уха. Насос, подсоединенный к "Спирашеллу" с помощью широкого гибкого шланга, создавал внутри корпуса частичный вакуум, а затем опять подавал воздух. Под действием вакуума грудная клетка поднималась, и воздух проникал в легкие. При подаче воздуха грудная клетка сжималась, и происходил выход.
     "Спирашелл", гораздо более легкий и удобный в обращении, чем респиратор старого типа, обладал одним существенным недостатком. Как мы ни старались, сколько свитеров и шарфов ни подсовывали между латексным валиком и ночной рубашкой, побороть создаваемый им сквозняк не удавалось. Летом, когда в квартире было тепло, никаких проблем не возникало. Но холодный воздух, постоянно дующий на грудь, раздражал Элизабет. Кроме того, холод сводил к минимуму даже те небольшие двигательные рефлексы, которые сохранились в левой руке и запястье и от которых она целиком зависела. Наши ежемесячные счета за отопление были поистине астрономическими.
     За те девять лет, что она провела вне больницы, мы успели приобрести почти все мыслимые и немыслимые приспособления. Квартира была буквально опутана проводами и блоками. Элизабет могла читать книги, задергивать шторы, включать и выключать свет, радио и телевизор, говорить по телефону и даже печатать письма на пишущей машинке. Все эти чудеса осуществлялись с помощью электроаппарата под названием "Опоссум". Последним нашим достижением был электроблок, поднимающий и поворачивающий ее левый локоть и предплечье, благодаря чему она могла есть некоторые блюда без посторонней помощи. А закрепленной в нем зубной щеткой она даже могла самостоятельно почистить зубы.
     Я спал на диване в той же комнате, над ухом у меня висел колокольчик на случай, если ночью ей понадобится моя помощь. Колокольчики были развешаны также в ванной, кухне и в той комнатушке, где я работал. Все это вместе с просторной гостиной и составляло нашу квартиру.
     Мы были женаты три года, и нам обоим было по двадцать четыре года, когда Элизабет заболела полиомиелитом. Мы жили тогда в Сингапуре, где я работал в агентстве Рейтер, и как раз собирались домой, на родину, чтобы провести там месячный отпуск.
     В самолете Элизабет стало плохо. Свет резал глаза, голова раскалывалась от боли, словно в затылок ей вогнали железный стержень, саднило в груди. Выйдя из самолета в Хитроу, она прошла несколько шагов и упала на асфальт. И это был последний раз, когда она стояла на ногах.
     Наша любовь друг к другу помогла пережить все, что последовало дальше. Бедность, отчаяние, слезы, крушение надежд. Через несколько лет настал период относительно благополучного существования с удобным жильем, приличной работой, упорядоченным, налаженным бытом. Мы были по-настоящему близкими друзьями.
     Но не любовниками. Когда после двух-трех бесплодных попыток я сказал, что придется, пожалуй, с этим повременить, она улыбнулась, как мне показалось, с огромным облегчением, и больше этот вопрос никогда уже не обсуждался.

***

     На другой день после поездки в Вирджиния-Уотерс я вышел из дома, сел в фургон и направился на север, к Эссексу. На сей раз я избрал жертвой фермера, напавшего на золотоносную жилу, - Тидали Пома, предполагаемого фаворита в скачках на Золотой кубок.
     Буйно разросшиеся сорняки обрамляли полуразбитую дорожку, которая от пары гниющих воротных столбов вела к ферме Виктора Ронси. Сам дом, невзрачное сооружение грязно-кирпичного цвета, стоял среди вороха опавшей неубранной листвы и безучастно взирал на мир симметричными, давно не мытыми окнами. Выгоревшая краска на рамах облупилась, дымка над трубой не было.
     Я постучал в заднюю полуоткрытую дверь, но никто не откликнулся. Через небольшую прихожую прошел в дом. Громко тикали дешевые настенные часы. В нос ударил резкий запах резиновых веллингтоновских сапог и коровьего навоза. На краю кухонного стола кто-то оставил пакет с мясом, и тонкая водянистая струйка крови, просочившаяся через бумагу, образовала на полу розовую лужицу.
     Выйдя из дома, я пересек захламленный двор и заглянул в пару сараев. В одном стоял трактор, покрытый слоем грязи шестилетней давности. В другом я обнаружил кучу ржавых инструментов и старых сломанных рам, а также спиленные ветки деревьев. Под большим навесом, кроме грязи и паутины, ничего не было.
     Пока я болтался по двору, не зная, куда отправиться дальше на поиски, из-за угла дальнего строения появился здоровенный молодой парень в вязаной полосатой шапочке с алым помпоном. На нем был просторный, давно не стиранный свитер бледно-голубого цвета и грязные джинсы, заправленные в тяжелые резиновые сапоги. Светловолосый, с круглым обветренным лицом, он выглядел добродушным и простоватым.
     - Привет, - сказал он, - кого ищете?
     - Я к мистеру Ронси.
     - А он там, через дорогу, лошадьми занимается. Загляните попозже.
     - А когда он освободится?
     - Может, через час, не знаю, - пожал он плечами.
     - Тогда я там его подожду, если не возражаете, - сказал я, махнув рукой в сторону своего фургона.
     - Дело ваше.
     Он двинулся к дому, но вдруг остановился, обернулся и пошел назад.
     - Эй, а вы не тот парень, что тут звонил папаше?
     - Какой парень?
     - Джеймс Тайрон.
     - Да, это я.
     - Что ж вы сразу-то не сказали? Я думал, просто так, прохожий... Заходите в дом. Завтракать будем?
     - Завтракать?
     Он усмехнулся:
     - Ага. Знаю, сейчас почти одиннадцать. А я встал еще шести не было. Успел опять проголодаться.
     Он провел меня в дом через ту же заднюю дверь, не обратил никакого внимания на оттаявшее мясо, тяжело ступая, направился к дальней двери, что вела в комнаты, и распахнул ее.
     - Ма! - крикнул он. - Ма! - Он пожал плечами и вернулся в кухню. - Где-то ходит. Ну ничего... Яйца будете?
     Я отказался, но, когда он достал огромную сковороду и щедро наполнил ее беконом, передумал.
     - Сварите пока кофе.
     На скамье возле раковины были составлены в ряд кружки, молотый кофе, сахар, молоко, чайник и ложки.
     - Наша ма, - улыбаясь, пояснил он, - умеет экономить время и энергию.
     Он ловко зажарил шесть яиц, разделил на две равные порции и положил на каждую тарелку по огромному ломтю свежего белого хлеба.
     Мы сидели за кухонным столом, и мне показалось, что уже давно я не ел так вкусно и сытно. Он неторопливо жевал, пил кофе, потом отодвинул тарелку и закурил.
     - Я Питер, - представился он. - Здесь редко бывает так тихо, но сейчас ребятишки в школе, а Пэт с отцом.
     - Пэт?
     - Мой брат. У нас в семье свой жокей. Только не думаю, что вы о нем слышали.
     - Боюсь, что нет.
     - Я читаю ваш раздел. Почти каждую неделю.
     - Я рад.
     Покуривая, он наблюдал, как я расправляюсь с яичницей.
     - А вы не очень-то разговорчивы для журналиста.
     - Больше слушаю.
     Он усмехнулся.
     - Вот и правильно.
     - Тогда расскажите о Тиддли Поме.
     - Ну нет. Это вам надо говорить с отцом или Пэтом. Они помешались на лошадях. А я занимаюсь фермой... - Он внимательно посмотрел на меня, стараясь понять, какое это произвело впечатление. Ведь он был еще совсем юным, хотя почти с меня ростом.
     - Вам лет шестнадцать?
     - Ага. - Он презрительно фыркнул. - Однако на деле все это пустая трата времени.
     - Почему?
     - Почему? Да все из-за этого проклятого шоссе. Они почти закончили это чертово четырехполосное чудище, а проходит оно вон там, по ту сторону поля. - Он махнул рукой с зажатой в ней сигаретой в сторону окна. - Отец до смерти боится, что у Тиддли Пома начнется нервное расстройство, когда по дороге будут грохотать тяжелые грузовики. Уже два года мы пытаемся продать ферму, но никто не покупает, и их можно понять. - Он помрачнел. - И потом неизвестно - ведь они вполне могут отхватить еще кусок земли, забрали же те пятьдесят акров. Вот и настроения нет поддерживать тут порядок, правда?
     - Да уж конечно, - согласился я.
     - Шли разговоры, что наш дом снесут, - продолжал Питер. - Очень удобное место для станции обслуживания, с разными там ресторанами и большой стоянкой для машин... Единственный человек, кому нравится дорога, - мой брат Тони, он собирается стать автогонщиком. Ему одиннадцать... Вот чудило!
     За окном послышался хруст гравия и цокот копыт, звуки приближались. Мы с Питером поднялись и вышли во двор. Три лошади пересекли ухабистую дорожку и остановились перед нами. Всадник на первой лошади соскользнул на землю, передал поводья второму и подошел. Подтянутый жилистый мужчина лет под пятьдесят с густыми каштановыми волосами и усами цвета горчицы.
     - Мистер Тайрон?
     Я кивнул. Он наградил меня крепким рукопожатием, что вполне гармонировало с его манерами и голосом, и посторонился, чтобы дать мне возможность как следует разглядеть лошадей.
     - Вот этот гнедой и есть Тиддли Пом. - Он указал на третью лошадь, на которой ехал молодой человек, очень похожий на Питера, только, пожалуй, не такой крупный. - А это Пэт, мой сын.
     - Очень красивая лошадь, - с трудом выдавил я. Владельцы по большей части ожидают похвал, но внешние данные Тиддли Пома говорили неопытному глазу не больше, чем неограненный алмаз. Ничем не примечательная голова, слегка опущенная к слабому плечу, да к тому же еще и тощий, как селедка. Такая лошадь выглядит одинаково нелепо и на дворе фермы, и на ипподроме.
     - Ну нет! - рявкнул Ронси. - Он хорош в деле, а не на вид. И нечего тут льстить - я этого не люблю.
     - Что ж, по крайней мере, это честно, - смиренно произнес я. - У него некрасивые голова и шея, да и седла в боках он как следует не заполнит.
     - Так-то оно лучше. Вы, видать, знаете в этом толк. Проведи его по двору, Пэт.
     Пэт повиновался. Тиддли Пом заскакал тряским аллюром, который раз в сто лет отличает прирожденного чемпиона. Эта лошадь, выведенная от чистокровной кобылы-гунтера и премированного жеребца, была потрясающим прыгуном и обладала невиданной для своей родословной скоростью. Когда вдруг появляется такой самородок, не только зрителям, но и самому хозяину нужно какое-то время, чтобы оценить его в должной мере. Сама индустрия по разведению скаковых лошадей подсознательно отрицает возможность того, что "звезда" в двадцать два карата может отыскаться в стойлах какого-то мелкого владельца. Тиддли Пому понадобилось целых три сезона участия в скачках, чтобы утвердиться в этом качестве.
     - В прошлом году мы испытывали его в открытом гандикапе, - сказал Ронси.
     - И он выиграл четыре скачки из шести, - закончил я за него.
     - Ну ясно, вы это знаете по долгу службы. Пэт! - крикнул он. - Сведи его в стойло! - Он снова повернулся ко мне и спросил: - Хотите поглядеть остальных?
     Я кивнул и вслед за Пэтом и двумя другими лошадьми отправился через двор к строению, из-за угла которого так неожиданно появился Питер.
     За ветхим амбаром выстроились в аккуратный ряд шесть чистеньких деревянных боксов под шиферными крышами, со свежеокрашенными деревянными дверьми. В отличие от распада, царившего на ферме, они содержались в идеальном порядке. Нетрудно было догадаться, куда вкладывает фермер сердце и душу, - конечно же, в главное свое сокровище.
     - Ну вот, - сказал Ронси. - У нас всего одна скаковая лошадь, кроме Тиддли Пома, и это Клондайк, на котором я только что был верхом. Весной он участвовал в скачках гунтеров. По правде сказать, не очень удачно. - Он подошел ко второму боксу, ввел лошадь внутрь и привязал. Когда снял седло, я увидел, что Клондайк куда в лучшей форме, чем Тиддли Пом. Это, впрочем, мало о чем говорило, разве что о том, что здоровье так и распирало его шкуру.
     - Выглядит он отлично, - отметил я.
     - Дармоед, - бесстрастно произнес Ронси.
     - Он иноходец, - с сожалением прокомментировал Пэт у меня над ухом. - Никак не может перейти на рысь. Жаль...
     Несмотря на немногословие, я различил в его голосе нотку злорадства и искоса взглянул на него. Он спохватился и попытался изменить выражение лица, однако я догадался, что успехи лошадей вызывают у него противоречивые чувства. Рано или поздно они будут участвовать в скачках на национальный приз, а он - нет. Там нанимают более опытных жокеев - любителей и профессионалов. В отношениях между отцом и сыном существовали свои сложные подводные течения и острые углы.
     - А кто в других стойлах? - спросил я Ронси.
     - Вон там, с краю, старый серый гунтер и две кобылы, обе жеребые. Одна из них Пиглет, мамаша нашего Тиддли Пома. А отец - тот же производитель.
     "Молния, - подумал я, - редко ударяет в одно и то же дерево".
     - Что ж, тогда вы сможете выгодно продать жеребенка.
     Он презрительно фыркнул:
     - Она числится за фермой.
     Я усмехнулся про себя. Фермеры имели право тренировать лошадей, вкладывая в них немалые деньги, но при продаже лошадь попадала под статью дохода, и сумма облагалась большим налогом. При продаже Тиддли Пома или его брата Ронси пришлось бы отдать почти половину выручки департаменту налоговых сборов.
     - Джо, выведи кобыл, - сказал Ронси третьему наезднику, безмолвному и хрупкому на вид старичку. Кожа на его лице и руках была обветрена и походила на древесную кору. Джо выпустил лошадей на луг. Питер стоял у ворот рядом с Пэтом. Он был крупнее брата, увереннее в себе и куда простодушней.
     - Славные у вас сыновья, - обратился я к Ронси.
     Тот поджал губы. Сыновья, по-видимому, не доставляли предмет его гордости. В ответ на мой заискивающий комплимент он буркнул:
     - Пошли в дом. Там и спросите все, что вас интересует. Вы сказали, что для журнала?
     Я кивнул.
     - Пэт! - крикнул он. - Привяжи этих трех как следует и задай им корма, а Джо пусть займется изгородью. Питер, у тебя тоже дел полно. Ступай работать!
     В молчаливом повиновении мальчиков таился закипающий бунт. Они нарочно помедлили, а потом двинулись прочь, храня невозмутимое выражение на лицах. Крышка над котлом пара. В один прекрасный день Ронси может и ошпариться.
     Мы быстро пересекли двор и прошли в кухню. Мясо все еще текло. Ронси обошел лужицу и дал мне знак следовать за ним в небольшую полутемную прихожую.
     - Мэдж! - крикнул он. - Мэдж!
     Отцу повезло не больше, чем сыну. Он, как и Питер, пожал плечами и провел меня в комнату, убогую и обшарпанную, как и все в доме. Вокруг на полу и стульях валялись разные предметы, письма, газеты, одежда, игрушки и прочий совсем уже непонятный хлам. На подоконнике стояла ваза с давно увядшими и засохшими хризантемами, а на полке бесстыдно красовалась паутина. В камине громоздилась куча остывшего еще вчера пепла.
     - Садитесь, если найдете где, - сказал Ронси. - Мэдж позволяет ребятам творить в доме черт знает что. Слишком мягка с ними. Вне дома я этого не терплю.
     - А сколько их у вас?
     - Мальчиков? Пятеро.
     - И дочь?
     - Нет, - отрубил Ронси. - Пятеро сыновей. -
     По-видимому, эта ситуация его серьезно угнетала. - Что за журнал?
     - "Тэлли". Им нужен занимательный материал к предстоящим скачкам на Золотой кубок, и я решил для разнообразия забыть о знаменитостях и высветить факелом прессы другой объект.
     - Понял, - несколько заносчиво сказал он. - Кстати, обо мне уже писали раньше.
     - Я знаю, - успокоил я его.
     - И о Золотом кубке тоже. Сейчас покажу.
     Он вскочил, подошел к двухтумбовому письменному столу, целиком выдвинул один ящик и перенес его к моему дивану. Водрузил ящик посредине, смахнул на пол измятый свитер, две сломанные игрушечные машинки, растрепанный сверток в коричневой бумаге и уселся на освободившееся место.
     В ящике оказалась стопка газетных вырезок вперемешку с фотографиями. Никаких вам дорогих кожаных альбомов, как у Хантерсонов.
     Внезапно я подумал о Гейл. Я видел, как Ронси что-то говорит мне, но думал о ее теле. О душистой и смуглой коже. Ронси что-то спросил, но я не расслышал.
     - Ради Бога, простите.
     - Я говорю, знаете ли вы Берта Чехова? - Он держал в руке длинную газетную вырезку с фотографией и крупным заголовком: "Тиддли Пом вернулся".
     - И да... и нет, - ответил я неуверенно.
     - Не понимаю, - буркнул он. - Я думал, вы знакомы, раз занимаетесь общим делом.
     - Я знал его. Он умер. В прошлую пятницу.
     Я читал заметку, а Ронси пытался выразить сожаление по поводу случившегося, хотя безразличие, звучавшее в его голосе, явно портило весь эффект.
     Берт Чехов рассказывал читателям о шансах Тиддли Пома в предстоящих скачках на кубок. По его мнению, устроители, поместившие лошадь в весовую категорию десять и семь десятых стонов, страдали слепотой и умственной неполноценностью, а всем понтерам, не бросившимся тут же делать на него ставки, следовало бы нанять няньку, которая утирала бы им сопли. Он призывал всех и каждого торопиться со ставками, пока букмекеры не наткнулись на это "золотое дно". В свойственном Берту залихватском стиле лошадь была разрекламирована, точно четырехступенчатая ракета.
     - Незнаком с этой статьей, - сознался я. - Видимо, пропустил.
     - Он звонил в прошлый четверг, а напечатали ее в пятницу. Наверное, в тот самый день, когда он погиб. Я, честно сказать, не ожидал, что она появится. Мне показалось, он был в стельку пьян...
     - Вполне возможно, - ответил я.
     - И это мне не понравилось.
     - Статья?
     - Сам-то я не ставил на Тиддли Пома - вот в чем дело. А он этой своей болтовней здорово сбил цену, и когда в пятницу я позвонил своему букмекеру, тот не давал мне больше ста к восьми. Но сегодня они сделали его фаворитом при восьми к одному, а до скачек еще целые три недели. Это верно, конечно, что Тиддли Пом хорошая лошадь, но он все же не Аркл. Мне, честно говоря, это было непонятно.
     - Вам непонятно, почему Чехов так разрекламировал его?
     Он помедлил с ответом.
     - Хвалить хвали, но ведь всему же есть мера.
     - Однако вы, наверное, надеетесь выиграть?
     - Надеюсь. Конечно, надеюсь. И потом это самые крупные скачки, в которых нам доводилось участвовать. Я не уверен, что он победит, - вот в чем дело.
     - Шансов у вас не меньше, чем у других, - сказал я. - Потом, надо же Чехову чем-то заполнить свою колонку! Читателям не угодишь вялой болтовней, им подавай определенность.
     Он улыбнулся, не разжимая губ. Улыбка человека, не желающего вникать в проблемы других даже когда речь идет о его сыновьях.
     Дверь отворилась, и в комнату вошла крупная женщина в желтом цветастом платье. Она была без чулок. Опухшие лодыжки нависали над краями синих истрепанных туфель. Однако она была легка на ногу и двигалась медленно, поэтому ее поступь производила впечатление какого-то бестелесного перемещения в пространстве - фокус не из легких, если учесть, что весила она никак не меньше двенадцати стонов.
     Копна чудесных светло-каштановых волос аморфным облаком окутывала лицо, с которого на мир, словно в полусне, взирала пара мечтательных глаз. Лицо было округлым и мягким, лицо немолодой, но одновременно и незрелой женщины. "Выдуманный, нереальный мир, - неприязненно подумал я, - занимает ее куда больше, чем действительность".
     - А я и не знала, что ты здесь, - сказала она.
     Ронси привстал вслед за мной.
     - Мэдж, это Джеймс Тайрон. Помнишь, я говорил, что он должен приехать.
     - Разве? - Она перевела на меня отсутствующий взгляд. - Ну, не буду вам мешать.
     - Где ты была? - спросил Ронси. - Ты что, не слышала, как я тебя звал?
     - Звал? - Она покачала головой. - А я застилала кровати. - Она стояла посреди комнаты, задумчиво обводя взором весь этот бедлам.
     - Что же ты камин не затопила?
     Я непроизвольно взглянул на кучу пепла за ре-щеткой, однако для нее это была не помеха. Из обшарпанного дубового ящика, стоявшего у каминной плиты, она извлекла горсть щепок и растопку. Слегка поковыряв кочергой в камине, водрузила все эти предметы на кучу золы, зажгла спичку, потом растопку и соорудила подобие шалашика из угля. Новый огонь мирно разгорался на останках старого, а Мэдж взяла метлу и замела несколько угольков с глаз долой, за поленницу.
     Как завороженный, я наблюдал за ее хозяйственными манипуляциями. Она