в привычно командовал кардиологами, а Марина смотрела, как все
больше и больше бледнеет лицо этого мальчика, как выступили скулы и легла
на лицо тень смерти. Лазарев выругался и сорвал маску.
   - Сволочь, алкаш поганый.
   - Кто? - изумилась Марина.
   - Этот мальчик лейтенант милиции. Он возвращался домой, а какая-то
пьяная сволочь выскочила с ружьем и начала стрелять. Во дворе были дети,
вот этот мальчик и закрыл их.
   В голове стало пусто и гулко, все внезапно поплыло перед глазами.
   - Марина... Марина... Что с вами? - Слова доносились неясно, как сквозь
вату. Она почувствовала резкий запах нашатыря, и вновь все стало на свои
места: лампы под потолком, двери, выкрашенные белой краской, лица людей.
   Вы что же, Марина, пугаете нас? - спросил Лазарев.
   Мне что-то не по себе, Анатолий Константинович.
   Езжайте домой, выпейте коньяку и спать.
   Марина не помнила, как переоделась, как отвечала на чьи-то вопросы, как
бежала по лестнице вниз к автомобилю.
   Она действовала безотчетно, казалось, кто-то другой на расстоянии
посылал сигналы управления ее поступками. Пришла в себя она только в
машине, достала сигарету, закурила и заплакала. Так она и ехала по улице,
плача от жалости к себе и от тревоги за Вадима.
   Она приехала домой, набрала служебный номер Орлова.
   Телефон не отвечал. И она даже представила себе этот аппарат,
обязательно большой и черный, такие аппараты стояли в квартирах в
пятидесятые годы.
   Марина пошла на кухню, открыла холодильник, вынула бутылку водки,
оставленную еще отцом. Водка была какая-то необыкновенная, привезенная ее
старику приятелем из Лондона. Она протерла бутылку, отнесла ее в гостиную.
Потом достала чемодан и начала укладывать вещи.
   Все для первого ночлега. Так говорила Инка. Поверх она воткнула бутылку
и с трудом закрыла чемодан.
   Она позвонила и стояла, прислушиваясь. Наконец дверь открылась, на
пороге стоял заспанный Валера.
   - Это ты...
   Он увидел чемодан и взял его.
   - Молодец, что пришла, а то подполковник Орлов совсем почернел.
   Юрий Петрович Долгушин собирался. На столе лежали золотые запонки и
бриллианты, массивный платиновый портсигар, на крышке которого драгоценные
камни затейливо переплетались в две буквы Ю.П. Конечно, это были не его
инициалы, тем более что портсигар он купил случайно, но все же эти буквы
имели какое-то отношение к нему. На столе лежала еще золотая заколка для
галстука с изумрудами и тяжелые часы. Массивные, карманные, с двумя
крышками и толстой цепочкой с брелоками.
   Конечно, в обычное время он не позволил бы себе подобного купеческого
безвкусия, но это было единственным, что он мог провезти за границу. Нет,
он не собирался проносить это контрабандно. Все будет указа-но в
таможенной декларации. Просто любит человек носить золотые вещи: с ними
уезжает, с ними возвращается.
   Чемодан уже был сложен, в нем лежало три костюма, белье и рубашки. На
лацкане верхнего была прикреплена лауреатская медаль. Больше он взять не
мог.
   Да и не хотел, впрочем. Положил в чемодан лучшие костюмы, а новый надел
на себя. Еще хороший дорогой плащ. В общем, на первое время он был одет.
Остальное он купит там. Долгушин открыл бумажник, вынул чек, еще раз
посмотрел на цифры. Вместе со сбережениями, положенными Корнье в банк на
его имя, деньги у него были приличные.
   Юрий Петрович вышел на балкон, внизу, у подъезда, виднелась крыша его
"Волги". Он снова вошел в комнату, сел в кресло. В коридоре тускло
поблескивали стекла книжных стеллажей.
   Налаженная жизнь. Налаженный быт.
   И ему внезапно стало щемяще-тоскливо. Здесь, в Москве, у него было все.
А там?.. Деньги. Там надо все начинать заново. Не такие уж большие, по
сравнению с теми, что он имел дома. Там надо все начинать заново.
   ^ам он не прикроется спасительной медалью. Там не будет Гриши. Он
вспомнил, как в "Национале" кинорежиссер Дубравин сказал своему приятелю,
эмигрирующему за границу, и поэтому нервно веселому:
   - Я не хочу говорить об этической стороне твоего поступка, но помни,
Борис, еще Дантон сказал, что родину нельзя унести на подошвах сапог.
   Где-то в глубине его внутренний голос сказал:
   - А может быть, и не надо.
   Действительно, чего проще, позвонить знакомомуврачу и сегодня же лечь в
больницу.
   - Нет, - ответил он сам себе, - поздно.
   Империя рухнула, и на ее территорию в любой момент могли ворваться
завоеватели.
   А Юрий Петрович больше всего боялся именно этого момента. Он встал,
подошел к книжным полкам. Если была в его жизни подлинная страсть, то это
книги. Он собирал их мальчишкой, нищим студентом. Не продал ни одной даже
в самые трудные времена. Теперь приходится оставлять. Это было нестерпимо
больно. Только они являлись его подлинными друзьями. Только они дарили ему
радость и отдохновение. Что его ждет там? Богатство, успех? А может, нищая
старость, обычная судьба эмигранта? Долгушин закурил, вынул из жилетного
кармана часы, нажал на репетир. Они пробили шесть раз. Пора.
   Зазвонил телефон. Юрий Петрович посмотрел на него и усмехнулся.
Настроение у него сразу улучшилось, словно звонок разрезал невидимую нить,
связывающую его с прошлым.
   Он по привычке проверил окна, посмотрел, выключена ли плита, и вышел.
   Долгушин не стал запирать дверь на все замки. Зачем? Он просто
захлопнул ее и пошел к лифту.
   Выйдя из подъезда, он усмехнулся и выбросил ключи в кусты.
   Родину не унесешь на подошвах сапог. А он и не собирался. Он найдет
другую. Он вел машину и прощался с Москвой. Больше никогда он не увидит
этого города.
   Долгушин не жалел об этом. Не очень-то просто он прожил свои пятьдесят
семь лет на его улицах.
   Прощай, "Националь", прощай, Пушкин, тебе еще долго стоять здесь и
грустно смотреть на копошащихся внизу людей. Маяковскому он даже не
кивнул, а от Горького просто отвернулся. Он не любил ни того, ни другого.
Проплыл за окнами бульвар Ленинградского проспекта, и под колеса легла
прямая дорога до Шереметьева, прямая дорога до Парижа.
   Долгушин припарковался на стоянке, вынул чемодан и "кейс", вышел из
машины. Ключи он бросил в урну у входа в аэропорт. Потом началась
предотлетная суета.
   Руководитель нервничал, опаздывал художник Ильин.
   Наконец он появился, и все облегченно вздохнули. Наступила очередь
таможни.
   Молодой вежливый инспектор попросил открыть чемодан, взглянул мельком,
посмотрел декларацию.
   - Все ценности вы обязаны привезти обратно, - предупредил он.
   - Конечно, я выезжаю не в первый раз.
   - Советские деньги провозите?
   - Да, - Долгушин достал бумажник, - двадцать пять рублей. Обратная
дорога, такси.
   - Я понимаю, но вы их забыли указать в декларации.
   - Я впишу.
   - Лучше напишите все заново.
   Долгушин посмотрел в зал, его группа уже сдавала багаж.
   - Не беспокойтесь, - второй таможенник взял его чемодан и отнес на
весы, положил на ленту транспортера.
   - Не беспокойтесь, - сказал инспектор, - вы успеете.
   Он быстро оглядел декларацию, поставил штамп.
   - Вот ваш квиток на чемодан. Счастливого пути.
   - Спасибо.
   Долгушин прошел контрольный турникет и зашагал к пограничникам.
   Его группа уже оформила все выездные формальности, и он обрадовался
этому. Ему хотелось пройти свой последний путь одному. Заполнив
контрольный листок, Юрий Петрович протянул паспорт пограничнику.
   Молодой сержант в зеленой фуражке внимательно проглядел его, поставил
штамп КПП "Москва".
   - Проходите, счастливого пути!
   - Спасибо.
   Ну вот он и за границей. И хотя идет Юрий Петрович еще по переходам
Шереметьева, он уже попрощался с Москвой.
   Бар. Здесь торгуют на валюту. Он словно преддверие того мира, в который
через несколько часов попадет Долгушин.
   Нельзя унести Родину на подошвах сапог.
   Дурак он был, Дантон, хотя и числился в трибунах Конвента.
   Долгушин шел сквозь разноголосый мир. В зале перед баром говорили на
всех языках мира. Нет, это не зал аэропорта, это первая станция его
поезда, перед конечной остановкой. Здесь даже пахло иначе. Дорогими духами
и сладким соусированным табаком.
   Долгушин удобнее перебросил на руке плащ и, помахивая "кейсом", пошел к
галерее, надо догонять группу.
   Через стеклянные окна он видел большие машины со знаками мировых
авиакомпаний. Читал названия. И они сладкой музыкой звучали в его голове:
Люфтганза, ПанАмерикен, Сабена.
   Он шагал по застекленной галерее, уверенный, собранный, удачливый.
   Перед посадкой в самолет он вытрет о ступени трапа подошвы ботинок.
Ничего не надо уносить с собой. И тут Долгушин увидел человека, стоявшего
прямо посередине галереи. Он стоял твердо, по-хозяйски, чуть расставив
ноги. Пиджак его был расстегнут, и Долгушин увидел кобуру пистолета,
высящую на ремне. Теперь границей для него стал этот человек. Он закрывал
собой тот мир счастья, в который должен попасть Долгушин.
   Внутри его все похолодело, и страх, неосознанный и внезапный, сжал
сердце, заставив его биться тревожно и гулко. На секунду потемнело в
глазах. Но он все равно продолжал идти, словно лунатик. Долгушин не
заметил и не понял, откуда взялись два молодых парня. Они держали его за
руки, он стоял, но мысленно все равно шел по этой знакомой ему стеклянной
галерее к дверям, где проверяют билеты, автобусу, потом к трапу...
   - Гражданин Долгушин? - Высокий человек подошел к нему вплотную.
   Долгушин кивнул, горло сжало, и он не мог произнести ни слова.
   - Юрий Петрович?
   Он опять кивнул.
   Высокий полез в карман пиджака, вынул красное удостоверение, развернул.
   - Уголовный розыск. Прошу следовать с нами.
   Один из сотрудников защелкнул на его руках наручники. Долгушин дернул
руками. Холод металла на запястьях вывел его из состояния прострации, и он
покатился по полу, крича хрипло и задушенно.
   Кафтанов сидел в кабинете, сбросив генеральский китель, без галстука, в
расстегнутой форменной рубашке.
   - Как? - спросил он вошедшего Вадима.
   - Привез.
   - Ну, слава Богу, а я уж начал думать, что ты его в Париж отпустил.
   - Да нет, - Вадим сел, потер лицо ладонями, - привез.
   - Как он себя вел?
   - В шоке. Двадцать шагов до летного поля оставалось.
   - Садист ты, Орлов.
   - Так это не я придумал.
   - Ну, значит, мы с тобой садисты. Что-нибудь есть?
   Вадим достал бумажник, вынул чек. Кафтанов посмотрел, присвистнул.
   - Подпись-то Корнье. Теперь мы с ним по-другому поговорим.
   - Неужели улик мало?
   - В нашем деле всякое даяние благо.
   Кафтанов вышел из-за стола, сел напротив Вадима.
   - Ты молодец, Вадик, ты даже не знаешь, какой ты молодец.
   - Почему же, - ответил Орлов, - знаю. Еще как знаю.
   - Невежа ты, - рассмеялся Кафтанов. - Есть повод, можем вполне
позволить себе по пять капель.
   - Идея. А где?
   - Естественно, у тебя. Ты же молодец, а не я.
   Зазвонил внутренний телефон.
   Кафтанов устало поднялся, снял трубку.
   - Кафтанов... Так... Так... Сейчас приедем.
   - Что случилось? - лениво поинтересовался Вадим.
   - Долгушин твой косит под сумасшедшего.
   - Долгушин? - Вадим расхохотался.
   Он вспомнил каменное лицо задержанного, когда в отделении милиции в
аэропорту они обыскивали его вещи.
   - Пойдем в изолятор, посмотрим.
   Они вышли из кабинета, по лестнице спустились вниз, пересекли пустой
двор.
   - Ну, что у вас? - спросил Кафтанов дежурного.
   - Кричит, лает, головой об стенку пытался биться.
   - Где он?
   - В шестой, товарищ генерал.
   Они прошли мимо одинаковых дверей, глядящих в коридор глазами
"волчков", остановились у шестой камеры.
   Дежурный отодвинул засов, распахнул дверь.
   Долгушин сидел в углу на корточках и жевал кусок полотенца. Глаза у
него были вытаращены, волосы стояли дыбом, лицо измазано пылью. Как он был
не похож сейчас на лощеного господина, небрежно и упруго шагавшего по
аэропорту.
   Долгушин смотрел на них и пытался проглотить кусок тряпки, лицо его
исказила брезгливость, в глазах жили злоба и осмысленность.
   - Слушай, Каин, - Кафтанов сел на нары, - ты нам не устраивай Малый
театр. Я сейчас вызову специалистов из института Сербского, и они тебя
расколют в три минуты. Мы здесь не таких видели. Ты лучше о завтрашнем
подумай. Хочешь в суд молчком пойти - иди. Улик у нас хватит. Только помни
- твои подельники все на тебя спишут. Наташа твоя распрекрасная, Корнье и
РЫБКИН, он же Липкин.
   Долгушин вскочил, выплюнул тряпку.
   - И его нашли? - зло выдавил он.
   - А как же. Нам за это деньги платят. Ты лучше возьми бумагу и карандаш
да напиши все о Корнье.
   Иначе контрабанда пойдет на тебя, а кроме того, он обвиняет тебя в
связи с какими-то англичанами.
   - Сволочь.
   - Точно, Долгушин, сволочь он. Вот ты о нем и напиши. Суд у нас во
внимание принимает одно - поведение человека на предварительном следствии.
Думай.
   Кафтанов встал и зашагал к дверям.
   В коридоре он сказал Вадиму:
   - Уголовники, конечно, сволочь и мерзость. Но, на мой взгляд, они
лучше, чем такие, как Долгушин.
   - Это почему же? - удивился Вадим.
   - Они враги открытые, а этот жил среди нас, прикидывался человеком и
гадил. Черт его знает, как все изменилось нынче.
   Вадим открыл дверь, и они вошли в квартиру. В его комнате горел свет.
   - Кто у тебя там? - удивленно спросил Кафтанов.
   Марина, услышав стук двери, вышла в коридор и увидела Вадима и человека
в генеральской форме.
   - Знакомься, Андрей, - сказал Орлов, - моя жена.
   Марина протянула руку, улыбнулась.
   - Сейчас стол накрою, проходите в комнату.
   Представитель посольства приехал ровно к двенадцати. В кабинете
Кафтанова его ожидали генерал, Орлов, прокурор и советник МИДа Карпов.
   Прокурор ровным, без единой интонации голосом, изложил суть дела.
   Представитель посольства молчал.
   Его ознакомили с показаниями и уликами.
   - Господа, - сказал он, - я хотел бы поговорить наедине с господином
Карповым.
   - Проводи их, Орлов, в кабинет Соловьева, - распорядился Кафтанов.
   Через пятнадцать минут дипломаты вернулись.
   - Андрей Петрович, - сказал Карпов, - посольство ходатайствует об
изменении меры пресечения для господина Корнье. Посольство гарантирует,
что Корнье обязуется явиться по первому вызову следственных органов, а
также не будет пытаться влиять на ход следствия и покинуть страну.
   - Ну, последнее ему вряд ли удастся при всем желании, - сухо сказал
Кафтанов.
   - МИД не возражает, - продолжал Карпов.
   - Как прокуратура?
   - Не возражаем.
   - Оформите все это документально.
   - Спасибо, - сказал представитель посольства и вышел из кабинета.
   - Дипломатия, - тяжело глядя на закрывшуюся дверь, сказал Орлов, - я бы
этого гада в Бутырке бы подержал. Пусть баланду пожрет да парашу
понюхает...
   - Не говори глупостей, - без осуждения, больше для порядка перебил его
Кафтанов, - готовьте документы и гоните этого амстердамского гангстера в
шею.
   Двадцать девятого ноября выпал снег. Он впервые плотно лег на тротуары,
аллеи бульваров, все дворы. На проезжей части улиц, правда, его сразу же
разбили колеса машин, но крыши и деревья были серебряно-нарядными и
пушистыми.
   Из окна кабинета Вадим видел парк Эрмитаж, деревья все белые, как под
Новый год.
   Кончилась еще одна осень. Дальше провьюжит, завертит зима, а там
начнется звонкая весенняя капель.
   Жизнь не останавливается. Перемена времен года, перемена месяцев и
недель, движение времени.
   И в этом бесконечном движении и переменах было много прекрасного. Хотя
каждый новый день, каждая смена времени года приближала Вадима к той
роковой черте, о которой ему даже думать не хотелось. Да и не только не
хотелось, но и некогда было просто. У него был свой отсчет времени, и имя
ему было - сроки.
   Четкие рамки дела, принятого к разработке. Поэтому многие в их "Доме"
исчисляли движение времени не по календарю, а по выполненным заданиям.
   - Когда я уехал в отпуск? Да после того, как на Таганке, в Товарищеском
переулке задержали мошенников из Киева.
   Что делать? У каждой работы своя специфика.
   И Вадим хил так же, оставляя для себя единственную временную отдушину -
осень.
   А этой осенью с ним случилось много хорошего. И жизнь его стала более
наполненной и счастливой.
   Поэтому, глядя в окно, он с сожалением прощался с ней.
   На город медленно наплывали сумерки, и на улицах зажглись фонари.
   Вадим в принципе был уже свободен, и если раньше он подолгу сидел в
кабинете просто так, от холостяцкого своего одиночества, то теперь ему
было ради кого торопиться домой.
   Он уже надел пальто, когда зазвонил телефон.
   - Орлов.
   - Это я, Вадим, - услышал он голос Малюкова.
   - Привет, Олег.
   - Тебе интересно, чем кончилось наше общее дело?
   - А разве уже вынесен приговор?
   - Конечно.
   Малюков провел следствие за полтора месяца, и суд, приняв дело, начал
бесконечно длинные заседания, на одном из которых Вадим выступал в
качестве свидетеля.
   Он с интересом разглядывал подсудимых.
   Долгушин был совершенно сломлен, плакал, валил всю вину на других. В
зал суда приезжал измятый, небритый, жалкий. Кольцова, наоборот, была
невозмутимо спокойна и вызывающе хороша. Корньс, импульсивно возмущенный,
а Липкин-Рывкин вел себя как всякий уголовник. Ругался с прокурором,
грозил свидетелям.
   Суханов держался с достоинством человека, знающего свою вину и готового
нести за нее любое наказание.
   Суд длился долго. Вызывались все новые и новые свидетели, поднимались
всевозможные документы, приглашались наиболее компетентные эксперты.
   Валера Смагин сидел на всех заседаниях. Он решил писать сценарий об
этом деле.
   К Вадиму он нс приставал, знал, что до приговора Орлов не скажет ему ни
слова.
   Правда, у Кафтанова Валера побывал, принес ему письмо из газеты с
просьбой предоставить материал и слезно умолял никому раньше него не
показывать дело.
   Кафтанов обещал. Он ценил Валеру за точность изложения и некоторый
скрытый пафос его публикаций.
   - Так слушай, - продолжал Малюков.
   - Что с Сухановым? - перебил его Вадим.
   - Вот уж действительно вцепился в него одного. Два года дали... Что
задышал в трубку?.. Условно. Долгушину высшую меру, Корнье семь лет,
Кольцовой и Липкину по десять. Вот и все. Кланяйся Марине.
   "Вот и все", - повторил про себя Вадим, спускаясь по лестнице.
   Коротко и просто. Раненый Фомин, которого, слава Богу, врачи допустили
до работы, мертвый Киреев, спившийся мастеровитый мужик Петя Силин, два
трупа в "Жигулях".
   И это все ради того, чтобы такой, как Долгушин, сладко ел, прекрасно
одевался, ухаживал за бабами.
   Приговор справедливый, человек, сковавший цепь преступлений, не имеет
права на жизнь даже в колонии.
   Было ветрено, и Вадим поднял воротник пальто, перешел улицу и свернул
на Рождественский бульвар.
   Здесь уже начался декабрь. Ветви деревьев облепил снег, и они искрились
под светом фонарей, делая все вокруг нарядным и праздничным. На бульваре
пахло зимой. Вадим шел сквозь нее, думая о том, что, видимо, в движении
времени заключен основной смысл жизни.
 
 
 
   1981-1983 гг.
 
 
   OCR Pirat