а.
     - По-моему, лет десять назад умер?
     - Да.
     - Помню...
     - А  я забыть не могу,  -  усмехнулся Костенко.  -  Экая ведь разница
словесная: "помню" и "не могу забыть".
     - В  добрый  час,   поклонитесь  его  родным...  И  -  не  в  порядке
подстегивания,  Владислав Николаевич,  -  поднавалитесь на дело еще круче:
завтра меня вызывает руководство для отчета.  Вашим Милинко интересовались
уже три раза; я полагаю - писем много идет из Магарана, люди требуют найти
ворога, а вы... а мы пока что молчим...
     - Как я понял, вы против того, чтобы я сейчас уезжал?
     - Вы меня поняли превратно. Считай я так - сказал бы без обиняков.


                                    2

     ...Собрались у Григора. Костенко сразу же почувствовал умиротворенное
спокойствие;  оно было грустным, это особое спокойствие, потому что каждый
раз, собираясь вспомнить Левона,  он видел, как стареет их  к о м а н д а.
Ларик почти совсем облысел, главный врач, животик торчит, хотя плечами еще
поводит по-бойцовски.  Мишаня, сукин сын, глаза отводит, помнит т о  дело,
здорово поседел, рассказывает  рыжему  Феликсу,  как  вырос  сын:  "Шпарит
по-французски, картавит, как Серега из комиссионного, слышать не  могу,  а
он говорит, так надо,  все,  говорит,  французы  картавят,  нас  в  первом
классе, - он у меня в спецшколе имени Поленова, знай наших,  -  заставляли
три урока рычать друг на друга, чтоб "р" изуродовать". Иван что-то худеет,
и синяки под глазами, и Санька  Быков  совсем  сдал,  сгорбился.  "Что  ты
хочешь, старик, на мне три завода, поди распредели между  ними  энергию  и
топливо, головные  предприятия,  выходы  на  все  отрасли  промышленности,
мечусь между Госпланом, Совмином, смежными министерствами, раньше еще  мог
гулять - на работу пешком ходил, а теперь машина,  будь  она  неладна;  по
улице, бывало, идешь - на людей хоть смотришь, а теперь и в машине таблицы
изучаю; Ирина говорит,  разлюбил,  а  у  меня,  думаю,  ранняя  импотенция
начинается,  мне  во  сне  показывают  резолюции  с  отказом  на    жидкое
топливо..."
     Женя   стал  академиком,   но   такой  же,   не   изменился:   черные
щелочки-глаза,  в них постоянные искорки смеха и скорби, басит так же, как
и   раньше  в  институте,   когда  руководил  лекторской  группой  горкома
комсомола.
     К„с тоже поседел - в ЮНЕСКО подсчитали, что меньше всего живут именно
режиссеры и летчики-испытатели;  дольше всего - как ни странно - политики:
действительно, Черчилль, Эйзенхауэр, Мао, де Голль, шведский король - всем
было куда как за восемьдесят.
     Пришел "Билли Бонс",  сейчас советник МИДа, только что из Вашингтона,
раньше был  курчавый,  лучший баскетболист института,  с  Левоном хорошо в
паре играл,  сейчас седина,  но волосы остались,  седина ему идет.  Митька
Степанов рассказывал,  что  Симонов однажды признался Роману  Кармену:  "Я
только одному завидую -  твоей ранней седине".  Он  сказал это сразу после
войны, а потом сам быстро поседел. И нет уж ни того, ни другого, как-то не
укладывается это в сознании.
     "А помнишь?" - "А помнишь?" - "А помнишь?"...
     Костенко шел  сквозь это  страшное "А  помнишь?",  вопрос задавали со
смехом; смех был добрым, видимо, люди одного возраста не ощущают старения,
видят себя такими,  какими только еще познакомились,  а было это в августе
сорок  девятого  года,   на  Ростокинском  проезде,   у  дверей  Института
востоковедения...
     "Впрочем,  -  подумал Костенко,  - все верно, развитие в определенном
направлении ("когда с  ярмарки") кажется ужасным лишь  тем,  кто  подписал
безоговорочную  капитуляцию  перед  неотвратимостью  времени.  Мы  обязаны
постоянно ощущать  себя  в  состоянии того  пика,  который  определял нашу
молодость,  начало дружбы.  Кто-то  из  наших  хорошо сказал:  "Бюрократии
бюрократов  надо  противопоставить бюрократию дружбы  и  единства,  только
тогда мы их сомнем".
     Мама Левона стала совсем согбенной, тетя Марго еле двигалась, но, как
истинные армянки,  они  обносили ребят бутылками и  тарелками с  закуской,
гладили  м а л ь ч и к о в  по плечам, слез не вытирали,  и слезы,  -  это
всегда потрясало Костенко, когда он  встречал  старушек,  -  были  слезами
счастья за мальчиков, друзей Левончика, такие большие люди, такие  хорошие
семьи...
     - Ты что грустный, К„с? - спросил Костенко.
     Тот  лишь махнул рукой;  как-то  горестно,  на  себя непохоже,  пожал
плечами.
     - Ну, брат, это не ответ.
     - Ответ,  Слава,  ответ, - вздохнул тот. - Я последнее время все чаще
прихожу к  мысли,  что настало время возвращаться к  немому кино:  никаких
проблем,  двигайся себе,  одно наслаждение, никаких слов, "догадайся, мол,
сама", одни титры, и тапер лабает от души.
     - Я  читал  твое  интервью...   Действительно,   собираешься  снимать
политический детектив?
     К„с усмехнулся,  повторил с  раздраженной,  издевательской прямо-таки
интонацией:
     - "Я  собираюсь!"  Слава,  родной,  ты  себе не представляешь,  как я
устал!  А в искусстве нет усталости,  понимаешь?!  Ее не имеет права быть!
Когда  начинается  усталость  -  тогда  нет  творчества,  тогда  суррогат,
прозябание, тогда, милый, р е м е с л о, но в плохом смысле этого слова...
     - Не отдыхал в этом году?
     - Да мне и отдых не в отдых...  Ты себе не представляешь,  как трудно
стало делать фильмы моего жанра, особенно если они за Советскую власть...
     - Это как же?!
     - Это очень просто,  дорогой; это слетаются редакторы, и айда цеплять
каждую фразу: "Тут слишком резко, а здесь надо проконсультироваться, а тут
- смягчите". А мне не терпится пробовать актеров, работать с композитором,
сидеть у  художника над  его эскизами!  А  приходится потеть в  творческом
объединении и каждую страницу смотреть на свет:  "Франция обидится,  а тут
ФРГ не троньте, а здесь слишком резко о президенте, ну а к чему такой удар
по Мао, можно и аккуратней!" - "Но я ж делаю кино, а не выступаю в ООН!" -
"Ваше  искусство -  политического звучания!"  -  "А  разве "Черное золото"
Алексея Толстого не "политическое звучание"?! А он там по Швеции бабахает,
а она -  нейтральна! Неужто и ему руки ломали?!" - "То было другое время".
- "Нет,  было это  же  время -  советское!"  -  "Мы имеем в  виду средства
массовой информации -  и  большого экрана не было тогда,  и  про телевизор
никто еще не  знал!"  Ну  что ответишь?!  И  при этом все глаза поднимают:
"мол, есть мнение  н а в е р х у!"  А  нет  такого  мнения  наверху!  Есть
трусость тех, кто внизу!  Есть  некомпетентность,  а  отсюда  -  страх  за
принятие решения. Ей-богу, надо брать сценарий про то, как Ваня любит Маню
и как они вместе на рассвете по лесу гуляют, рассуждая о разных разностях,
никак не связанных с реальными заботами наших  дней.  И  обязательно  чтоб
название  было  каким-нибудь  травяным  -  "Горицвет",  "Переползи-трава",
"Осока"...  Тогда никаких проблем - сразу запускают, расхваливают, а фильм
потом просмотрят десять человек, но и это никого не интересует -  главное,
чтоб было все приличненько и спокойно, главное,  чтоб  острых  проблем  не
трогать!  Вот  и  выходит:  "Правда"  печатает  прекрасную   статью    или
"Комсомолка" - бери, ставь в кино, ан, не тут-то было: "что можно  газете,
то не надо в кино и на телевидении!" Ты заметь, как сейчас кино  уходит  в
спасительную классику да в исторические сюжеты - современности бегут,  как
черт ладана...
     - Но это ж дико, К„с.
     - Вот потому я и грустный.
     - Так  драться  надо!  У  вас  же  пленумы  проходят,  собираются все
киношники, бабахни от всего сердца...
     - Бабахал.  Ну и что? Со мною все согласны, аплодируют. А как  уходит
вопрос на  н и з,  так  все  и  вязнет...  Демократия...  Перепроизводство
режиссеров  к  тому  же;  п л а н о в о,  то  есть  ежегодно,  д о л ж е н
б ы т ь выпуск в институте кинематографии, и всех обученных режиссуре надо
пристроить, каждому дать работу - право на труд!  А  почему  ежегодно?  Ну
почему?! Неужели таланты планируемы?!  Это ведь не бритвы и не прокат, это
- таланты! Спущено десять мест для  т а л а н т о в - изволь их заполнить!
     - А может, лучше все-таки перепроизвести, чем недопроизвести, К„с?
     Тот махнул рукой:
     - Может быть...
     - А ты чего обижаешься?  -  Костенко рассердился.  -  Ты в драке, тут
обижаться не положено, надо уметь за себя стоять!
     - Искусство - не драка, Славик. В принципе, оно - высшее счастье.
     - А   по-моему,   истинное   искусство   -   всегда   драка,   всегда
преодоление...
     - Сколько можно? - устало спросил К„с.
     - Столько, сколько нужно.
     - В  тебе редактор заложен,  Славик,  у тебя внезапно металл в голосе
появляется.
     - Какой я редактор,  К„с?!  Я -  сыщик,  у меня,  кстати, своих забот
полон рот,  тоже, знаешь ли, до "полного благоприятствия" куда как далеко,
и с прокуратурой приходится биться,  и от судейских достается...  Однако я
считаю все это симптомом прекрасным, демократическое развитие предполагает
сшибку  мнений,  учимся  спорить,  учимся  биться  за  позицию,  ничего не
попишешь, К„с...
     Внезапно в глазах К„са появилось что-то живое, яростное, прежнее.
     - Хм,  эка ты вывернул,  -  задумчиво сказал он. - Ты хочешь упрятать
все  мои  боли  в  концепцию демократического развития?  Ловок,  ничего не
скажешь! Но - любопытно! Черт, я сразу подумал - как бы эту твою сентенцию
в сценарий воткнуть, и сразу же увидел лица в о р о г о в: "Да, интересно,
но не бесспорно, слишком общо, а потому бездоказательно"...
     - Опять-таки прекрасно,  ты и  их слова всунь в сценарий.  Ты вообще,
что ль, против редакторов? "Уничтожить как класс"?
     - Отнюдь. Я с радостью взял бы тебя в редакторы. Вообще-то, в идеале,
редактор -  это такой человек,  который более тебя знает, более образован,
более смел;  Фурманов,  Боровский -  одним словом, комиссар. Но ведь| мы и
редакторов  п л а н и р у е м  в институте кино, Слава! Нужен ли, не нужен
ли - есть план, выдай  в а л!
     - Неужели все до единого - б е с ы?
     К„с ответил:
     - В  том-то и беда -  нет.  Но надоедает каждый раз стучаться в дверь
начальства...  Занятые,  большие люди,  все понимают, решают вопросы сразу
же. "Я не могу взять в толк, отчего это дело не решалось ранее, нормальным
путем, как и положено".
     - Но  ты  обязан  допустить  мысль,  что  твои  противники совершенно
искренне придерживаются иной точки зрения,  К„с.  Ты ж  их,  верно,  и  не
слушаешь -  с  высоты своего киновеличия.  Ты ж в классиках,  К„с.  А люди
хотят высказать свою точку зрения, отчего б не выслушать?
     К„с мотнул головой:
     - "Вот вам,  товарищи,  мое  стило,  и  можете писать сами!"  Помнишь
Маяковского? То-то и оно.
     К„с  погладил  Костенко по  плечу,  отошел  к  Эрику  Абрамову и  Юре
Холодову, тот, щурясь, словно в глаза ему светили прожектором, рассказывал
о  конгрессе парапсихологов в  Нью-Йорке -  его  там избрали в  правление.
"Звезда", как-никак, светоч!
     Костенко не удержался, протиснулся к К„су, шепнул:
     - Ты послушай его,  К„с,  послушай и вспомни, как все мы бились, чтоб
ему помочь,  когда его травили наши научные ретрограды. И он выстоял. Умел
драться за свое, сиречь за наше...
     К„с ответил - раздраженным шепотом;
     - Значит, я - дерьмо, не умею драться. Или устал, выработался, пустая
шахта...  Директоры картин гоняют меня по кабинетам:  "Надо выбить деньги,
еще, еще, еще!" Я спросил одного из них: "Вы требуете, чтобы я получил для
производства нашего фильма пятьсот тысяч  вместо трехсот,  а  сколько надо
по-настоящему?"  Он ответил:  "Двести.  Только при условии,  что директору
развяжут руки. Из этих двухсот еще и на премию каждому осветителю и шоферу
останется,  такую,  что  они будут и  сверхурочно работать,  коли надо для
дела..."
     ...Митька Степанов пришел не один,  а  с ученым из Берлина,  доктором
Паулем Велером.
     - Знакомься,  Славик,  он  -  твой  коллега,  историк криминалистики,
занимается нацистами,  теми,  кто  смог скрыться от  суда,  так что валяй,
обменивайся опытом.
     Велер и Костенко отошли к окну, выпили, Пауль хотел чокнуться.
     - Нельзя,  -  сказал Костенко,  -  у  нас,  когда поминают друга,  не
чокаются, обычай такой...
     - Хорошо, что вы мне сказали, я думал подойти к маме...
     - Она бы чокнулась,  -  вздохнул Костенко.  -  Гостю из-за рубежа все
простят, особенно в кавказском доме.
     Когда  Степанов подошел,  наконец,  к  Григору,  -  Костенко сразу же
заметил это, - тот спросил:
     - Как звезда появляешься - последним? Быть знаменитым - некрасиво, не
это поднимает ввысь...
     - Мы с другом ехали с дачи, Гриша, не сердись, не кори Пастернаком.
     Григор  напружинился,  поднял кулаки к  плечам;  Костенко понял,  тот
будет читать стихи, не ошибся.
     Он помолчал, потом повернулся к Степанову и закончил стихи вопросом;
     - А, Митя?
     Костенко подумал, что на месте Митьки он бы обиделся; тот и обиделся,
потому что долго не отвечал Григору.  Потом обернулся к маме Левона и тете
Марго;
     - Левон как-то  приехал ко  мне на  дачу.  Мы  с  ним здорово гудели,
потом,  помню,  Эдик Шим пришел, Жора Семенов приехал, Григор... Давно это
было,  так давно,  что кажется,  никогда и не было.  А утром меня разбудил
звонок,  часов шесть было...  Звонил Кармен.  "Слушай,  -  сказал он, - ты
читал роман Сименона "Тюрьма"?  Я не читал.  Тогда Кармен сказал,  чтобы я
сейчас же пришел к нему, взял "Иностранную литературу" и прочитал, отложив
все дела.  Я прочитал,  -  слово Кармена было для меня законом, - позвонил
ему  и  сказал,  что  это замечательная повесть,  а  он  тогда усмехнулся:
"Знаешь, оказывается, Хемингуэй, перед тем как уйти, вымазал руки ружейным
маслом,  чтобы никто из  прокурорских не мучил Мэри вопросами;  несчастный
случай,  и  все  тут".  Я  написал  коротенькую рецензию  на  эту  повесть
Симонона. Левон тогда сказал: "Можно печатать". А Левон был требовательным
человеком и  хорошим другом,  он  бы  никогда не  сказал неправды.  Я  эту
рифмованную рецензию нашел случайно, когда мы с Паулем работали на даче...
     - Давай,  старичок,  -  сказал Григор,  - я с любопытством отношусь к
рифмам прозаиков...
     Степанов, покашливая от смущения, начал читать:

                    Нам нет нужды смотреть назад,
                    Мы слуги времени;
                    Пространство,
                    Как возраст и как окаянство,
                    "Прощай, старик", нам говорят...
                         Все раньше по утрам весной
                         Мы просыпаемся.
                         Не плачем.
                         По-прежнему с тобой судачим
                         О женщинах, о неудачах
                         И как силен теперь разбой.
                    Но погоди, хоть чуда нет,
                    Однако истинность науки
                    Нам позволяет наши руки
                    Не мазать маслом.
                    И дуплет,
                    Которым кончится дорога,
                    Возможно оттянуть немного,
                    Хотя бы на семнадцать лет...

     Степанов закурил, заметил:
     - Я ошибся на два года, Кармен прожил пятнадцать...
     Тетя Марго поцеловала Митьку,  что-то шепнула ему на ухо, он погладил
ее   по   щеке,   погладил  жестом   пожилого  мужчины,   который   гладит
женщину-друга,  а не тетю Левона, у которой в маленькой комнатке за кухней
они отсыпались после  п р о ц е с с о в  в "Авроре",  сейчас этот ресторан
называют "Будапешт". "Но для нашего поколения,  -  думал  Костенко,  -  он
всегда  будет  "Авророй",  как  и  навсегда  в  наших  сердцах   останется
единственный в те годы танцзал "Спорт" на Ленинградском проспекте,  потом,
правда, открыли в гостинице "Москва", работал до двух ночи,  дрались,  как
петухи, стыдно, полковник, стыдно.  А вот только представить себе, - думал
Костенко, - что Митьку, или К„са, или  Бонса,  или  Эрика  Абрамова  в  те
далекие, крутые времена взяли бы за мальчишескую нелепую драку и составили
бы в "полтиннике" - так называли центральное отделение милиции,  нет  его,
слава богу, теперь - протокол, и передали бы дело в суд, и вкатили бы  два
года за "хулиганство".  А какое ж то было хулиганство?  И  не  было  бы  у
страны ни писателя, ни прекрасного режиссера, ни дипломата.  Как  же  надо
быть аккуратным людям моей профессии, какими же мудрыми  хозяевами  нашего
б о г а т с т в а  должны мы быть.  Сколько же  надо  нам  выдержки,  ведь
талант принадлежит всем, а решает его судьбу подчас дежурный  лейтенант  в
отделении милиции; как составит протокол - так и покатится наутро дело..."
     - Мне  Митя сказал,  что вы  сейчас заняты каким-то  очень интересным
делом, - сказал Пауль. - Пока еще рано говорить или?..
     Костенко заметил:
     - Так  у  нас раньше в  Одессе говорили:  "Пойдем или?"  Я  постоянно
недоумеваю, отчего вы, немцы, тоже так часто кончаете фразу словом "одер".
На русский это переводится как "или",  да?  Вы словно бы даете собеседнику
лишний шанс на ответ...
     - Знаете немецкий?
     - Со  словарем,  -  ответил Костенко.  -  Есть  у  пас  такая  хитрая
формулировка при заполнении анкеты. Если человек знает два немецких слова:
"Берлин" и "унд", он пишет - "читаю со словарем".
     Пауль рассмеялся:
     - Мы еще до такого вопроса в анкете не додумались...
     Костенко закурил, заново оглядел нового знакомца, ответил задумчиво:
     - Преступление,  которое  мы  сейчас  пытаемся  раскрутить,  довольно
необычно...  Между прочим,  началось оно,  как мне кажется, в сорок пятом,
под Бреслау...
     - Под Вроцлавом, - поправил его Пауль. - Надо говорить - Вроцлав, это
правильно, Владислав.
     Костенко спросил:
     - Говорите по-польски?
     - Говорю. Как определили?
     - По тому, как вы меня назвали - "Владислав".
     - А как надо?
     - По-русски говорят с ударением на последнем слоге,  по-польски -  на
предпоследнем.
     Подошел Степанов, взял под руки Костенко и Пауля, повел их к столу:
     - Ребята,  Леон завещал выпить рюмку, когда соберемся его вспомнить -
подчиняйтесь Левушке...
     - Я уехал с дежурства, - ответил Костенко.
     - Так  у  тебя  ж  заместитель  есть,  -  сказал  Степанов,  -  пусть
подежурит, кандидат наук, да еще зовется Ревазом.
     - От него как от козла молока. Теоретик.
     - Уволь, - предложил Степанов.
     - Произвол,  -  вздохнул Костенко.  -  Нельзя,  Митя. Слава богу, что
нельзя.  Ладно,  пока,  друзья!  Мне еще и  домой надо заехать,  я  Маню с
Иришкой не видел неделю...
     - Когда в гости позовешь?
     - Когда супостата поймаю.
     - А поймаешь? - спросил Степанов.
     - Попробуй -  не поймай,  -  ответил Костенко и, не прощаясь, пошел к
выходу.


                                    3

     Тадава отошел от стола в  четыре утра,  когда уже было светло и летел
над Москвой первый тополиный пух.  "Тополиный пух над Семеновской, ты одна
идешь,  как в пуху плывешь", - вспомнились отчего-то слова из песни Валеры
Куплевахского. Майор отложил ручку, долго растирал глаза (аж зеленые круги
пошли), потянулся было к телефону, чтобы звонить Костенко, но потом ощутил
тишину рассвета,  усмехнулся чему-то и начал снова перечитывать написанные
им страницы.
     ..."В материалах, оставшихся после смерти начальника разведки, фронта
генерала  Ильи   Ивановича  Виноградова,   есть  такая  запись:   "Сегодня
допрашивали солдата из  третьей роты 76-го  стрелкового батальона.  Солдат
отказался назвать свое  имя,  говорил на  плохом немецком:  "Их  бин  Фриц
Вальтер,  их  бин  дейче".  Присутствовавший при  допросе майор  Журбин из
седьмого отдела  спросил по-немецки пленного,  откуда он  родом,  кто  его
родители.    Пленный   молчал,    ответить   не   мог.   При   медицинском
освидетельствовании на правой руке была обнаружена татуировка:  "Прощайте,
кореши,  ушел  в  мир  блатных!"  Пос