у тоже пела соловьем: "Мужчине нужна
свобода,  мужчина -  хозяин", а как поженились - попробуй опоздай с работы
на  полчаса!  Поди  к  друзьям один  соберись?!  Поди не  додай десятку из
зарплаты! Сразу сцены, крики, валокордин...
     - Разводиться надо, если не смогли поставить себя.
     - А дети?
     - Думаете, им в таком семейном аду лучше?
     - Все-таки отец рядом.
     - Смотря какой...  Если отец  б о и т с я,  - даже мамы, но все равно
боится,  -  дети его  в  грош ставить не  будут;  крушение идеала,  а  сие
чревато... Во что была одета Аня?
     - Отчетливо помню,  до мелочей...  Вы очень жестоко сейчас сказали...
Да,  да,  очень жестоко...  И  я  бы даже прервал разговор.  Но вы сказали
правду,  что  делать...  Вы  спрашиваете,  как  одета?  Она  очень  хорошо
выглядела -  ей шли очки,  я не думал,  что очки могут так красить лицо...
Короткая  стрижка  открывала  шею,  у  нее  очень  красивая  шея,  тонкая,
гордая...
     - Простите,  мой вопрос покажется вам бестактным... Еще раз простите,
но я обязан вам его задать;  у нее на теле были какие-то родинки,  родимые
пятна?
     - Да,   звездочка...  А  почему  вы...  Ее...  Она...  Погодите,  Аня
погибла?!
     - Нет...  Мы не знаем,  Алексей Кириллович,  но мы проводим осмотр...
трупов всех женщин, которых удалось найти... Сейчас началось таяние снегов
- не здесь,  конечно,  а на севере, в горах; мы нашли три трупа, поэтому я
вас и спрашиваю...
     - Бог ты мой, Анька, Аннушка...
     Львов оглянулся, пошел к скамейке, сел; Костенко опустился рядом.
     - Конечно же,  я все помню,  -  повторил Львов.  - У нее было родимое
пятно - как звездочка... Вот здесь, - он показал на левую грудь...
     "Она,  -  понял Костенко. - Все точно, эксперты эту родинку отметили.
Только они  иначе это отметили:  "На кожном покрове в  семи сантиметрах от
соска левой груди -  эпидермальный знак, формой похож на неровную звезду".
А он сказал: "звездочка".
     - Аня была в босоножках? - спросил Костенко.
     - Нет,  нет, она носила открытую обувь только в самые жаркие дни, она
почти всегда куталась.  Она была в  полусапожках,  очень красиво сидели на
ноге,  в  черной кофточке с красным узором,  она вообще красиво одевалась,
даже в ту пору, когда мы жили на стипендию...
     - Отчего вы расстались?
     - Надо рассказать?
     - Надо.
     Львов долго молчал, потом вздохнул горестно:
     - Я  отношусь к  тому  типу  двуногих,  которых можно  ударить -  они
простят.  Особенно если пьяный ударил -  тем  я  прощаю все;  алкоголизм -
социальная болезнь,  здесь нам  надо  все  как-то  иначе анализировать,  с
другими мерками подходить...  Ну да ладно,  это я  отвлекся...  Понимаете,
меня  более всего обижает слово...  Наверное,  потому,  что  я  из  старых
русских,  самых настоящих русских -  дед крестьянин,  отец священник,  для
них, как и для меня, слово - начало всего и всему конец... Так вот однажды
Аннушка мне сказала...  Очень как-то  безжалостно...  Она была на характер
весьма крутой,  бескомпромиссной...  И она мне сказала:  "Ты -  не мужик!"
Понимаете?  Я  и у врача был,  советовался,  и с друзьями,  краснея,  этот
вопрос обсуждал,  расспрашивал женатиков, а потом ей сказал: "Ты не права,
у  меня все в  порядке".  Она даже не  поняла сначала,  а  потом,  когда я
объяснил,  долго смеялась.  Обняла меня,  поцеловала и  говорит:  "Я не то
имела в виду.  Не только то. Какой-то ты матрац, а не мужик. Другие зубами
умеют вырвать свое,  а  ты молчишь,  ждешь,  потеешь".  А  я действительно
потею... постоянно потею. Дефект с рождения... Понимаете? Обидно?
     - Очень.
     - Вы бы могли хотеть близости с женщиной, которая вам это сказала?
     - Я бы стал импотентом после таких слов.
     - Значит, вы меня понимаете... Мужчина всегда должен себя чувствовать
защитником женщины,  ощущать свою силу подле нее,  а  когда ему говорят...
Словом,  я написал ей записку и уехал...  Мне рассказывали, что она хотела
покончить с  собою,  приняла снотворное,  еле  откачали,  а  потом,  когда
вернулась к нашей хозяйке -  мы снимали угол на Васильевском,  - она якобы
сказала: "Слава богу, что это кончилось, не начавшись. Мужчина должен быть
добытчиком,  его бояться надо - тогда только женщина будет счастлива. Будь
проклято равенство,  пусть здравствует рабство!"  Понимаете?  Ну?  Что мне
было делать?
     - Где вы встретили Аню в Сочи?
     Львов странно усмехнулся:
     - Около магазина кулинарии...  Она выходила,  а мы с женой собирались
войти в него...


          "МВД СССР, УГРО.  Судя  по  показаниям  Львова,  на  Рице  убита
     Петрова. Костенко".


          "Костенко.  По месту нахождения. В семидесяти метрах от той ямы,
     где  обнаружен  труп  неизвестной  женщины,  миноискатель   определил
     топорик, закопанный на глубину тридцати  сантиметров.  Топорик  остро
     отточен, производство, по первому заключению экспертов,  не  русское.
     Сухишвили".


          "МВД ГССР, полковнику Сухишвили.  Прошу срочно отправить топор в
     Магаранское управление майору Жукову для  предъявления  на  опознание
     шоферу таксомоторного парка Цыпкину, предупредив  об  ответственности
     за дачу ложных показаний. Костенко".


                                    6

     В доме бегали,  падали,  кричали,  смеялись, плакали, веселились трое
малышей-погодков,  две  девчушки и  мальчик,  только,  видно,  научившийся
ходить.  В доме счастливо, подумал Костенко и сразу почему-то вспомнил тот
вечер,  когда Маша ушла в больницу делать первый аборт, а было им тогда по
двадцать три года,  она училась,  он начал работать в МУРе, зарплата - сто
десять (тогда,  правда,  звучало лучше  -  тысяча сто),  комнаты не  было,
снимали угол в Кунцево,  испугались.  Простить себе этого Костенко не мог,
но он к этому пришел не сразу,  такое сразу и не понимаешь вовсе, только с
годами, о т д а л я я с ь  от самих себя (ибо молодость и есть единственно
истинный   т ы),   начинаешь  понимать  всю  невозвратимость,   преступную
невозвратимость случившегося.  Господи, ну ютились бы втроем, ну  отказали
бы себе еще в двух порциях мяса, черт с ним, разве ж хлебом единым  живы?!
Зато сейчас человеку было бы уже двадцать пять лет...
     - Вы проходите,  проходите,  пожалуйста,  -  как-то открыто, радостно
пригласила Галина Ивановна,  приемная сестра  в р а г а,  за  которым  шел
Костенко. - Я их скоро спать уложу, они у меня спят  при  открытых  окнах,
сразу угомонятся. Садитесь, располагайтесь, чай сейчас будет готов...
     "Будь я проклят,  -  подумал Костенко.  - Если бы она была одна, я бы
спокойно выполнял свой долг,  а мой долг сейчас состоит в том,  чтобы быть
змеею,  хамелеоном,  а здесь бегают эти люди, прекрасные, лобастые люди. У
всех младенцев лбы Сократов - как интересно, а?! Мужчина начинает понимать
красоту младенца только в  моем возрасте,  дожить бы  до  дедовства -  вот
счастье, а?! Как бы по дереву незаметно постучать?"
     Галина   Ивановна  унесла  детей,   уместив  их   всех   -   каким-то
невообразимым,  стремительным движением - в одной руке. Они обвили ее шею,
грудь,  голову  толстыми  ручонками,  начав  кричать  Костенко:  "Даданьи,
даданьи!"
     - До свиданья,  люди,  -  сказал Костенко,  прокашлявшись, - спите на
здоровье.
     Женщина вернулась быстро,  в  комнате,  где стояли кровати,  была уже
тишина,  засыпали дети действительно мгновенно, а может, и не заснули еще,
но мать сумела приучить их к тишине в спальной комнате.
     - Сейчас, - сказала она, - теперь я пущу других детей, они чумятся, я
боюсь, мои архаровцы их затискают.
     Она  открыла  дверь  на  веранду,  и  оттуда  влетели  четыре  щенка,
южнокрымские бело-желтые овчарки,  ринулись кругами по  комнате,  скулили,
целовали ноги  хозяйки,  прыгали,  сшибая  друг  друга,  только б  первому
тронуть носом руку  б о ж е с т в а.
     - Сейчас,  -  сказала Галина Ивановна,  -  они  тоже  быстро устанут,
только-только оправляются, уколы-то я им вкатила свои, от души...
     Щенки действительно устроились около ее ног,  когда она села напротив
Костенко.
     - А теперь давайте говорить,  - открыто и добро улыбнулась женщина. -
Мне сказали, что вы из газеты...
     - Меня  просили  написать  о  самом  интересном  в  крае...  А  самое
интересное - судьбы людские, вот почему я начал с визита к вам.
     - Как  доктор  говорите:   "Начал  с  визита".   Так  старые  доктора
выражались...
     - Расскажите о себе, Галина Ивановна, о своей жизни...
     - А что рассказывать-то?  Счастлива я - и все тут. Дети, муж, собаки,
живность... Соседи хорошие...
     - Сначала сказали об живности, а потом уж соседи?
     - Конечно,  -  удивилась женщина,  -  а как же иначе? Животные хоть и
лишены слова,  но они ж наши "Меньшие братья"...  В чем-то нас лучше,  я в
это верю...  У них чрезвычайно развито чувство благодарности; посмотрите в
коровьи  глаза  -   вам  страшно  станет,   если  вы   еще  до   конца  не
заурбанизировались...
     - "Дай,  Джим,  на счастье лапу мне,  такую лапу не видал я сроду", -
прочитал Костенко.
     - Именно... Вы замечали, как собаки и кошки кладут свои  р у к и  вам
на колени? - спросила женщина, ненавязчиво поправив  Есенина.  -  Возьмите
собаку  за  р у к у,  поговорите с ней,  вы  почувствуете,  как  живет  ее
л а д о н ь;  пожалуй, их руки более жизненны,  более  чувствительны,  чем
наши...
     - Когда вы ощутили в себе такую любовь к животным?
     - Когда впервые столкнулась с людской несправедливостью.
     - Когда это случилось?
     - Когда отец ударил маму...
     - Простите... Это вы о родном отце?
     - Родного я не видела. Я считала, что Кротов и есть мой отец...
     - А отчего он ударил маму?
     - Она гладила ему пиджак,  черный у него был,  английский,  он его за
всю жизнь только раз пять и надевал,  а я котенка принесла, а оп мяукал, и
мама стала его кормить кефиром с пальца,  тот сосал палец,  успокоился, не
плакал,  а потом запахло дымом - про утюг мама забыла... Прибежал он... Ну
и ударил... С тех пор я перестала его воспринимать - какое-то черное пятно
перед глазами.
     - Но мама умерла, не пережив смерти Кротова - разве нет?
     - Привычка это...  Не  инстинкты,  как  у  животных,  не  внутренний,
врожденный разум, а именно привычка...
     - После этого случая вы и уехали от них?
     - Не сразу. Я ведь еще училась, да и маму было жаль...
     - Они очень страдали по Коле?
     - Свыклись.  Сначала надеялись, что вернется, очень ждали в пятьдесят
шестом,  думали,  сидит,  не пишет,  не хочет отца подводить,  знаете, как
тогда на родственников репрессированных смотрели...  А  он еще давал уроки
на дому, а за это сразу б погнали из школы!
     - "Он" - это... Кротов?
     - Да. Мне невозможно называть его "отцом"...
     - Культа сына в доме не было? Борца за Родину? Погибшего солдата?
     - Он не любил громких слов... Держал фото у себя над кроватью, и все.
     - А сам воевал?
     - Нет.
     - Значит,  считаете,  зло,  свершенное ближними,  неминуемо порождает
какое-то особое чувство противостояния, обнаженную доброту, что ли?
     - Ну это вам, пишущим, лучше определять, - ответила Галина Ивановна и
вдруг вскочила со стула: - Бог мой, чайник!
     С кухни она весело прокричала:
     - Ничего, на заварку хватит. Вам покрепче?
     - Если можно.
     - Можно.  Мне дядя присылает из  Адлера,  он там на фабрике работает,
развешивает чай...
     - Чей дядя?  - спросил Костенко, чувствуя постоянное неудобство из-за
того,  что не  может говорить женщине правду.  Но  он понимал,  что делать
этого нельзя -  а вдруг Милинко...  Какой там,  к черту, Милинко?! При чем
здесь  несчастный Григорий Милинко?!  Пусть  вечная  память будет  солдату
морской пехоты Милинко, мы ему воздадим память, вот только найдем Кротова,
мы  его  найдем  обязательно,  а  сейчас надо  молчать,  потому как  может
статься,   что  Николай  Кротов  решит  навестить  "сестру",  спросит  про
родителей  -   не   полная  же  он  беспамятная  скотина?   Злодей  подчас
сентиментальное нормальных людей.  Вдруг  ему  папину фотографию захочется
получить,  того папы,  который мог маму из-за  черного английского пиджака
хлобыстнуть по лицу... Тут много чего-то такого, что может пролить свет на
характер Кротова... Поэтому ненавидь себя, Костенко, но сиди, тяни резину,
играй,  змействуй, однако сумей набрать столько информации, сколько можно.
Деталь решает успех книги или  картины;  так  же  и  у  тебя.  Деталь -  и
операция готова, только деталь точная, бесспорная.
     ...На всякий случай поинтересовался:
     - Из детского дома в последние месяцы вас никто не разыскивал?
     - Ну как же, разыскал воспитатель...
     - Любили воспитателей?
     - Очень. На всю жизнь...
     - А как звали того, кто вас разыскал?
     - Ой...  Я  даже не  запомнила,  он  так  невнятно сказал,  на  поезд
торопился, сказал - скоро нас всех соберет на встречу...
     - Интересно своих питомцев найти, я его понимаю...
     "Надо  срочно дать  ориентировку на  Осташков,  -  понял Костенко,  -
впрочем, видимо, поздно. Он наверняка должен был поехать к матери Милинко.
Или уже был там.  Он должен там быть, он наверняка там был - когда только?
Почему сейчас?  Он  должен был  навестить "родные" места  сразу  же  после
войны.  Нет.  Тогда побоялся бы - вдруг шальная проверка документов, а там
одна старуха Милинко на весь район, однофамильцем не скажешься..."
     - Вы что задумались? - спросила женщина.
     - Да так, лезет в голову разное... Покажите ваш семейный альбом, а?
     - А. чего ж не показать, покажу.
     Костенко долго перелистывал альбом, потом удивленно спросил:
     - А где ж Коля?
     - Как где?  Там. И в осовиахимовской парашютной школе, и на аэродроме
в Адлере...
     Костенко подвинул женщине альбом,  она  начала медленно перелистывать
страницы.
     - Поглядите,  это отец наших людей, - она кивнула на спящих щенков. -
Красив, а?
     - Очень.
     - Только  глаза  желтые,   это  плохо;  желтоглазые  -  дурни,  очень
доверчивы, но одновременно злые. Странный симбиоз, да?
     - Да,  - ответил Костенко, наблюдая за ее пальцами, переворачивавшими
страницы, - очень странный.
     - А это мой муж. Вы его дождетесь?
     - Зависит от того, когда он возвращается...
     - По-разному. Иногда за полночь, он делом живет.
     - А  это  кто?  -  спросил Костенко,  указав  на  пожилого бородатого
человека.
     - Дядя Авессалом,  я  ж говорила,  который чайник,  -  она засмеялась
своей шутке. - Из Адлера, брат мамы...
     Женщина пролистала альбом до конца, удивилась, начала листать снова:
     - Как  же  так,  здесь были три фотографии:  Коля в  осоавиахиме,  на
аэродроме и перед уходом в армию...
     - Он там бритый был?
     - Коля?  Нет,  с чубом, красивый парень, косая сажень в плечах, копия
отца, словно вылитый.
     - Галина Ивановна, а отец... Кротов... был жадным человеком?
     - А что такое жадность?  -  задумчиво спросила женщина и снова начала
перелистывать альбом; на лице ее было недоумение.
     - По-моему, жадность не нуждается в определении...
     - Еще как нуждается...  Он был расчетлив: чертежник, что ж вы хотите,
а один из его дядек ловил собак,  этим и кормился,  сдавал на мыловарню...
Мама ненавидела дядьку,  я помню,  когда он однажды заговорил о нем,  мама
крикнула: "Умоляю тебя, никогда не говори при мне об этом изверге!"
     - Почему?
     - Какие-то вещи даже у мамы спрашивать неловко.  Она тогда побледнела
вся,  синяки под  глазами мгновенно набрякли...  Нет,  но  где  же  Колины
фотографии?!
     - Ваш воспитатель альбом смотрел?
     - Конечно, это ж у нас в традиции - альбомы рассматривать.
     Перед  тем  как  показать  Кротовой  фотографию  ее  сводного  брата,
Костенко спросил:
     - Вы   не   договорили,    Галина   Ивановна...    Про   жадность   и
расчетливость...
     - Понимаете,  мама  очень  добрая  была,  ангельской души  женщина...
Готовится,  например,  его  день рождения отпраздновать,  пирогов напечет,
самогонки нацедит,  на  водку он  денег никогда не  давал,  а  пироги мама
делала с луком и картошкой, объедение... С яйцами еще очень любила печь, с
грибами;  мы с  ней часто в горы уходили,  грибов насобираем,  насушим,  а
потом  всю  зиму  суп  едим,  картошка своя,  ничего у  него  можно  и  не
просить... И еще мама икру делала грибную - знаете, какая икра?! Ну вот...
Поставит приборы на стол,  стаканчики там,  тарелки,  а  он только пальцем
тычет:  "Здесь кто,  здесь кто, здесь кто?" Мама отвечает, а он: "Этот мне
не нужен,  этого морду видеть не хочу,  этот слишком болтает, распустился,
позволяет себе всякое,  от  греха,  нечего С  ним знаться;  этого не пущу,
пьяница,  начнет песни орать,  как в  деревне..."  Когда умер,  на  книжке
осталось девять тысяч... А черный костюм так себе и не купил...
     Костенко достал  из  кармана пиджака бумажник,  раскрыл его,  показал
фото женщине:
     - Этот воспитатель у вас был?
     - Ой, батюшки-светы, он!
     - Когда он вас навестил?
     - Да с месяц, наверное...
     - Одет был во что?
     - Так  он  капитан,  моряк,  в  звездах я  не  разбираюсь,  правда...
Погодите-ка, а почему вы из газеты - и с этим?
     - Я  пишу  для  журнала "Человек и  закон",  а  мы  там  всякие  дела
раскручиваем, Галина Ивановна... Адреса он вам, конечно, не оставил?
     - Обещал написать.
     "Значит,  он сжался перед броском,  -  понял Костенко. - Он подбирает
последние крохи, он не хочет, чтобы хоть что-нибудь осталось после него на
п а м я т ь".
     - Но он такой же, как на фотографии?
     - Покажите еще  раз,  я  его глаза сразу увидала,  они запоминаются -
глаза человека, знавшего, что такое блокада Ленинграда...
     - А как можно такие глаза описать?
     - Они очень живые,  но в самой глубине -  пустота, боль непроходимая,
затаенность,  страх перед завтрашним днем. Так мне кажется, хоть я блокаду
почти не помню.  Помню только,  каким тяжелым и холодным был кусок хлеба и
как в нем пальцы вязли... Как в пластилине...
     Она взяла фото, посмотрела:
     - Он сейчас в очках, с усами, потолстел...
     - Усы - седые?
     - Знаете, нет... Он вообще почти совсем без седины шатен, не дашь его
возраста, выглядит значительно моложе...
     - Это очень опасный преступник, Галина Ивановна. Очень. Если он к вам
вдруг,  -  вряд ли, конечно, но если - придет, вы не вздумайте сказать ему
про мой визит.  И не покажите вида,  что заметили пропажу фотографий...  И
вот вам телефоны -  здешний и московский... А теперь давайте-ка вспоминать
- все, что только можно о нем вспомнить.



РЕТРОСПЕКТИВА-VI                                            (Апрель, 1945)
__________________________________________________________________________

     От Осташкова Кротов шел по заросшему большаку,  сквозь пустые, словно
бы вымершие деревни; несколько деревень он  у г а д а л  лишь по  остаткам
труб - все остальное сгорело.
     К колхозу "Светлый путь" -  всего шесть дворов цело -  он подошел под
вечер,  свернул с большака на опушку леса,  присел на пенек и долго изучал
дома -  хотел проверить себя, определить дом Милинко, соотнося свой анализ
с  обликом морячка,  который,  раскачиваясь,  шел  по  лесной  дороге  под
Бреслау.
     "Руки у  него  были  хорошие,  -  вспомнил Кротов,  -  жилистые руки,
работящие,  значит,  топор  умел  держать,  венцы  б  подвел и  крышу  мог
перестелить... А здесь все дома завалились... Хотя война, мужиков на фронт
угнали,  за четыре года и  дворец покосится без глаза,  за хозяйством надо
каждодневно смотреть,  иначе порушится все,  отец  прав был,  когда каждый
день наш дом обхаживал; умный у меня батька, пристраивал помаленечку, чтоб
зазря никого в  зло не вводить,  а  главное зло -  зависть людская;  черви
завсегда крокодилам завидуют,  не зря батя говорил,  что крокодил -  умное
животное и попусту никого не обижае