отделению. Срочно установите в
     сберкассе поселка, когда и сколько  снял  со  своего  счета  Минчаков
     Михаил Иванович,  взял  ли  наличными  или  положил  на  аккредитивы.
     Костенко, Жуков".


     Дежурный  в  Знаменском оказался парень  быстрый.  Он  пришел  в  дом
заведующего сберкассой Зусмана в  шесть  утра,  а  в  шесть сорок вызвал к
рации Жукова - имя Костенко ему ничего не говорило.
     - Минчаков снял со своего текущего счета 4592 пятнадцать тысяч рублей
12  октября  прошлого года.  Деньги  положил на  три  аккредитива,  номера
56124/21, 75215/44, 94228/97 в тот же день, товарищ Жуков.
     - С вами говорит Костенко...
     - Кто, кто?!
     - Костенко.
     - Откуда вы? - поинтересовался дежурный.
     - Из Москвы.
     - А Жуков где?
     - Рядом.
     - Как в Москве дела? Тепло уж небось? - дежурный перешел на лирику.
     - Тепло!  -  рявкнул в  рацию Жуков.  -  Вы  начните опрашивать всех,
видавших Минчакова перед отъездом,  мы сейчас к  вам вылетаем.  Как у  вас
погодные условия?
     - Сядете. Снег начался с дождем, но мы фарами посветим.


                                    9

     Фары  были,  однако,  едва  видны,  вертолетик болтало  из  стороны в
сторону, ветер шквальный.
     - Не сядем, - прокричал пилот штурману.
     Жуков услышал, крикнул:
     - Надо сесть!
     - Не  надо,   -   сказал  Костенко.   -  Что  это  за  манера  давать
категорические советы? Вы пилот или он?
     Жуков усмехнулся:
     - Боитесь, что ль? хочу.
     - Конечно. А вы - нет?
     - Мы здесь привычные.
     - Я, знаете, тоже привычный, только гробиться зазря не хочу.
     Жуков, видимо, перед вылетом выпил, озорничал поэтому.
     - Ребята,   -   прокричал  он  пилотам,  -  полковник  боятся,  велят
поворачивать назад!
     Пилоты назад не повернули, начали  з а в и с а т ь.
     Спускались медленно, болтало.
     - Бутылка-то есть? - спросил Костенко.
     Жуков достал из кармана плоскую фляжку:
     - Спирт. Дышите потом глубже.
     - Вы  меня кончайте учить,  -  усмехнулся Костенко,  -  ишь,  Монтень
выискался.
     - Как вас не учить, коли первый раз на Севере!
     - Я, Жуков, на Севере был еще более дальнем, парнем еще, когда глухая
старуха Потанова трудилась в поте лица и о пенсии не мечтала. Ясно?


     ...Третьим -  из  тех двадцати,  что вызвали на  допрос,  был слесарь
Лазарев. На вопрос Костенко ответил уверенно:
     - Нет,  он  в  штатском улетал.  Откуда у  него форма?  Я  ж  Миню до
вертолета на мотоцикле довез...
     - А может, у него в чемодане форма была? - спросил Жуков.
     - Да нет же! Зачем она ему? На флоте он никогда не служил, пижоном не
был...  Да и  потом поселок маленький,  все у  всех на виду,  мы б  знали,
товарищ майор.  Я  могу  сразу сказать,  что  у  него было:  шкафом-то  не
обзавелся,  весь гардероб на крючке за дверью висел,  под марлей.  Кожанка
была, рубашек было несколько, ну, и спецовка там... Бушлат...
     Жуков поглядел на Костенко,  тот отрицательно покачал головой, но все
же спросил:
     - Бушлат с какими пуговицами? С черными?
     - Конечно,  не  с  медными,  -  ответил Лазарев,  -  те  на морозе не
застегнешь, все пальцы поломаешь, кожа прилипнет, разве можно?


     ...Буфетчица Трифонова прибежала к  Жукову вечером,  уже  после того,
как дала показания:
     - Ой,  вспомнила,  товарищ майор,  у  него  первая любовь в  Магаране
живет.
     - Ну?! А как зовут? Где работает?
     - Он скрытный,  этот Минчаков, никому не открывался. Как освободился,
как перешел на вольную, так бобылем и остался жить: деньги заколачивал, по
тысяче в  месяц  брал.  Организованный был  мужик:  одну  субботу выберет,
придет в  буфет,  купит пару бутылок -  значит,  будет гулять.  Один.  Раз
только,  помню,  автобус отходил, на магаранский вертолет, Минчак у меня в
буфете стоял,  вздохнул,  помню,  и  сказал:  "А у  меня там первая любовь
живет".
     - А вторая где?
     - Чего? - не поняла женщина.
     - Ну,  если "первая" любовь,  значит, и "вторая" - по логике - должна
быть.
     - Да кто мужиков поймет?  У вас своя логика,  у нас -  своя.  Первая,
может,  и была,  а потом чередою пошли, со счета сбился, помнят-то первое,
потом стирается все...


     Костенко осмотрел маленькую комнату Минчакова тщательно;  сначала сел
на койку,  заправленную серым одеялом, закурил, бросил спичку в стеклянную
банку,  вспомнив при этом отчего-то жену Загибалова,  и  начал медленно по
секторам исследовать минчаковское жилье.
     Митя   Степанов,   вернувшись  из   очередной   своей   командировки,
рассказывал,  как  работают молоденькие девушки в  охране  президента США.
"Они,  понимаешь ли,  Слава,  хорошенькие, что - немаловажно. И поэтому на
них любопытно смотреть. Но потом делается страшновато: когда их шефы сидят
в зале переговоров, девушки кокетничают с прессой, милашки, одно слово, но
стоит  хозяевам  появиться,  они  меняются  неузнаваемо.  Все  прежнее:  и
фигурки,  и  овал  лица,  и  рот,  только глаза  делаются другими и  скулы
замирают.  Понимаешь,  глаза их  перестают быть  обычными,  человеческими.
Голову они не поворачивают,  лишь глаза,  как на шарнирах, очень медленно,
контролируют свой сектор,  кто бы ни попал: журналист ли, ребенок, старуха
- никакого выражения, лишь напряженное ожидание опасности".
     Костенко попробовал так смотреть и с удивлением обнаружил, что эдакое
р а з г л я д ы в а н и е   действительно  позволяет  видеть   значительно
больше; сектор - он и есть сектор - изначально заданная конкретика.
     Поэтому сейчас,  зябко  поеживаясь в  комнате Минчакова,  -  печка не
топлена,  холоднее,  чем на  улице,  -  Костенко  начал  ш а р н и р и т ь
глазами.
     Стол  накрытый  газетами.  Газета  районная,  значит,  центральные не
выписывал,  хотя  поди их  сюда выпиши.  Но  районные получал.  Интересно:
подписался ли  до  конца  года?  Если  -  да,  следовательно,  рассчитывал
вернуться.  На  почте могут помнить,  кому писал,  от кого получал письма.
Значит,  почта.  В столе один ящик,  там,  видно, посуда, ножи, вилки. Два
табурета.  Крючки,  на  котором  висел  "гардероб",  о  котором  рассказал
Лазарев.  Остался старый пиджак,  такие в  деревнях деды носят,  с мятыми,
обвислыми лацканами, пуговица одна, но зато пришита накрепко...
     "Наверное,  Тадава не может со мной связаться,  - подумал Костенко. -
Видимо,  все установочные данные на  Минчакова он  уже получил...  Неужели
бобыль?  Молодой ведь мужик.  Ни матери,  ни отца?  А Дина где? Интересно,
Жуков запросил Магаран по  поводу всех Дин,  там живущих?  Толковый мужик,
хорошо работает".
     Костенко поднялся с кровати, пружины тонко прозвенели; подняв матрац,
глянул,  нет ли  там чего -  чисто.  Открыл ящик стола:  две тарелки,  три
вилки, два ножа, большая ложка, видимо, ею же и сахар в стакане размешивал
и щи хлебал.
     "А вот латыш,  - подумал Костенко, - комнату бы обжил. Уж про немца и
говорить нечего.  А наши забили деньгу - и обратно. Сами себя люди теряют;
в р е м е н н о с т ь; невосполнимо это, пропавшие годы, надо всегда сразу
же обживаться, чтоб каждый твой ночлег на земле остался в памяти  радостью
и красотой.  Отчего это у нас  так?  От  неуверенности,  что  ль?  Или  от
мятежности духа - тянет все куда-то, тянет...  Кто это сказал -  стихийные
мы? Дерябин? Да. Он. А что? Тоже ответ. Да только верный ли? Пространства,
пространства, так их и так, хотя, с другой стороны,  на  них,  в  конечном
счете, надежда, на пространства-то".
     Костенко приподнял газету,  на  которой лежали ножи и  вилки,  увидел
старый, со следами жира, конверт. Письмо Минчакову М. прислала из Магарана
Д. Журавлева, Портовая, двенадцать, квартира семь.
     Костенко осторожно открыл конверт:  письма не было.  Адрес зато есть.
Тут больше делать нечего, вспомнят что люди - скажут участковому Гуськову,
парень оборотистый, сообщит в момент...


                                    10

     - Журавлев Роман Кириллович,  -  медленно читал Жуков,  -  ветеринар,
1939  года рождения,  образование среднеспециальное,  жена Диана 1946 года
рождения, образование...
     Костенко перебил его:
     - Вы погодите про образование... Диана? Сокращенно - Дина. Ну?
     - "Первая" любовь, что ль? - спросил Жуков. - Вы это имеете в виду?
     - Это.
     - Никакая она не "первая" любовь, - ответил Жуков. - Мои парни все ее
документы прочесали, первый раз замужем.
     - По-вашему, любовь без женитьбы невозможна?
     - Какая это любовь? Похабщина...
     Костенко отчего-то обиженно усмехнулся, спросил:
     - Где женились Журавлевы?
     - Здесь,  где  ж  еще,  -  ответил Жуков  и  медленно поднял глаза на
Костенко.   -  Что,  думаете,  старый  паспорт  потеряла,  где  штампик  с
Минчаковым стоял?
     - Надо мне вас в Москву забирать,  -  сказал Костенко, - хорошо мысль
чувствуете,  толковые помощники сейчас на  вес  золота,  воз тащат,  линию
держат, мне, начальнику, спокойно. Заберу, право, заберу.
     - Думаете, соглашусь?
     - В Москву-то?
     - Ни за что не соглашусь.  У вас там человек как иголка в стоге сена,
а у нас,  в провинции,  уж коли уважают -  так уважают,  на виду,  и почет
тебе,  и квартира без очереди,  и кухня восемь метров. У меня вон Урузбаев
работал,  по распределению попал,  родился в деревне,  в горах,  а поди ж,
рвался обратно,  хоть в  село,  только б  к себе.  Недавно письмо прислал,
счастливый, растет, капитан уже, а я все в майорах...
     - А говорите - уважают...
     - Так,  Владислав Николаевич,  золотой человек, у него ж в республике
своих поддерживать умеют;  это мы собачимся:  "Хочу,  чтоб у соседа корова
сдохла", - разве нет?
     Костенко вздохнул:
     - Майор, на что замахиваешься?
     - На себя, - ответил Жуков, - на кого ж еще? Вернемся, лучше к Диане.
По образованию тоже ветеринар,  кстати.  Что,  думаете,  на пару разобрали
малышку - и в мешок?
     - А  как  он  к  ним попал?  Почему морская форма?  Откуда она вообще
взялась? Поедем, что ль, беседовать?
     - Рано.  Наши работают по  сберкассам,  ищут,  не  было ли вкладов от
Журавлевых, соседей опрашивают, на службе у них шуруют.
     Они сидели в  угрозыске,  в маленьком кабинетике Жукова -  смертельно
усталые,  сразу  с  аэродрома,  не  заезжая домой  к  майору,  вернулись в
управление,  хотя жена его напекла пирожков, дважды звонила: "Неужели дома
нельзя поговорить, двадцать минут дороги, что может случиться за то время,
пока приедете?"



РЕТРОСПЕКТИВА-III           (Март 1945 года. Бреслау, Витекамерштрассе, 5)
__________________________________________________________________________

     Кротов отполз от окна; большевики засели в здании напротив, притащили
пулеметы, подняться с пола теперь было невозможно.
     "А что если они на крышу влезут?" - подумал Кротов и посмотрел на Уго
из СС: он в Сталинграде воевал и в Варшаве, уличный бой знает.
     - Э,  унтершарфюрер,  а  если красные заберутся на крышу?  Они ж  нас
перестреляют, как кур.
     Уго покачал головой:
     - Нет,  им  нечего делать на крыше,  там нет балок,  потолок обрушен,
пулемет не поставишь...
     - А почему наши на третьем этаже не стреляют?
     - Зачем стрелять без дела?  - удивился Уго. - Мы не пустили русских к
вокзалу, пусть теперь очухиваются, а тем временем к нам прорвутся танки, и
мы их так ударим, что они откатятся до Варшавы...
     - А зачем им давать очухиваться? Надо бить, пока они устали.
     Уго закурил, глубоко затянулся, спросил:
     - Чем  бить?  Мы  ударим  сокрушительно,  когда  закончим  работу  по
созданию "оружия возмездия". Это и решит исход битвы.
     - А что такое "оружие возмездия"?
     - Ракеты.  Их не может достать снаряд,  не может перехватить самолет.
Они начинены сверхмощной взрывчаткой - одна ракета снесет половину Москвы.
Разве  после этого русские смогут продолжать войну?  Они  ведь  и  так  на
издыхании...
     - Плохо вы знаете русских, унтершарфюрер...
     Уго не обиделся, ответил задумчиво:
     - Наверное. Но их очень хорошо знает фюрер. Нам, простым людям, нужно
знать свое и честно это свое выполнять.  Если каждый решит знать все -  не
будет порядка;  много гениев -  это плохо, это ведет к полнейшему бардаку.
Надо, чтобы каждый знал свое место в жизни.
     - Каждый хочет чтоб получше...
     - Верно.  И наша национал-социалистская революция сделает так,  чтобы
каждому на  своем месте было хорошо.  Человек должен верить,  что лучше не
может быть.  Я после ранения месяц отдыхал в охране Дахау.  Там было очень
интересно.  Я помню, как одного заключенного назначили писарем, у него был
хороший почерк, он не был ни комиссаром, ни евреем, ни цыганом... Какой-то
румын,  мне кажется... Не русский, конечно, тех не пускали в писари... Так
вот,  этот румын стал таким счастливым,  что  шапку драл с  головы за  сто
метров, едва только нас замечал... Каждому свое... Он был счастлив, что не
нужно копать ямы и  таскать камни,  а хлеба получал столько же,  сколько и
раньше,  и такую же миску супа.  И он верил,  что лучше быть не может.  Не
надо ему лучше, только б сохранить то, что он получил...
     Прогрохотала очередь, зазвенело разбитое зеркало; пулеметчики угодили
в  косяк  платяного шкафа.  Дверца  скрипуче  и  медленно  открылась,  Уго
усмехнулся:
     - Посмотри-ка,   сколько  костюмов,  а?  Какой-нибудь  торговец  жил,
плутократ.  Мы,  истинные национал-социалисты,  довольствовались формой  и
одним пиджаком...
     - Скорее бы стемнело,  надо пролезть к  нашим на последний этаж...  Я
боюсь, большевики все же залезут на крышу, тогда - конец.
     Уго посмотрел на часы:
     - Через полчаса будет темно, поднимешься, посмотришь...
     - А Бреслау окружен или выход есть?
     - Окружен.
     - Так, может, попробовать пробиться на запад, унтершарфюрер?
     - За  такие разговоры будем расстреливать.  Это пораженчество.  Фюрер
приказал превратить в неприступную крепость каждый немецкий дом, не то что
такой город,  как Бреслау.  Я видел тебя в деле,  поэтому верю тебе, но не
вздумай так  сказать при  других -  сразу  донесут,  и  я  же  первый буду
вынужден тебя казнить.
     - Унтершарфюрер,  я  так  сказал  потому,  что  вас  возьмут в  плен,
отправят в  лагерь и будут кашей кормить,  а нас всех к стенке,  вот в чем
дело-то...
     - Ты думаешь о плене?!  Как тебе не стыдно! Пойми, сейчас рейх силен,
как никогда!  Мы пружина,  понимаешь ты это?  Речь идет о  жизни и  смерти
нации!  Мы  сейчас  сражаемся не  за  французов или  румын,  неблагодарных
свиней,  а за немцев!  Разве нацию можно победить? Что может быть на свете
сильнее национального духа?!  Да  ничего!  Когда мы  победим,  я  женюсь и
нарожаю множество детишек - чтоб в прихожей стояли ботиночки моих девчушек
и сыновей. Знаешь, какое это счастье?! Нация должна быть большой, иначе ее
сомнут и разжижат чужой кровью.
     - А нам как же?
     - Кому это?
     - Кто с Власовым.
     - У  вас тоже будет своя нация...  Не такая большая,  как у  нас,  но
своя... Мы поможем вашим женщинам, - вдруг рассмеялся Уго, - иначе нельзя,
мы  обязаны отдать вам часть своей крови,  чтобы как-то  организовать вас,
приблизить к нам...
     - Эх, отчего ж вы нам оружия не дали в сорок втором, унтершарфюрер?!
     - Гитлера  обманывали  генералы.   Фюреров  всегда  обманывают  самые
близкие люди.  Мы их уничтожили,  и теперь вы получили оружие.  Теперь вам
только и воевать за освобождение России от большевиков,  а ты говоришь про
плен - разве можно?
     Вдруг  загрохотало,  полетели остатки стекол  из  окон,  два  снаряда
угодили в верхний этаж, там кто-то тонко закричал: "Ой-ой, черт, сука!"
     - Вот они и очухались, утершарфюрер!
     Уго подобрал колени под живот, придвинулся еще ближе к батарее:
     - Это наши тапки. Русские так не могут...
     - Какие "наши"?! Что ж тогда они по своим лупят?!
     - Это наши танки,  -  повторил Уго и достал из мешка гранаты. - Ясно?
Они хотели выкурить русских мерзавцев, а ненароком попали в нас...
     - Я тоже русский, унтершарфюрер!
     Тот вдруг рассмеялся:
     - Ты  наш  русский,  немецкий русский,  мы  хорошо относимся к  таким
русским...
     Потом громыхнуло три раза подряд,  в  комнате обрушилась часть стены,
запахло штукатуркой,  нос заложило; унтершарфюрера отбросило в сторону, он
широко открыл рот,  видимо, оглушило. Потом, словно ящерица, снова подполз
к батарее, так, чтоб не было видно из окон дома, где засели красные.
     А Кротова волной задело самую малость,  только развернуло на полу,  и
он теперь уперся взглядом в открытый шкаф,  где висели костюмы и пальто, а
на верхней полке - аккуратно сложенные простыни и полотенца.
     - Это наши,  -  повторил Уго.  -  Пристреливаются.  Наверное, молодые
ребята,  опыта еще нет.  Если б русские -  "ура" стали кричать,  и танки б
пошли...  Мы их не пустим сюда,  они сюда придут,  только перешагнув через
наши трупы...
     - Зачем гранаты достали, унтершарфюрер?
     - На всякий случай. И ты достань.
     Кротов подвинул ногою свой мешок -  ранец в  каптерке Орать не  стал;
туда,  он считал,  не уместится столько,  сколько в мешок;  легко развязал
толстую веревку,  завязанную парашютным узлом,  положил рядом с  собою две
гранаты и вытащил из-за голенища нож.
     - Как же ты ловко узел развязал!  -  одобрительно сказал Уго. - Будто
фокусник в цирке.
     - Ваши научили,  -  ответил Кротов, - они меня еще и не тому научили.
Вот,  берешь нож,  - он достал из ножен остро отточенный тесак, - пробуешь
сталь о ноготь, видишь?
     - Вижу, - ответил Уго, придвинувшись еще ближе. - А зачем?
     - Ближе  смотрите,  унтершарфюрер,  темно,  вы  ж  след  на  ногте не
видите...
     Уго придвинулся вплотную к  Кротову,  силясь рассмотреть во  внезапно
наступившей темноте следы от тесака на плоском ногте власовца.
     - Вижу. Как зарубка в лесу.
     - Точно.  Зарубка -  счет,  -  ответил Кротов и  с маху воткнул нож в
горло унтершарфюрера; кровь брызнула, словно кабана бил - не человека...
     ...Раздевался Кротов лежа; стащил с себя форму, сапоги, потом подполз
к  шкафу,  сорвал пальто и  костюм,  они  обрушились на  него;  он  замер,
испугавшись шума,  хотя по-прежнему в  городе шла стрельба,  но  он сейчас
ничего вокруг не  слышал,  он  только себя  слышал,  свое сердце,  которое
клокотало во  рту.  Ухватив все,  он  вновь отполз к  окну;  там,  где  не
простреливалось,  и  начал лихорадочно быстро натягивать на  себя штатский
костюм.  Был он ему велик,  но не очень, не сразу определишь, что с чужого
плеча,  можно даже сказать,  вон,  мол,  как оголодал у немца на каторжных
работах.  Влез кое-как  в  пальто.  Надел шляпу -  на  уши надвинул,  взял
наволочку,  сунул в  карман,  сойдет за  белый флаг,  и  медленно пополз к
двери,  волоча  за  собою  вещмешок.  Однако,  вернулся  к  окну,  раскрыл
вещмешок,  достал  все  документы,  порвал  их,  спичку побоялся зажигать,
фотографию свою - во власовской форме - сжевал и проглотил, снова пополз к
выходу;  оказавшись в коридоре,  поднялся, тут не простреливалось; пошел в
туалет:  несмотря  на  уличные  бои,  канализация  работала;  спустив  все
бумажки,   он   взбросил  вещмешок  на   плечо  и   только  тут   подумал:
"Переодеваться можно было здесь, вот что страх с человеком делает..."
     Вышел  он  из  квартиры по  черному ходу,  оказался во  дворе,  дверь
бомбоубежища была  раскрыта,  прислушался -  голосов  нет,  пусто;  поднял
голову,  долго смотрел на небо,  затянутое горклым дымом пожарищ, стараясь
определить,  где  запад,  где восток;  перестрелка кончилась;  с  реки дул
студеный,  чистый ветер;  он,  наконец,  определился и, крадучись, зажав в
руке  белую наволочку,  пошел дворами туда,  где  было  тихо,  подальше от
вокзала и центра...



РАБОТА-III                                                        (Москва)
__________________________________________________________________