обым,  быстрым узлом;
топором же вскопал землю,  бросил туда мешок,  голову унес в лес,  закопал
глубоко;  только потом,  отойдя уже к шоссе, вспомнил, что нож не вытащил,
застрял нож в  челюстной кости,  а  он и  забыл про него.  А  что на ноже?
Отпечатки пальцев?  Нет,  хуже,  там инициалы его есть -  "Н.  К." А кто в
земле-то найдет?  Да и голова чья? Она ж сгниет, голова, с дождями сгниет,
дело-то к весне.  Нет,  надо назад,  надо нож забрать. "А где я его найду,
когда уж стемнело и фонаря нет?!  Все равно, возвращайся, Крот, чтоб следа
не было".  Он повернулся и увидел,  как навстречу ему идет машина с синими
щелочками фар. Шофер притормозил:
     - Ты что,  морячок,  шатаешься?  Задело, что ль? Садись в кузов, а то
сзади  стреляли,   немец  прорывался,   садись...   Там  пять  саперов  за
взрывчаткой едут,  я тебя до санбата подброшу,  тут недалеко...  Подсобить
или сам влезешь?
     - Влезу, браток, спасибо...
     - Если не влезешь - крикни, что-то больно у тебя морда белая, смотри,
не помирай, пока не довезу...


                                    11

     - Нашел я трех милинковских знакомых, - сказал Жуков. - Друзей у него
не было... Интересный человек, Милинко, ей-боженьки, интересный.
     - Поговорили с ними? - спросил Костенко.
     - Да  разве во время вашего пребывания поговоришь?  Как на экзамене -
гляди в рот учителю, жди указаний, все в соответствии с традициями!
     - Ну и зануда вы...
     - А разве я спорю?  Не склочник - и то хорошо по нашим временам. Один
из знакомых особенно любопытен, Цыпкин Геннадий.
     - Чем?
     - Он  один  из  всего  таксопарка переписывается с  Иваном  Журкиным,
который в Израиль уехал.
     Костенко усмехнулся:
     - А чего там Ивану Журкину делать?
     - Жена повезла.


     - Ну и  что?  -  хмуро спросил Геннадий Цыпкин,  пропуская Костенко в
комнату.   Жуков  отправился  в  управление,   туда  вызвали  двух  других
милинковских знакомых -  Лыкова и  Тызина,  времени по квартирам ездить не
оставалось: Москва торопила. - Переписываюсь. Запрещено, что ль?
     - Никак нет,  -  ответил Костенко, снимая плащ, - наоборот, я считаю,
что рвать с другом - некрасиво. Он ведь друг ваш был, Журкин-то?
     - И остался им, - с вызовом ответил Цыпкин.
     - А Милинко?
     - При чем здесь Милинко?
     - Я его ищу.
     - Мне не пишет. Пишет Журкину. Молодец.
     Геннадий говорил рублено,  фразами;  они  казались Костенко такими же
тяжелыми, но верными, как руки шофера - большие, собранные.
     - Молодец Милинко,  -  согласился Костенко.  -  Только как вы об этом
узнали, если он и с вами связь прервал?
     - Иван написал.
     - Письмо не сожгли?
     - Это вы, что ль, с Москвы прилетели?
     - Я.
     Цыпкин  поднялся,   открыл  книжный  шкаф,  достал  письмо,  протянул
Костенко.
     "Здравствуй, дорогой Гена! Пишу я тебе из Тель-Авива, паспорта еще не
получил,  Розка бьется, но денег нет, чтоб уплатить за гарантию и расходы.
Они тут насчитали х... знает сколько денег за то, что нас вывезли из Вены.
Роза устроилась судомойкой,  а куда мне в шоферы-то?  Я ж по-ихнему ни-ни,
да  и  Роза  с  грехом пополам два  слова  знает.  Эхе-хе,  Гена,  а  куда
подашься?! Посольства нашего нету, а то б сжегся на пороге, если б обратно
не  пустили.  Гринька-то  был  прав,  когда говорил:  "Там без денег -  не
человек,  там только с золотом в люди выйдешь, оно не пахнет". Прислал мне
письмо,  только сказал, что адрес поменял, велел писать до востребования в
Коканд,  я ответил ему,  он же умный у нас,  самый вроде б умный, может, и
посоветует чего. Писать много нельзя, потому что если письмо тяжелей одной
страницы, на почте возьмут в три раза дороже, а это два рубля, полбутылки,
понял?  Ну, конечно, не пью, не на что, печенка не болит, с этим хорошо, а
если заболит -  тогда топись!  Я  загрипповал,  так лекарство стало в семь
рублей,  если на  наши перевести,  то есть по-ихнему пять пар колготок или
полкило мяса.  Гена, Гена, всего не напишешь! А ты мне вс„ пиши. Про самую
мелочь, мне ж это как праздник, я твои письма и открытку Грини каждый день
перечитываю.  Я хотел наняться на греческое судно, чего-то понимают, когда
я говорю,  но велят дать паспорт,  а у меня выездного нет,  а без этого ты
полюдь,  никто и  говорить не станет.  Роза сказала,  в  Австралии наемные
нужны,  на полях работать,  как вроде у  нас осенью овощи сортировать,  но
туда тоже не  выедешь без паспорта,  да  и  на билет надо копить года три.
Привет ребятам, поцелуй от нас твоих детишек. Твой Иван".
     - Вы мне позволите взять письмо?  -  спросил Костенко.  - Я вам верну
его попозже.
     - Расписку оставите?
     - Если вы  не  верите слову,  тогда мы  оформим изъятие вещественного
доказательства.   Это  -   хуже.   Долго  придется  ждать,   пока  вернем,
формалистики больше, мы в этом деле бо-ольшие доки.
     Цыпкин покачал головой:
     - Все ее костят,  а она жива-живехонька, прямо даже смешно от вас это
слышать.
     - Почему именно от меня - смешно?
     - Говорят - начальник вы...
     - По-моему,  начальники сейчас побольше вас критикуют многое,  только
им,  начальникам,  с рутиной бороться сложнее -  с вас спрос,  увы, не так
велик:  рабочий человек свои права знает...  С обязанностями,  правда,  не
всегда знаком...
     - Упрек  понимаю,  -  ответил Цыпкин.  -  Крикунов среди нашего брата
хватает.
     - Гринька-то,  сиречь Милинко,  тоже  бранился?  Или  в  словесах был
аккуратен?
     - У него в глазах слова. Ты говоришь, а он тебя не только слушает, но
и  поправляет,  не только поправляет,  но и  вроде б  подсказывает.  Вы им
интересуетесь, оттого что он с Иваном переписывается?
     - Отнюдь.  Пусть себе  переписывается...  Меня интересует,  отчего он
уехал в отпуск и не вернулся?  Ни профсоюзный билет не забрал, ни трудовую
книжку, ни вещи своя. В Коканде его адрес знаете?
     - Так он же мне не писал...
     Костенко  повертел  в  руках  письмо,   точно  зафиксировал  дату  на
штемпеле, спросил:
     - А Петрова вместе с Милинко уехала?
     - Какая еще Петрова?
     - Подруга его...
     - Не было у него никакой подруги.  Сыч, он и есть сыч. Ружье да лодка
- вот его подруги.  Как уйдет на два месяца в  тайгу,  так мы все потом до
зимы и семгу едим, и вяленое мясо.
     - Он с Минчаковым вдвоем промышлял?
     - С кем?
     - С Минчаковым?
     - Не слыхал о таком... Я ж говорю - сыч, он всегда  с а м. Есть такие
люди, которые сами по себе. Гриша - такой.
     - Хороший человек?
     Цыпкин снова пожал плечами:
     - Хороший.  Ни  на  кого телег не  писал,  не  завидовал,  не  болтал
лишнего.
     - Ну а если на трассе у кого поломка - остановится?
     Цыпкин вдруг поднял глаза на Костенко, и лоб его собрало морщинами:
     - А почему он должен терять заработок?
     - Потому, что вы назвали его "хорошим человеком". Вы б остановились?
     - Это вы философию начинаете.
     - Философия сложней, Цыпкин. Вот вы, лично вы, могли бы проехать мимо
товарища, у которого поломка?
     - Как же я остановлюсь, когда у меня пассажир сидит?
     - Вдвоем с пассажиром быстрее б и помогли.
     - Вы христову политграмоту не проводите, не надо, тут детей нет.
     - Вы  так задиристо говорите оттого,  что я  попал в  точку:  Милинко
никогда не останавливался,  он проезжал мимо, разве нет? Не злитесь. Вы не
на  меня и  не  на Милинко сейчас злитесь,  вы на себя в  досаде.  Мы ведь
Милинко в убийстве подозреваем, про трупик-то небось разрубленный слыхали?
     - Слыхал,  -  ответил Цыпкин и вдруг явственно вспомнил,  как однажды
Милинко -  было это накануне Нового года,  ночью - рубил топором мороженое
мясо.
     - Отчего задумались?
     - Да так...
     - Захотите что рассказать - загляните к майору Жукову в угро...
     - Было б чего рассказывать.
     - Про хорошего человека всегда есть что рассказать...
     - Ну  и  нет!  Мы про дрянь -  от всего нашего сердца,  все вывернем,
с-под ногтей грязь выколупаем,  а  хорошие -  они и есть хорошие,  чего их
трогать, и так - наперечет.
     - Меланхолия вас одолела. Плохо. Милинко, кстати, пил?
     - Рюмашку. Пригубит - и все.
     - Это как - "пригубит"?
     - А разве непонятно?
     - Непонятно.  Можно сделать глоток и передать другу,  можно отставить
рюмку,  сделав  глоток,  а  можно  выпить  рюмку  маленькими глотками,  не
закусывая...
     - Вот я про это и говорю.
     - Маленькими глотками, без закуси? - уточнил Костенко.
     Цыпкин хмуро улыбнулся:
     - Без закуси, это точно.
     - Так у нас редко пьют...
     - А вообще-то - да, он пил водку странно, будто смаковал...
     - Топор у него был какой?
     - Топорик - чудо, им бриться можно, в руке лежал что надо.
     - Наш?
     - Нет. Заграничный. У кого-то из моряков, видать, подфарцевал.
     - А карабин?
     - На такие вопросы я не отвечаю, - отрезал Цыпкин.
     - Вы  уже ответили.  Если у  Милинко карабина не  было,  вы  б  так и
сказали. Тем более что мы имеем данные из отделения милиции.
     - Чего ж тогда спрашиваете?
     - Потому что вы помните,  как он разбирал карабин и в чем возил его в
тайгу, - ответил Костенко.
     - У  пего красивый ящик,  алюминиевый,  внутри с поролоном,  а сверху
вроде б  пробка,  чтоб  не  утонул,  если лодка на  пороге перевернется...
Карабинчик-то  у  него именной,  с  фронта,  на  планочке все честь честью
сгравировано...
     - Не помните текст?
     - Что-то   за   геройство   в    борьбе   против   немецко-фашистских
захватчиков...
     - А подписал кто?
     - Командование...  Вроде бы командование воинской части...  А неужели
вы Гриню серьезно подозреваете?
     - Не стоит?
     - Да нельзя просто-напросто...  Он человек тихий, калымил прекрасно -
зачем ему на себя горе брать?  Нет,  нет,  вы его зря подозреваете,  точно
говорю...


                                    12

     Жуков покачал головой:
     - Нет, он никогда карабин не регистрировал - официально заявляю.
     - Вы как на кавказском застолье, - усмехнулся Костенко, - "официально
заявляю"...
     - А что?  Хорошие люди и отменно застольную выспренность чувствуют, а
я не против.
     - Я - против.
     - Как же так? За чувство и против выспренности? Корни ведь одни.
     Костенко молча снял трубку и заказал Тадаву.
     Тот  ответил сразу же  -  Костенко показалось,  что  он  и  ночевал в
кабинете.
     - Ну что у вас? - спросил Костенко.
     - Владислав Николаевич,  полный мрак.  Все то,  что вы мне передали в
прошлый раз,  -  в работе;  результатов пока никаких.  Очень жду писем или
записок Милинко - эксперты без его почерка как без рук.
     - Думаете,  я его писем не жду?  Не меньше вас жду.  Нет писем.  Нет.
Только в Израиле...
     - Что, что?!
     - В Израиль он пишет,  нам не хочет, - ответил Костенко. - Карандаш у
вас под рукой?
     - В руке.
     - Записывайте:  срочно связаться с Кокандом; там в одном из отделений
связи Милинко получал письмо из Тель-Авива от Ивана Журкина. Смотреть надо
начиная с ноября по март -  апрель и далее.  Теперь:  можно ли установить,
кто,  когда и  кому вручал на фронте именные карабины,  очень небольшие по
размеру, хорошо укладывающиеся в чемоданчик, сделанный из металла, по виду
похожий  на  алюминиевый,  по  сверху  забран  пробкой,  чтобы  не  тонул.
Посмотрите  по  аналогам,  перелопатьте данные  "Интерпола"  и  немедленно
выходите на связь.
     Костенко положил трубку, спросил:
     - Ну а что ваши милинковские знакомцы рассказали?
     - Хороший, говорят, мужик.
     - Полезная информация.
     - Да уж...  Один,  Лыков, помянул Петрову: "Мол, какая-то баба у него
есть,  с  образованием,  очки  носила,  он  ее  раз  подвез  к  магазину".
Петрова-то  как  раз  очки  носила,  хотя это  ее  не  портило,  наоборот,
сослуживцы говорят, делало привлекательной, глаза казались большими, как у
совы.
     - Вы глаза у совы видали?
     - Ну и въедливый вы...
     - Это как? Хорошо или плохо?
     - Хорошо.  Так вот, изо всех опрошенных знакомых Петровой только одна
подруга знала о ее романе с Милинко.
     - Конспираторы...
     - Мотивировка занятная:  "Если хочешь,  чтоб  мы  были  счастливы,  -
говорил он,  -  молчи про нашу любовь,  иначе она -  как бельмо на  глазу,
зависть одолеет".
     - А  что?  Лихо мужик заворачивал.  Профессионально,  сказал бы я.  С
точным учетом женской психологии:  единственное,  что  может остановить их
откровения,  -  боязнь потерять любимого.  Долгий он парень, этот Милинко,
о-очень долгий...
     - Теперь по поводу Коканда... Вы сказали, что он там письмо получал?
     - Получал.
     - Петрова родом из Коканда - вот в чем штука-то...
     - Адрес установили?
     - Запрос передал во Всесоюзный адресный стол, ждем.
     - Нет, вы лучше звоните в Коканд, так вернее будет.


     Капитан  Урузбаев из  Кокандского угро  приехал к  Клавдии Евгеньевне
Еремовой поздно вечером, извинился, перешел сразу к делу:
     - Когда же  племянница ваша вернется?  Мне надо ей письмо передать из
Магарана. Ей и Григорию Милинко.
     - Кому, кому? - удивилась старушка. - Какому Григорию? Лапушка ко мне
одна в январе приезжала.  Погостила и отправилась на работу,  она теперь в
Сибири работает...
     - Где?
     - На БАМе... А что?
     - Да нет,  ничего, вы мне хоть адрес скажите, я ей письмо перешлю - и
гора с плеч.
     - Так она мне адрес не оставила...  Молодежь...  Обещала написать, да
вот до  сих пор и  пишет.  На  БАМе,  на  северном участке,  очень хорошие
оклады, масса льгот, лучше даже, чем в Магаране.
     - Она долго у вас гостила?
     - Да  что вы!  Забежала -  я  ж  у  нее одна на  всем белом свете,  -
сказала, что специально сделала остановку в Коканде, и - на Север.
     - Это когда было? В конце или начале января?
     - Это? - переспросила старушка. - Погодите, милый, погодите... Отчего
ж я вам про январь сказала?! Ах, да, она меня спутала, говорит, отдохну на
море,  а с января переберусь на БАМ. Она у меня осенью была, в октябре или
ноябре, что правда, то правда...
     - Может,   я  не  к  вам  пришел?  -  сыграл  Урузбаев.  -  Она  чуть
прихрамывает, эта Петрова?
     - Да что вы?! Уж такая нежная, такая голубушка...
     - Покажите ее фото,  -  сказал Урузбаев,  -  а то еще чужому человеку
письмо оставлю...
     - Пожалуйста,  -  ответила старушка,  поднялась с  кресла,  стоявшего
возле окна,  проковыляла к комоду, открыла ящик, достала альбом, протянула
капитану. - Вот смотрите. Вы, кстати, откуда?
     - Мой  брат  в  Магаране  с  нею  работал,  она  по  приискам,  а  он
ревизором... Где ж ее фото, матушка? Тут одни старухи...
     - Какие ж  старухи?  -  обиделась Клавдия Евгеньевна.  -  Вы смотрите
пятую страницу. Вначале мы, сестры, потом наши мужья-покойники, а уж после
- лапонька и внук Ирочки, Гоша...
     Урузбаев  протянул  старушке  альбом:  все  фотографии Петровой  были
аккуратно вынуты, все до одной.
     - Боже мой! - всплеснула руками старушка. - Да как же так?!
     - Вы из комнаты выходили, когда племянница к вам заезжала?
     - Конечно!  То на кухню, то к Заире - взять тмин, я ж пирог пекла, то
в лавку, за лимонадом... Боже ты мой, что ж это такое, а?!
     (За  давностью отпечатков пальцев на  альбоме установить не  удалось.
Потом,  однако,  экспертиза уточнила:  следы есть, но рисунок не читается,
фотографии вынимали в перчатках.
     Никаких других сведений о Петровой в Коканде собрать не смогли.
     А Милинко действительно письмо "до востребования" из Израиля получил.
Подпись,  впрочем,  неразборчива.  Паспорт предъявил свой. Образец подписи
отправили в Москву.)


                                    13

     ...Жуков  дождался,  пока  Костенко  кончил  заниматься  утомительной
гимнастикой, и, перед тем как тот отправился в душ, сказал:
     - Вашу девушку выгнали с работы.
     - Какую девушку? - удивился Костенко.
     - А журналистку.
     - Да вы что?!
     Жуков достал из кармана газету, сложенную трубочкой, бросил на стол:
     - За вашу информацию.
     Костенко развернул газету,  нашел  в  нижнем  правом  углу  маленькую
заметку "Ночи будут без страха",  отметил, что под корреспонденцией стояло
"Кира Королева". "Уроки "Комсомолки", - подумал он, - молодец, девчонка".
     - А в чем,  собственно,  дело? - спросил Костенко. - Она не переврала
ни одного моего слова,  только добавила про нашу работу, мужество, закон и
все такое прочее, красиво подала. В чем же дело?
     Жуков пожал плечами:
     - В нашем городе -  и вдруг "кошмарные преступления"?  Быть такого не
может,  потому что  не  может  быть  никогда...  Первого секретаря нет,  в
Академии  общественных наук  защищает  докторскую,  председатель исполкома
уехал  по  районам -  заступиться было  некому,  сработала машина чиновной
перестраховки.
     - Исполком далеко? - спросил Костенко.
     - За углом. Но нет смысла.
     - Не надо бежать поступка,  Жуков. Легче всего, когда "нет смысла". А
вот правильнее будет  п о с т у п и т ь!
     - Ну-ну, - усмехнулся Жуков. - Валяйте.
     - Вам докладывали обстоятельства дела, над которым мы работаем?
     - После статейки запросил, - ответил зампред исполкома.
     - Значит, статья пошла на пользу?
     - Нет,   во  вред!   Вы  думаете,  противник  не  воспользуется  этой
статейкой!  Думаете,  не  появится по  разного рода  "голосам" сообщение о
росте бандитизма!
     - Одна  минута,  -  сдерживая  себя,  чтобы  не  сорваться,  медленно
произнес Костенко. - Кто где хозяин? Неужели эти самые "голоса" имеют хоть
какую-то силу?
     - Кто это сказал?! Я так не говорил!
     - Нет,  вы сказали именно так.  И позвольте мне задать вопрос;  какое
имеют право - по советскому законодательству - увольнять с работы человека
без каких-либо к тому оснований?
     - Распространение панических слухов,  по-вашему,  не основание? Она -
не пекарь,  пекаря я б не уволил! Она, понимаете, работник идеологического
фронта!
     - Значит, работник идеологического фронта стоит на особом положении?
     - А вы как думали?
     - Я думал, что Конституция - одна для всех. Или ошибаюсь?
     - Я, понимаете ли, позвоню в Москву, вашему начальству! Что это у вас
за демагогические замашки!
     - Нет,   это  я   пойду  к  вашему  руководству  и  напишу  рапорт  о
возмутительном самоуправстве!
     - Выбирайте выражения, товарищ, - перейдя на глухой полушепот, сказал
зампред. - Не забывайтесь.
     - И вы старайтесь.
     Костенко резко поднялся и,  не прощаясь,  вышел из кабинета, обшитого
панелями красного дерева.


     ...Секретарь обкома  по  пропаганде был  молодым еще  человеком,  лет
тридцати пяти, не больше.
     - Неужели  сняли?  -  спросил он,  выслушав Костенко.  -  Ну  это  мы
поправим.   Накажем  ее,   конечно,   что,   не  посоветовавшись,  жахнула
скандальную информацию, и редактора и ее накажем...
     - Одна  минута,  -  по-прежнему ярясь,  не  отойдя еще  после первого
визита,  остановил собеседника Костенко.  -  А за что наказывать? Королева
советовалась со  мною.  Она не  переврала ни  одно мое слово,  а  нам -  в
интересах операции -  было важно,  чтобы такого рода заметка появилась. За
что  ее  наказывать?  Если  журналист будет ходить советоваться по  поводу
каждой своей заметки - тогда надо закрыть газеты.
     Секретарь посмеялся:
     - Знаете, как все дело развивалось?
     - Дело ж не уголовное,  -  отошел,  наконец,  Костенко,  - откуда мне
знать?
     - Один из  моих коллег прочитал заметку и  спросил на бюро:  "Неужели
возможен  такой  ужас?   Теперь,   думаю,  вечером  начнут  электроэнергию
экономить -  все равно никто из дома не выйдет,  чего ж  зря фонари жечь?"
Это у нас больной вопрос, исполкому часто достается за плохую освещенность
улиц. Ну вот те и  в ы с п а л и с ь  на газете.
     - Как же вы им это позволили?!
     - Я поручил исполкому разобраться. Есть сигнал - надо принимать меры.
Или вы про