воровать
соцсобственность и  понял,  наконец,  что  зарплата  -  это  честнее,  чем
уворованное добро,  хоть  и  меньше в  деньгах.  Если б  мог  гнать взашей
мерзавцев,  спекулирующих званием рабочий,  если б  мог поощрять реальной,
ощутимой   премией,   если   б,   наконец,   неисправимых  прогульщиков  и
расхитителей мог посадить, как вы...
     - Я посадить не могу -  к счастью. Посадить может прокуратура, мы под
нею ходим.
     - Ну и плохо!
     - Нет, хорошо! Беспамятство - опасная штука, Глеб Гаврилович.
     - Вы  на то время не нападайте,  не надо...  Были перегибы,  но время
трогать не след, правильное было время...
     - Если  т о  было правильным, значит, нынешнее - н е т?
     - Я этого не сказал.
     - Что ж вы позицию свою не отстаиваете?  Коли замахнулись - рубите. И
речь идет опять-таки не о том, чтобы  н а п а д а т ь  на то время - после
драки кулаками не машут, просто надо  п о м н и т ь.  Я  все  помню,  Глеб
Гаврилович, оттого нынешнее время - при всех его издержках - ценю  высоко.
Оно - доброе, и если сейчас это не все понимают, придет время - поймут.  А
в том, чтобы алкашей и расхитителей гнать взашей, я с  вами  согласен,  не
думайте.  Только по закону, а не. по вашей  воле  или  чьему  доносу.  Вот
так-то. Ну давайте вернемся к Заике.
     - Что он натворил?
     - Он - враг.
     - Доказательства есть?
     - Это  хорошо,  что вы  доказательств потребовали.  Раньше-то,  в  те
времена,  которые вам по  душе,  мы  себя этим не очень обременяли,  -  не
удержавшись, заметил Костенко. - Прямых улик нет, одни косвенные.
     - Он что, изменник Родины? Каратель?
     Костенко вдруг расслабился, полез за сигаретой:
     - Почему так подумали?
     - Потому,  что я  учился с ним в одном классе пять лет,  духовную его
структуру знаю достаточно хорошо.
     - Он заикался сильно? - неожиданно спросил Костенко.
     - Как вам сказать...  Иногда -  сильно,  а так - в меру; очень чавкал
некрасиво перед тем, как начать заикаться...
     - Про карателя -  вы попали в  десятку.  Мы искали его по поводу двух
убийств,  зверских,  фашистских прямо-таки,  а  вышли  на  его  власовское
прошлое...
     - Взяли?
     - Что? - Костенко сыграл непонимание. - О чем вы?
     - Будет вам,  - устало сказал Юмашев. - Прекрасно вы понимаете, что я
имею в виду арест...
     - Нет. Мы собираем о нем все сведения - по крупицам, самые, на первый
взгляд, незначительные.
     Юмашев начал  расхаживать по  кабинету,  остановился около большого -
чуть не во всю стену -  окна, долго смотрел на заводской двор, потом вдруг
побежал к селектору, яростно нажал кнопку:
     - Водитель МАЗ  32-75!  Как  тебе  не  стыдно?!  Ты  левым колесом на
асбестоцементные трубы наехал! Это ж хулиганство!
     Голос Юмашева грохотал на  весь заводской двор;  он  снова бросился к
окну;  Костенко и  Сандумян,  переглянувшись,  поднялись,  подошли к нему;
шофер выскочил из  машины,  недоумевающе,  со страхом смотрел на громадину
административного корпуса.
     - А оштрафуй я его -  уйдет к соседу,  -  зло сказал Юмашев,  - всюду
стены заклеены:  "Приглашаем на работу!" Благо социализма обращается в его
противоположность!   Допечатали  б   хоть;   "Требуются  характеристики  с
предыдущего места работы, пьяниц и лодырей не берем!"
     - Опять-таки согласен, - сказал Костенко. - Стопроцентно...
     Юмашев  дождался,  когда  шофер  отъехал,  осторожно маневрируя между
трубами, разбросанными в беспорядке, вернулся за стол.
     - При   всем  при  том  одного"  главного,   все-таки  мы   достигли:
коллективизм,  чувство локтя,  верно ведь?  -  как-то ищуще,  с  затаенной
горечью спросил он.
     - Не везде,  не всегда и  не во всем,  но даже то,  чего добились,  -
серьезное дело,  -  согласился Костенко.  -  А  чего стоит один наш черный
рынок на книги? Это ведь и есть революция культуры.
     - Кстати,  Кротов  не  читал  книг.  Вообще  не  читал,  можете  себе
представить?!  Гундел постоянно: "Неинтересно, так не бывает, неправда!" Я
с ним подрался однажды из-за того,  что он на Гулливера попер:  "Нет таких
гномов,  ерунда это все!" Я ему и так доказывал и эдак,  а он свое: "Людей
дурачат,  а  сами за дурацкие сказки деньги лопатой гребут!" -  "Так он же
умер,  Свифт!" -  "Значит;  кто другой за него гребет!" Это в нем от отца.
Тот  говаривал:  "Линия  -  единственная правда  в  жизни,  все  остальное
бессмыслица.  Только чертеж позволяет понять сущность правды".  Он  ему  и
привил  эдакий  практицизм,  "что  нельзя  пощупать  и  увидеть  -  то  не
существует, обман и химера".
     - А как это сопрячь с "Немо"?
     - Любил слушать.  Если ему рассказывать - он слушал охотно, но только
чтобы была сила и исключительность;  честолюбив был болезненно;  когда его
прокатили,  не приняли в комсомол, - за то как раз, что читать не любил, -
он избил нашего секретаря,  Гошку,  жестоко избил,  штаны на нем порвал, а
знаете,  каково было -  по  тем временам -  штаны купить?  Целая проблема.
Когда  мы  его  вывели на  общее  собрание,  он  спросил:  "А  где  у  вас
д-д-д-доказательства?  Кто  видел?  Гошка  меня  н-н-ненавидит,  поэтому и
наговорил.  Д-докажите!" Мы его тогда спросили: "Дай честное слово, что ты
его не бил".  А он ответил:  "Честное,  благородное".  Гошка даже заплакал
тогда. Они, кстати, в одном эшелоне на фронт уезжали. Гошку-то поначалу не
брали, очкарик, но он по линии райкома добился...
     - Жив?
     - Погиб.
     - Где?
     - Под Киевом.
     - Фамилия?
     - Козел.  Он,  бедняга,  смущался  своей  фамилии,  постоянно  просил
ударение на первом слоге ставить...
     - Кто-нибудь из его родных остался в городе?
     - Отца  недавно  похоронили,   он  у  нас  на  заводе  пятьдесят  лет
отработал, мать умерла в конце войны. Гошка у них был единственный.
     - Как звали отца?
     - Георгий Исаевич...
     - Значит, Георгий Георгиевич Козел?
     - Да.
     - В военкомате какие-нибудь данные на него могут храниться?
     - Обязательно.  В  школе  есть  его  уголок,  следопыты раскопали его
письма домой, заметки в дивизионку, он стихи у нас писал...
     Костенко обернулся к Сандумяну:
     - Месроп,  пожалуйста,  если  товарищ  Юмашев  позволит,  позвоните в
горотдел,  пусть отправят телеграмму Тадаве по  поводу установочных данных
на Георгия Георгиевича Козел.
     - Вы верно произнесли его фамилию, - заметил Юмашев, - не обидно, так
редко кто говорил, все - как попривычней...
     - И  еще,   -   продолжил  Костенко.   -  Пусть  посмотрят  по  линии
Министерства обороны список той  части,  где служил и  погиб Козел,  -  до
какого дня они были вместе с Кротовым.  Обстоятельства гибели,  свидетели,
где живут...
     - "Где живут",  -  горько повторил Юмашев. - Да живы ли? Никого уж не
осталось почти, мы доживаем, те, кому в сорок первом было семнадцать...
     - А  вот и неверно,  Глеб Гаврилович,  -  возразил Сандумян,  набирая
номер.  -  Я  нашел вашу учительницу,  Александру Егоровну,  ей  семьдесят
девять, а она еще бодрая и вас хорошо помнит и Кротова...


                                    9

     Александра Егоровна Хивчук жила в  большой комнате,  на первом этаже;
подоконник был  заставлен цветами;  вообще же  был здесь особый старушечий
беспорядок,   множество  лишних  вещей:  этажерки,  с  подставленными  под
отломанные ножки кирпичами,  старая софа,  на  которой лежали кипы газет и
старые,   незаштопанные  чулки;   на   табуретках  возле   батареи  стояли
кастрюльки,  много кастрюлек;  Костенко оглянулся - холодильника в комнате
не было...
     - Александра Егоровна,  этот товарищ приехал по поводу вашего ученика
Кротова, - сказал Сандумян.
     - А,  Коля...  Присаживайтесь...  Я отлично помню этого мальчика, сын
покойного Ивана  Ильича...  Незаурядный был  мальчик...  Если  бы  еще  не
заикание...
     - Отчего он начал заикаться? - спросил Костенко.
     - Это  романтическая  история,   -  ответила  Александра  Егоровна  и
поправила седые, очень жесткие, вьющиеся волосы. - Поскольку все участники
драмы ушли из жизни,  я могу рассказать вам правду. Только, пожалуйста, не
курите,  и не потому,  что табак угрожает окружающим более, чем курящим, а
оттого, что я считаю табак проявлением моральной распущенности...
     - Я буду жевать сигарету, - улыбнулся Костенко. - Если позволите.
     Александра Егоровна пожала плечами:
     - Неужели такая гадость может доставлять удовольствие?  Ну  да ладно,
жуйте свою отвратительную соску. Видите ли, покойница...
     - Кто,  кто?  -  подался вперед  Сандумян,  не  заметив остерегающего
взгляда Костенко. - Какая покойница?
     - Жена Ивана Ильича...  Она была очень хороша в  молодости,  кавалеры
преследовали...  До тех пор,  пока Иван Ильич жил дома,  она была образцом
добродетели... А потом у пего случилось несчастье...
     Сандумян хотел было уточнить какое,  но  Костенко положил ему руку на
колено; тот понял.
     - Иван  Ильич  был  очень  резким  человеком;  никто  не  знает,  что
произошло тогда у  них на вечеринке,  он он ударил завуча Завьялова,  удар
пришелся по виску.  Завьялова увезли в больницу с сотрясением мозга. Потом
над Иваном Ильичом был суд,  дали два года тюрьмы... Через семь месяцев он
вернулся...  А  у  него дома -  он приехал без предупреждения,  за хорошую
работу освободили значительно раньше срока -  сидел завуч Завьялов... Иван
Ильич прошел в  свой закуток -  у  них  был свой дом,  с  массой маленьких
закутков, покойник не любил больших помещений; дождался, пока завуч ушел -
тот даже пытался с ним заговорить, но покойник свою дверь не открыл; вышел
в  столовую.  А  там  сидела покойница и  Коля.  Дело в  том,  что  завуч,
чувствуя,  видимо,  свою вину,  приходил подтягивать Колю -  у  того очень
плохо  шли  гуманитарные дисциплины,  совершенно не  давались  литература,
история,  география.  Никто не  знает,  что творилось в  доме у  Кротовых,
только соседи слышали, как пронзительно кричал Коля, очень кричал. А после
исчез,  и  нашли его в  море через четыре дня:  он  сбежал из дома,  угнал
рыбацкий баркас. Но разыгрался шторм, холодно, волны, ужас - представляете
состояние ребенка?  После этого он и стал заикой.  Покойница две недели не
выходила  из   дома,   но   с   той  поры  совершенно  исчезла  ее   былая
самостоятельность и красота - она как-то съежилась и постоянно смотрела на
покойника рабскими глазами побитой собаки...
     - Иван Ильич был очень жестоким человеком? - спросил Костенко.
     - Я  бы  сказала  иначе.  Я  бы  сказала,  что  он  был  справедливым
человеком. За измену на Руси бабу испокон века драли вожжами...
     - Но ведь вы считали, что измены не было? - заметил Костенко.
     - Была, видимо, моральная измена, а она подчас страшнее физической.
     - И в чем же выразилась измена Аполлинарии Евдокимовны?
     - Кого? - удивилась старушка. - Кого?
     - Так звали покойницу, - пояснил Сандумян. - Жену Кротова.
     - Да?  Незадача,  а я как-то и не знала ее имени,  помню только,  что
поповское, - и она засмеялась мелким, быстрым, захлебывающимся смехом.
     - Иван Ильич был красивым мужчиной? - поинтересовался Костенко.
     - О,  невероятно! Сильный! Высокий! Уверенный в себе! Очень красивый,
мы все были от него без ума.
     - До этого Коля не заикался? - уточнил Сандумян.
     - Нет. Никогда... Он стал очень тяжело заикаться, бедный мальчик... В
нем произошел какой-то внутренний слом...
     - Какой? Затаился? Стал тихим?
     - Наоборот!  Из  бутылки выпустили джинна!  Он,  мне  кажется,  понял
значение силы.  Только ее ведь и боятся люди. И он стал главным драчуном -
как что не по его норову - сразу в драку! Но я его все равно любила. В нем
не  было  этого  отвратительного,   как  у  некоторых  учащихся,   чувства
стадности.
     - То есть? - не понял Костенко.
     - Вы  же  помните школу,  -  ответила Александра Егоровна.  -  Кто-то
набедокурил,  зло нужно наказать,  - непременно и безусловно, - но ведь не
говорят,   паршивцы,  про  зачинщика.  Однако  его  необходимо  выявить  и
наказать,  тогда другим будет неповадно...  И только один мальчик в классе
помогал мне - Коля.
     - Ябедничал? - спросил Сандумян.
     - Вы плохой педагог,  -  Александра Егоровна даже передернула острыми
плечиками.  -  Что значит -  ябедничал?  Он говорил правду.  А другие - из
ложного понимания духа товарищества - покрывали виновника, молчали.
     Костенко снова положил руку на колено Сандумяна и спросил:
     - Гоше Козел часто доставалось от него?
     - Козел был маленьким тираном.  Он горел своими лозунгами и требовал,
чтобы все были, как он. По-моему, он был карьеристом...
     - А чего ж на фронт добровольно ушел? - снова не удержался Сандумян.
     - Вы думаете, бескорыстно?! Он наверняка полагал, что его определят в
газету -  стишки писать! А пришлось воевать! Взялся за гуж, не говори, что
не дюж!  Вы думаете. Козел (она снова произнесла фамилию именно так, как и
ждал  Костенко,  с  ударением  на  втором  слоге)  не  донимал  учителей?!
Комсомол,  ему все можно, а мы - мещане, обыватели, да еще не у всех чисто
пролетарское происхождение! Нет, нет, их даже сравнивать нельзя, двух этих
детей...
     - Александра Егоровна, а когда Коля Кротов увлекся авиацией?
     - Знаете он будто чувствовал приближение войны...  За полгода, ранней
весной,  начал посещать Осоавиахим и,  к нашему вящему удивлению, пролетел
над школой с Игорем Андреевичем! Крылышками помахал!
     - А кто такой Игорь Андреевич?
     - Наш аэронавт!  Кумир всех мальчишек!  Во времена оно служил в белой
гвардии,   поэтому  его  не  пригласили  в  РККА,   но  он  пристроился  в
Осоавиахиме.  Весь в кожаном,  перчатки с раструбами,  усы, брови вразлет,
удивительный  был  мужчина!   Он,  правда,  потом  перелетел  к  немцам  в
Новороссийск...
     - Как фамилия кумира? - спросил Костенко.
     - Не помню... Игорь Андреевич... Его все звали Игорь Андреевич!
     Сандумян поднялся:
     - У вас тут поблизости есть телефон?
     - Обещают в следующей пятилетке, пока нет...
     - Ничего,   -  сказал  Костенко,  -  успеете,  Месроп...  Садитесь...
Александра Егоровна,  у вас случаем писем от Коли нет?  Он,  видимо, очень
хорошо к вам относился...
     - Письма!  -  она прыснула со смеха.  - Умей он хорошо писать, его бы
устроили на работу, где давали бронь, а не отправили на войну...
     - Но  ведь  отец пытался пристроить Колю на  завод,  -  мягко спросил
Костенко. - Разве нет?
     - Конечно. А на завод брали лучших комсомольцев из невоеннообязанных.
А Коля был такой здоровый.
     - Александра Егоровна,  школьные тетради хранятся в архиве? - спросил
Месроп.
     - Какие же в школе архивы,  молодой человек?! Это ведь школа, храм, а
не  околоток...  Некоторые  учителя  оставляли  себе  особенно  интересные
сочинения.  Я  долго  берегла  изложения Лиды  Гончаровой,  она  прекрасно
записывала рассказанное, даже запятые улавливала... А Никодим Владимирович
хранил ужасные сочинения, с тьмой грамматических ошибок...
     - Он жив? - спросил Костенко.
     - Да  что  вы!  Он  старше меня на  два  года и  три  месяца!  Это  я
зажилась...
     - А кто у него остался? Сын? Дочь?
     - Две дочери,  Лидочка и  Риммочка,  они его обожали,  так и остались
соломенными вдовами, вроде меня...
     - Александра Егоровна, а к вам этой зимой моряк не наведывался?
     - Какой моряк? - удивилась учительница. - Среди моих учеников не было
матросов...  И  потом ко мне редко приходят,  я  ведь была строгой,  я  не
заигрывала,  как  это  теперь  принято,  с  детьми.  Я  требовала.  Да,  я
требовала,  а кому нравится,  если требуют?!  Отчего я Колю помню и люблю?
Потому что он,  еще мальчиком,  понимал,  что порядок и требовательность -
самое главное в жизни.
     "И сила,  -  подумал Костенко.  - И еще - неверие в книгу, особенно в
Гулливера".


                                    10

     Тетрадку  Николая  Кротова  в  доме  покойного Никодима Владимировича
нашли дочери - Риммочка и Лидочка, тоже старушки уже - по описи.
     - Хотя папа не был знаменитостью,  -  сказала младшая,  Лидочка, - но
его архив мы передаем государству.  Уже приезжали из Краснодара, смотрели,
восхищались:  история педагогики края  за  пятьдесят лет,  где  еще  такое
сохранилось?!  Вам  неверно  сказала  Александра Евгеньевна,  что  папочка
собирал только отменно плохие сочинения,  папочка хранил все.  Плохое -  в
том числе.  Он был у нас настоящим гражданином,  поэтому оставлял потомкам
правду, а разве она бывает однозначной?


          "МВД СССР, УГРО,  Тадаве.  Эксперты  адлерского  НТО  установили
     идентичность  почерка  Кротова  с  подписью  того  человека,  который
     получил деньги за убитого Минчакова, исследовав  выпускное  сочинение
     Кротова в мае 1941 года. Тема сочинения вольная. Костенко".


     ...Вечером,  прогуливаясь  по  набережной,  -  голова  раскалывалась,
менялась погода,  видимо,  шло  к  дождю,  -  Костенко обратил внимание на
большой плакат, вывешенный возле порта: "Черноморско-Азовской рыболовецкой
флотилии требуются матросы,  мотористы,  раздельщики рыбы.  Заработок - до
400 рублей".
     Сначала он подумал, что после университета, начав службу в угро, он и
мечтать не мог о таких деньгах, потом вспомнил Левона, который раскладывал
ему бюджет актрисы:  "Из ста десяти рублей,  которые она получает в месяц,
откладывай на  еду;  да,  все  верно,  хлеб дешев,  дешевле всего в  мире;
квартира,  если  дали,  дешева,  дешевле всего  в  мире;  книгу новую надо
купить,  если  есть блат,  тоже дешево,  на  все  про  все  приблизительно
семьдесят пять рублей.  А вот хорошие туфли, я не говорю о зимних сапогах,
- поди их еще достань,  -  стоят сто или больше, отдай и не греши, а в чем
бедной актрисуле выступать?  В  валенках,  что ль?  А  она ведь концертами
кормится -  по  десяточке,  по  пятерочке.  Глядишь,  и  набежит еще  одна
сотенная..."
     Костенко вдруг повернулся, чуть не побежал в отель, но, когда был уже
почти рядом, остановил такси и сказал шоферу:
     - Пожалуйста, в горотдел милиции.
     Там  он  попросил дежурного открыть кабинет Месропа,  позвонил ему  и
сказал:
     - Не  сердитесь,  что  так  поздно,  приезжайте,  пожалуйста,  сюда и
попробуйте привезти с  собою  начальника отдела  кадров рыбфлота.  Или  же
того, кто оформляет на работу людей, уходящих в дальние плаванья...


     ...Под  утро,  кончив  беседовать с  работниками порта  и  флотилии -
Месроп притащил даже  помощника начальника,  тот  отдыхал в  Адлере,  взял
неделю за свой счет,  приехал из Севастополя,  думал скрыться от забот,  -
Костенко пошел на  пляж,  окунулся в  студеную еще воду,  лег на  холодную
гальку (только августовская держит тепло солнца до  утра,  майская за ночь
остывает) и  долго смотрел на  то,  как в  небе шло тяжелое,  драматичное,
видимое  противостояние:  солнце  натужно  стремилось пробиться  к  людям,
которые сюда к нему и приехали,  а тяжелые,  рваные, с вороньим, нутряным,
фиолетовым отливом тучи словно бы  блокировали его,  затирали.  Натужность
борьбы была столь драматичной,  я в с т в е н н о й,  что  Костенко  снова
вспомнил Митю и Левона, когда они поехали -  в  сорок  девятом  еще  -  на
"Динамо"; играли тогда "Спартак"  и  "ЦДКА".  Состязание  было  финальным,
определяющим турнирную таблицу, стадион полон; напряженность была  подобна
этой, утренней, только здесь напряженность еще  более  драматична,  потому
что тишина плывет над морем, на пляже ни одного человека, рассвет. А тогда
стадион ревел, и футболисты, чувствуя трибуны, выкладывались, и кто-то дал
прострельный пас, а  кругом  стояли  спартаковцы,  и  было  это  метрах  в
двадцати  от  ворот,  и  форвард  Валентин  Николаев  (жив  ли?)   прыгнул
ласточкой, и в этом  феноменальном  прыжке,  параллельно  земле,  пролетев
сквозь  строй  спартаковской  защиты,   он  нашел  головою  мокрый  мяч  и
с у н у л  е