать детей, по сю пору толком не знаем, а потому что это не
призвание, а наука...
   Я правильно делал, что верил и верю Славину. Если перестать верить
друзьям, надо стреляться. Если у него что-то не с р а б о т а л о и
случилось непоправимое - а ведь он везучий, баловень судьбы, - это может
обернуться для него жизненной катастрофой; пятьдесят шесть - это тебе не
тридцать, когда можно начать жизнь с нового листа..."
   Степанов явственно представил его лицо, яйцеобразный череп, сведенный
толстыми морщинами. У Бемби, когда Надя привезла ее из родильного дома,
головка была в таких же морщинках. И черный чуб на макушке. Надя потом
очень следила за волосами дочери... "Какая ерунда лезет в голову, -
одернул себя Степанов, и снова мысли его вернулись к Славину. - Ведь он
знает мой здешний телефон. Отчего не позвонит? Он же понимает, каково мне
сейчас. Нет, лучше не думай об этом, - сказал себе Степанов. - О чем
угодно думай, только не о том, что произошло. А попробуй! Сколько в твоем
мозгу миллиардов клеток? И в них заложена информация; вот ею они и живут;
теперь они твои владыки, а ты их подданный. Все. Точка.
   Заставь эти чертовы клетки переключиться на что-то другое. Заставь!" -
взмолился Степанов, глядя на Кузанни, метавшегося по номеру, как
разъяренный бык на Пласа де Торос в Памплоне после того, как его
раздразнили афисионадо красными платками во время традиционной утренней
пробежки...
   Почему-то именно об этом празднике Сан-Фермина, который так п о н я л
Хемингуэй, Степанов думал, когда висел в воздухе над Северным полюсом в
маленьком "Антоне-два". Кажется, это была дрейфующая станция четырнадцать,
а может, пятнадцать, какая разница? РП [руководитель полетов] Данилыч
получил по рации на "подскоке" [ледяное поле рядом с дрейфующей станцией]
приглашение от ученых прилететь попариться в бане: "Наш повар - он из
"Асто-рии", гений кулинарного искусства - сделал сказочные табака с
чесночным соусом! Как-никак День космонавтики! Пятнадцать минут лета,
ребята!"
   И Данилыч, элегантнейший "Фанфан-Тюльпан", принял приглашение, благо ни
один самолет с материка в ближайшие сутки не ожидался - там пурга, нет
видимости...
   Табака были действительно сказочными, такими же сказочными, как и баня,
вырубленная во льду, обложенная оцинкованным железом и зашитая досками. В
этой бане Степанов вспомнил отца, когда тот рассказывал, как в Москву в
тридцатые годы прилетел министр иностранных дел Франции Лаваль - в ту пору
ходил в прогрессистах; прием в посольстве ошеломил роскошью;
наркоминдельцы думали, чем и как ответить французам, собрали стареньких
кулинаров, которые еще в "Яре"
   готовили; те и предложили ответить "жареным мороженым": посредине блюда
сливочное, фруктовое и шоколадное мороженое, а вокруг плеснуть немного
спирта - феерия, горит мороженое! А потом он вспомнил, как отец, когда его
только-только привез домой полковник Мельников, с трудом передвигаясь,
опираясь на трость (было это двадцать девятого апреля пятьдесят четвертого
года), подошел к телефону - квартира после его ареста стала коммунальной,
поэтому соседи потребовали вынести аппарат в прихожую, - набрал номер
парткома (помнил ведь, все годы помнил!) и спросил, когда он сможет внести
взносы - платил сам себе ежемесячно по двадцать копеек из тех двадцати
рублей, которые Степанов - по крутым правилам тех лет - имел право
отправлять ему во Владимир... И слова отца навсегда врубились в память
Степанова: "Я всегда верил, что позвоню тебе, Иван Прохорович. Видишь, не
зря верил..."
   ...Когда Данилыч, поглядев на свои громадные, тридцатых еще годов,
часы, сказал, что пора возвращаться на "подскок", они поднялись в
безоблачное небо на "Антоше". Через минуту после того, как самолет начал
набирать высоту, с льдины неожиданно потянуло белое облако; Данилыч
недоуменно поглядел вниз: на том месте, где только что стоял самолет,
медленно расходилась дымная трещина и упругое белое облако, словно ядерный
взрыв, быстро поднималось в голубое небо, расходясь упругим грибом, закрыв
за минуту всю станцию - белым-бело, ни зги не видно...
   - Ну и ну! - покачал головой Данилыч. - Хороши бы мы были, опоздай на
минуту! С меня бы голову снесли: "бросил "подскок", "самоволка" и все
прочее...
   Из кабины высунулся второй пилот и, сняв наушники, крикнул Данилычу:
   - Наш "подскок" тоже порвало! Видимость нулевая! Куда же нам садиться?!
И там все закрыто, и здесь!
   - Выдержка, - словно бы самому себе, негромко сказал Данилыч, и
Степанов заметил, как лоб старого пилота начал покрываться мелкой
испариной. - Выдержка и еще раз выдержка!
   - У нас топлива на полчаса! - крикнул второй пилот. - Что будем
делать?! В торосы врежемся, кранты колеса!
   - Выдержка, - с тихой отчаянной яростью повторил Данилыч. - Только
выдержка!
   Он был очень похож на героев Хемингуэя, наш Данилыч, - такой же
мужественный и добрый; Хемингуэй писал человеческие э т а л о н ы, которые
потом стали общечеловеческими характерами, - вот в чем его гениальность...
 
 
   2
 
 
   ...В утреннем выпуске газет, которые Кузанни купил в холле отеля, был
напечатан огромный портрет Кулькова; з