на рассмеялась, откинув голову. За вырезом платья скрывалась упругая линия шеи. Протянув руку, я прикоснулся к ее плечу - мне как-то сразу расхотелось разговаривать.
     - Не здесь, - сказала она. - Идемте наверх.
     Спальня была обставлена мило, но чувствовалось, что это Сариных рук дело. Встроенные шкафы, уютное кресло, книжные полки, огромный бледно-голубой ковер и односпальная кровать. Она разделась и стояла у окна - обнаженное бледно-бронзовое тело в лучах зимнего солнца.
     - Задернуть шторы?
     - Как хочешь.
     Она потянулась, чтобы задернуть их, и я почувствовал, как сердце мое забилось еще сильнее. Потом в сумеречном дневном свете она подошла ко мне.
     В три часа она отвезла меня на станцию, но поезд только что отошел. В ожидании следующего мы сидели в машине и болтали.
     - Ты каждый вечер возвращаешься домой? - спросил я.
     - Часто нет. Две наши преподавательницы снимают квартиру, и несколько раз в неделю, после вечеринок или театра, я ночую у них.
     - Но жить все время в Лондоне тебе не хочется?
     - Тебя удивляет, что я могу жить с Сарой и Гарри? Сказать по правде, все из-за денег. Гарри не позволяет мне платить за жилье. И постоянно твердит, что рад моему присутствию в доме. Вообще он добрый. А в Лондоне придется платить за все самой, и тогда мой нынешний уровень жизни полетит ко всем чертям.
     - Конечно, комфорт важнее независимости, - заметил я.
     Она покачала головой.
     - Пока что удается сохранять и то, и другое. - После долгой паузы она вдруг спросила: - А ты живешь со своей женой? Я хочу сказать, вы не разведены или что-нибудь в этом роде?
     - Нет, мы не разведены.
     - А каким образом ты оправдал свое сегодняшнее отсутствие?
     - Сказал, что еду брать интервью для "Тэлли".
     - Ну и дрянь же ты! - Она рассмеялась.
     Она была права, разрази меня гром! Вот это называется приложила, и я согласился с ней.
     - А она не в курсе твоих... э-э... похождений? Ты что, ни разу не попадался?
     Мне захотелось сменить тему разговора. Однако я чувствовал перед Гейл какие-то обязательства, по крайней мере, она заслуживала правды, и ничего, кроме правды. Но не мог же я выложить всю правду до конца!
     - Она ничего не знает, - ответил я.
     - А если в знала, была бы против?
     - Наверное.
     - Но если она... не спит с тобой, почему бы вам не расстаться?
     Я не ответил.
     Она продолжала:
     - У вас ведь нет детей?
     Я покачал головой.
     - Что ж тогда тебя держит? Разве те же причины, что и меня?
     - О чем ты?
     - Пристроился там, где выгодней. Где есть деньги.
     - О-о... - Я едва сдержал улыбку, но она не поняла меня.
     - Да и стоит ли упрекать тебя, раз я сама такая же? Значит, твоя жена богата?
     Я представил, во что превратилась бы жизнь Элизабет без меня: больничная еда, больничный режим, без возможности уединения, никаких приспособлений, ни телефона, ни света после девяти и подъем в шесть, ни свободы, ни воли. И так навсегда, до конца дней.
     - Думаю, - медленно произнес я, - про мою жену действительно можно сказать, что она богата...

***

     Вернувшись домой, я ощутил странную раздвоенность. Столь хорошо знакомый мне уклад вдруг показался нереальным. Словно половина моего существа все еще пребывала в Суррее. Я поцеловал Элизабет, а подумал о Гейл. Депрессия тяжко и неуклонно надвигалась на меня, словно черная туча на бегущий поезд.
     - А тебя разыскивает какой-то человек, - сказала Элизабет. - Звонил три раза. И голос у него был ужасно сердитый.
     - Кто такой?
     - Я не разобрала. Он заикался.
     - А как он узнал наш телефон? - Я ощутил раздражение и усталость, мне смертельно не хотелось вступать в телефонные беседы с сердитым человеком. К тому же наш номер не значился в телефонных справочниках, чтобы уберечь Элизабет от лишних звонков.
     - Не знаю. Но он оставил свой телефон и просил позвонить. Это единственное, что мне удалось разобрать.
     Мать Элизабет протянула блокнот, где был записан номер.
     - Так это Виктор Ронси! - воскликнул я.
     - Да, верно, - с облегчением произнесла Элизабет. - Что-то в этом роде.
     Я вздохнул. Единственное, чего мне хотелось в эту минуту, так это чтобы вся свистопляска, которую я сам заварил, вдруг кончилась как по мановению волшебной палочки и чтобы меня оставили в покое.
     - Позвоню попозже, - решил я. - А сейчас мне просто необходимо выпить.
     - Я как раз собиралась поставить чай, - с укором проговорила моя теща. Тихо закипев от ярости, я налил себе двойную порцию виски. Бутылка почти опустела. Воистину черное воскресенье...
     Не находя покоя, я поплелся в кабинет и начал перепечатывать статью для "Тэлли". Это механическое занятие постепенно ослабило напряжение и притупило чувство вины, с которым я возвратился в дом. Я не мог допустить, чтобы Гейл слишком нравилась мне, но она нравилась, и очень. Влюбленность в такую женщину может обернуться настоящим адом. Пожалуй, нам не стоит больше встречаться. Это, во всяком случае, я твердо решил. Однако тут же все мое существо воспротивилось этой мысли, и я понял, что мне не устоять.

***

     Ронси позвонил еще раз после ухода тещи.
     - Что за чертовщину вы написали... в своей кретинской статье? Моя лошадь непременно будет участвовать. Да как только вы посмели... как смели вы подумать, что мы замешаны в каких-то темных делах?
     Элизабет не лгала - он и вправду сильно заикался, даже сейчас. Мне стоило большого труда заставить его признать, что ни в одном разделе статьи не говорилось о том, что лично он имел какие-то иные намерения, кроме самых честных и благородных.
     - Я лишь хотел сказать, мистер Ронси, что раньше некоторых владельцев под нажимом заставляли снимать лошадей со старта. Так может случиться и с вами. Я просто хотел предостеречь людей, играющих на скачках, посоветовал им потерпеть и не делать ставок раньше, чем за полчаса до старта. Лучше уж играть по маленькой стартовой ставке, чем разом потерять все деньги.
     - Я перечитал ее несколько раз! - рявкнул Ронси. - И никто, уж поверьте мне, ни один человек не сможет оказать на меня нажима.
     - Очень хотел бы надеяться, - сказал я. "Интересно, - подумалось мне, - распространяется ли его неприязнь к старшим сыновьям и на младших? Станет ли он рисковать их здоровьем и благополучием ради участия Тиддли Пома в Золотом кубке? Возможно, станет. Жилка упрямства засела в его характере, словно железная порода в камне".
     Когда он почти совсем успокоился, я спросил, где он узнал мой телефон.
     - О, это было чертовски непросто, если хотите знать. В этих дурацких справочниках его не оказалось. Люди из справочной наотрез отказали, даже когда я намекнул, что у меня срочное дело. Смешно сказать, но даже это меня не остановило! В конце концов номер сообщил ваш коллега по службе, Дерри Кларк.
     - Понятно, - задумчиво протянул я. Дерри вовсе не из тех, кто легко выдает чужие тайны... - Что ж, спасибо. Нашел вас фотограф из "Тэлли"?
     - Да, заезжал в пятницу. Надеюсь, вы ничего не говорили в "Тэлли" о... - Он опять начал заикаться.
     - Нет, - твердо ответил я. - Абсолютно ничего.
     - Когда я буду знать наверняка? - В голосе его звучало подозрение.
     - Номер выходит во вторник, перед началом скачек.
     - Завтра же попрошу у редактора черновой экземпляр. Мне надо знать, что вы там написали.
     - Сделайте одолжение, - согласился я. Хорошо бы сплавить этого клиента Арнольду Шенкертону. Вот будет потеха!
     Все еще кипя, он повесил трубку. Я набрал номер Дерри в твердой решимости излить на него раздражение.
     - Ронси? - возмущенно переспросил он. - Никакому Ронси я твой телефон не давал, будь уверен. - В трубке я слышал, как его грудная дочка на всю катушку упражняет легкие. - Что ты сказал?
     - Я говорю, кому ты дал телефон?
     - Дядюшке твоей жены.
     - У моей жены нет никакого дядюшки.
     - О Господи! Но он назвался дядей Элизабет, сказал, что у тети удар и он хотел бы сообщить вам об этом, но потерял номер телефона...
     - Вот хитрая, лживая скотина! - с чувством воскликнул я. - А еще обвиняет меня в искажении фактов.
     - Извини, Тай.
     - Ладно, что там... Только в следующий раз проверь сначала у меня. Как мы договорились, помнишь?
     - Хорошо. Обязательно, Тай. Прости.
     - А как, между прочим, он добыл твой телефон?
     - Он есть в справочнике по британским скачкам. В отличие от твоего. Тут я промахнулся.
     Я опустил трубку на специальный рычаг у изголовья постели Элизабет, перешел в кресло, и весь вечер мы, как обычно, провели, созерцая тени, мелькавшие в пучеглазом ящике. К счастью, Элизабет никогда не надоедало это занятие, хотя она часто жаловалась на перерывы между детскими передачами в дневное время. Почему, говорила она, их нельзя заполнить чем-нибудь интересным для прикованных к постели взрослых?
     Потом я сварил кофе, сделал Элизабет растирания и другие процедуры, и все это с самым заботливым и домашним видом, хотя мысли мои блуждали где-то далеко, как у актера, в тысячный раз исполняющего одну и ту же роль.
     В понедельник утром я отвез статью в "Тэлли", оставил пакет в приемной у секретаря, точно уложившись в крайний назначенный срок. После этого поездом отправился в Лестер на скачки. Дома сидеть не хотелось, хотя это был мой официальный выходной. Кроме того, Эгоцентрик, лотерейная лошадка Хантерсонов, проходили там сегодня предстартовую тренировку - еще одно вполне законное оправдание путешествию.
     Из-за сырости, сгустившейся в туман, видимости почти не было. Я различал только два последних барьера. Эгоцентрик взял четвертое препятствие, и оставшегося у него духу едва хватило бы, чтобы засвистеть в детскую свистульку. Жокей заорал тренеру, что этот никчемный ублюдок еле-еле перекинул копыта через три барьера в дальнем конце поля и больше не станет прыгать ни за какие коврижки. Тренер ему не поверил и назначил на скачки другого жокея. Веселый денек!
     Довольно жидкая толпа мидлендцев в матерчатых кепи и вязаных шарфах усеяла землю использованными билетиками, газетами и бумажными стаканчиками из-под угря в желе. В баре я присоединился к знакомому парню из "Спортинг лайф". Рядом с нами четверо журналистов с определенной степенью недоверия рассуждали о моих нестартерах.
     Ничем не примечательный день. Один из тех, которые легко забываются.
     Но дорога домой заставила меня переменить мнение. Подчас забывчивость может стоить жизни.

Глава 7

     Я уехал до начала последнего забега, и потому мне удалось занять местечко в купе у окна почти пустого вагона для некурящих. Повернув рукоятку обогревателя почти на полную мощность, я развернул газету посмотреть, что там пишет обозреватель спортивных новостей под псевдонимом Подзорная Труба.
     "Тиддли Пом будет участвовать, - утверждает тренер. - Но уцелеют ли ваши денежки?"
     Заинтригованный началом, я дочитал до конца. Он сдул у меня практически все, лишь слегка переиначив детали. Что ж, это комплимент. Плагиат - наиболее чистосердечная разновидность лести.
     Дверь в коридор открылась, и в купе, притоптывая ногами от холода, ввалилась компания из четырех букмекеров. Они бурно обсуждали какого-то незадачливого игрока, который полез к ним оспаривать проигравший билет.
     - Я и говорю ему: "Да прекрати ты, кого хочешь обмануть? Может, мы и не ангелы, но и не какие-нибудь там дурни набитые..."
     На всех были одинаковые пальто цвета морской волны, которые они побросали на верхние полки. Двое поочередно запускали руки в огромный пакет с очень сытными на вид сандвичами, а двое других курили. Каждому было лет по тридцать, и говорили они с характерным лондонско-еврейским акцентом, обсуждая теперь в отнюдь не подобающих субботнему дню выражениях поездку до станции на такси.
     - Добрый вечер, - поздоровались они, заметив наконец мое присутствие, а один, ткнув сигаретой в сторону таблички "Не курить", спросил:
     - Ты не против, приятель?
     Я кивнул и почти уже не обращал на них внимания.
     Поезд, раскачиваясь, катил на юго-восток. Пасмурный день сменился туманной ночью, и пятеро пассажиров постепенно смежили веки.
     Дверь в купе с грохотом отворилась. Я нехотя приоткрыл один глаз, думая, что вошел кондуктор. В проеме стояли двое мужчин отнюдь не чиновничьего вида. Один, здоровенный парень, протянул руку и опустил шторы с внутренней стороны выходящего в коридор окна. Затем, окинув букмекеров оценивающе-презрительным взглядом, он мотнул головой в сторону коридора и коротко произнес:
     - Вон!
     Я все еще не связывал их появление со своей персоной, даже когда букмекеры послушно подхватили свои пальто и один за другим выскользнули в коридор.
     Только когда громила извлек из кармана скомканный экземпляр "Блейз" и ткнул пальцем в мою статью, я ощутил, как по спине у меня забегали мурашки.
     - Кое-где это не понравилось, - саркастически заметил громила. Сильный бирмингемский акцент. Он скривил губы, явно упиваясь своей ироничностью. - Очень не понравилось.
     От ботинок до подбородка его облегал грязный комбинезон, над которым виднелись толстая шея, пухлые щеки, маленький мокрый рот и прилизанные волосы.
     - Не стоило вам так поступать, право, не стоило, - продолжал громила, - вмешиваться и все прочее.
     Он опустил правую руку в карман, и она вновь появилась на свет Божий, обтянутая медным кастетом. Я взглянул на другого. Тот сделал то же самое.
     Я рванулся вперед к стоп-крану. Штраф за остановку поезда - двадцать пять фунтов. Здоровяк резким профессиональным ударом пресек мою попытку.
     Оба они обучались своему ремеслу на ринге это было ясно. Все остальное я воспринимал как в тумане. Они не притронулись к моей голове, но четко знали, как и куда бить по корпусу, и, когда я пытался отбиваться от одного, в дело вступал другой. Единственное, что мне удалось, это наградить маленького резким пинком по лодыжке, на который он ответил словом из четырех букв и страшным ударом по почкам. Я рухнул на сиденье. Они наклонились надо мной и начали действовать в обход всех правил Куинсберри.*
     * Маркиз Куинсберри составил в 1867 г. свод правил профессионального бокса.
     Мне вдруг показалось, что вот сейчас они убьют меня, что, может, сами того не желая, они меня убивают. Я даже попытался объяснить им это, но, если и издал какой-то звук, они не услышали. Громила потянул меня вверх и поставил на ноги, а маленький принялся ломать мне ребра.
     Когда наконец меня отпустили, я медленно свалился на пол и уткнулся лицом в сигаретные окурки и измятые обертки от сандвичей. Я лежал совершенно неподвижно, моля Бога, в которого не верил, не допустить, чтобы все это началось сначала. Верзила склонился надо мной.
     - А он не загнется? - спросил маленький.
     - Да ты что! Мы же ничего не повредили, верно? Сработано в самый аккурат, так или нет? Выгляни-ка за дверь. В самый раз теперь отваливать...
     Дверь открылась и снова закрылась, но я долго еще не верил, что они ушли совсем. Я лежал на полу, задыхаясь в кашле, и короткими глотками хватал воздух, меня тошнило. Какое-то время мне даже казалось, что я заработал эту взбучку не из-за газетной статьи, а из-за Гейл, и мысль о том, что я заслуженно понес наказание, на миг облегчила страдание. Боль пронзала, словно раскаленный докрасна стержень, и только чувство вины делало ее переносимой.
     Но сознание вернулось, оно всегда возвращается в самый неподходящий момент. Я начал медленно приподниматься, стараясь оценить нанесенный мне ущерб. Может, они и в самом деле ничего не повредили - так, по крайней мере, сказал тот, здоровенный. Но по ощущениям казалось, что на теле не осталось ни одного неповрежденного места.
     Перебравшись на сиденье, я тупо наблюдал за мелькавшими в окне расплывчатыми и желтыми от тумана огнями. Глаза полузакрыты, горло перехватывало от тошноты, руки лежали на коленях, бесчувственные и ватные. Боль разливалась по всему телу. "Потерпи, - сказал я себе, - это пройдет".
     Ждать пришлось долго. Огни за окном сгустились, и поезд замедлил ход. Лондон. Пересадка.
     Пора наконец сдвинуться с места. Печальная перспектива. Любое движение может причинить боль.
     Поезд подкатил к платформе Кингс-кросс и, дернувшись, остановился. Я продолжал сидеть, пытался заставить себя приподняться, но не мог, хотя знал, что, если не выйду из вагона, его переведут на запасной путь, и мне предстоит коротать в купе холодную, неуютную ночь.
     Дверь снова с грохотом отворилась. Замирая от ужаса, я поднял глаза. Но это был не тот в грубом комбинезоне с кастетом. Кондуктор.
     Волна облегчения захлестнула меня. Только теперь я осознал степень своего испуга и разозлился на себя за малодушие.
     - Конечная остановка, - буркнул кондуктор.
     - Угу.
     Он вошел в купе и пристально взглянул на меня.
     - Отмечали праздник, сэр?
     - Ага, - согласился я. - Отмечал.
     Взяв наконец себя в руки, я встал. Я был прав - страшно больно.
     - Послушай-ка, приятель, ты уж, будь любезен, не напачкай тут, - проговорил кондуктор убедительным тоном.
     Я отрицательно мотнул головой. Добрался до двери. Вывалился в коридор. Кондуктор заботливо подхватил меня под руку и помог сойти на платформу. Медленно продвигаясь вперед, я услышал, как он, посмеиваясь, говорит у меня за спиной группе носильщиков:
     - Видали этого? Весь сине-зеленый и потный, как свинья.
     - Пьянь несчастная!
     Домой я доехал на такси и долго поднимался по лестнице. Миссис Вудворд против обыкновения с нетерпением поджидала меня, так как боялась возвращаться домой поздно в такой туман. Я извинился.
     - Ничего, мистер Тайрон. Вы же знаете, я всегда с удовольствием.
     Дверь за ней затворилась, и я с трудом преодолел искушение немедленно рухнуть на диван и застонать.
     Подошел поцеловать Элизабет. Она внимательно взглянула на меня.
     - Тай, ты ужасно бледный. - Полностью скрыть от нее происшедшее не удавалось.
     - Упал, - ответил я. - Споткнулся. Прямо дух вышел вон.
     Она забеспокоилась, причем в глазах ее явственно отражался страх не только за меня.
     - Не волнуйся, - пробормотал я. - Ничего страшного.
     Я вошел в кухню и оперся о стол руками. Постояв так минуту-две, вспомнил, что у Элизабет где-то были обезболивающие таблетки. Достал пузырек из шкафа. Там оставалось только две. Я проглотил одну, отметив про себя, что надо позвонить врачу и попросить выписать новый рецепт. Одной явно недостаточно, но все же лучше, чем ничего.
     Вернулся в комнату и, превозмогая боль, начал, как обычно, готовить вечерние коктейли.
     Когда наконец, разделавшись с ужином, посудой и вечерними процедурами, я разделся и лег в постель, стало ясно, что внизу с левой стороны у меня сломано три ребра. Никаких серьезных повреждений, как и утверждал тот верзила.
     Я лежал в темноте, стараясь дышать неглубоко и не кашлять, и размышлял, кто и по чьему приказу так круто обошелся со мной и стоит ли сообщать об этом Люку-Джону. Подобный материал он несомненно поместит на первую полосу, стараясь выжать из истории максимум возможного, и, уж конечно, сам сочинит заголовок. Мои страдания в счет не идут. Что стоят они в сравнении с проблемой распродажи газеты! Люк-Джон не отличался сентиментальностью. Если же я скрою от него происшедшее и он разнюхает обо всем сам, мне предстоит работать в атмосфере ледяной ненависти и постоянного недоверия. Этого я позволить не мог. Моего предшественника постепенно выжили из газеты только за то, что он утаил от Люка-Джона очередную пикантную историю, в которую был замешан. На нее наткнулась конкурирующая газета и обставила "Блейз". Люк-Джон никогда ничего не прощал и никогда ничего не забывал.
     Я глубоко вздохнул. Ошибка. Поврежденные ребра отозвались на вздох с чрезмерной резвостью.
     Нельзя сказать, что я провел спокойную, уютную ночь в домашней постели. Утром я ползал по квартире, как сонная муха. Элизабет видела, как я встаю и передвигаюсь, и лицо ее исказилось от болезненного беспокойства.
     - Та