ожу,  наконец,  к  шедеврам, в  полной мере  обязанным  одному
человеку, -- тем, о которых я гово­рил тебе, что они кажутся нам поющими.
     О  Федр,  пустые ли  это  были  слова?  Те  слова,  кото­рые  мимоходом
вставляются в речь, внезапно ее рас­цвечивают,  но по размышлении непременно
окажутся вздором? Нет же, Федр, нет!.. И когда в связи с моим храмом ты стал
говорить о музыке  (первый --  и не­произвольно), тебя осенило  божественное
подобие. Этот союз  двух идей,  которые сами собой,  в  безотчетном движении
голоса сплелись  у  тебя  на устах,  эта  как  будто  случайная  связь столь
различных явлений выз­ваны дивной необходимостью;  и хотя вряд  ли возмож­но
продумать  ее  во  всей  глубине,  но  ты  смутно  ее  ощу­тил  во  всей  ее
очевидности. Представь  же  ясно,  каким  должен быть  смертный,  достаточно
чистый,   достаточно   здравый,   проницательный   и   упорный,   достаточно
воору­женный Минервой, чтобы  осмыслить до самых  глу­бин своего существа --
и, значит, до самых глубин  дей­ствительности,  -- это странное  уподобление
видимых  форм  эфемерным  слияниям вереницы созвучий; поду­май,  к каким  он
пришел бы всеобщим и тайным ис­токам; какой достиг бы заветной точки; какого
бога обрел бы  в своем собственном естестве! И ежели, нако­нец, утвердившись
в  состоянии  этой  божественной  двойственности,  он  решит возвести  некий
монумент, чей величественный  и чарующий  образ будет  прямо обязан  чистоте
музыкального  звука или же  сообщит душе впе­чатление несмолкающего аккорда,
-- представь, Федр, какой это должен быть человек! Вообрази эти здания!..  И
какое -- для нас -- блаженство! 7
     -- А ты, -- спросил я, -- ты это себе представляешь?
     -- Да и нет. Да -- как мечту. Нет -- как знание.
     Эти мысли тебе помогают?
     Да -- как толчок. Да  -- как мерило. Да -- как тер­занье...  Но я  не в
силах  связать как следует анализ и экстаз. Порой  я близок к этой бесценной
власти...  Однаж­ды  я  уже  почти ощутил ее  --  но это  было, впрочем, как
обладание возлюбленной во сне.  Я могу рассказать тебе  лишь о приближении к
этому  совершенству.   Едва  разли­чив   его,  я,   милый   Федр,  мгновенно
преображаюсь, как вяло  провисающий канат, когда  его натянут. Я сам себя не
узнаю. Все  ясно, все кажется легко  достижимым.  В моем  внутреннем взгляде
проносятся  и запечатлевают­ся бесконечные построения. Я  замечаю,  что  моя
жажда прекрасного, отождествившись с моими неведомыми возможностями, сама по
себе  рождает фигуры, ее уто­ляющие. Все существо мое отдается влечению... И
тог­да  появляются  силы.  Ты  ведь знаешь,  что  душевные  си­лы  диковинно
вырастают в  ночи... Посредством иллю­зии они достигают полной реальности. Я
зову их, я  заклинаю их  своим безмолвием... И вот они здесь, во всем  своем
блеске  и во  всей обманчивости. В их взоре,  в  их  диадемах  равно лучатся
истинное и  ложное. Меня слепят их дары, меня овевают их крылья... Федр, вот
где опасность!  Вот  что мучительней  всего  на  свете!..  О, решающий миг и
глубочайшее  противоборство!.. Вместо того чтобы  принимать эти чрезмерные и
непос­тижимые милости такими, как они есть, какими их единовластно вскормила
великая  жажда  моей  души,  какими  они  безотчетно  возникли в  высшем  ее
упова­нии, -- мне надобно, Федр, им  воспрепятствовать и зас­тавить их ждать
моего сигнала. Снискав их благодаря некой паузе моей жизни -- дивной заминке
моего  обыч­ного времени, -- я хочу  сверх того расчленить нерасчле­нимое  и
ослабить и задержать рождающиеся  Идеи... -- О  несчастный,  -- сказал я, --
что можешь ты сде­лать в единый миг?
     Быть свободным. В этом мгновении, -- продолжал он, -- сокрыто многое...
в нем есть все; ибо все  то, че­му  посвящают  себя философы,  проходит  меж
взглядом,  встречающим   некий   предмет,   и  знанием,   которое   взгля­ду
наследует... дабы слишком поспешно его предмет исчерпать.
     Я  тебя  не понимаю. Ты,  значит,  пытаешься  проти­водействовать  этим
Идеям?
     Так  нужно. Я не  позволяю им утолять  меня, я  хочу  отсрочить  чистую
радость.
     --  Зачем? Откуда в тебе эта немилосердная сила? -- Ибо  самое для меня
важное   --  добиться,  чтобы  предстоящее,  во  всей  мощи  своей  новизны,
удовлетворя­ло  разумным  требованиям прошедшего.  Как выразить­ся  яснее?..
Послушай:  я  встретил  однажды красивый  розовый  куст,  с  которого сделал
восковой слепок. За­тем я погрузил этот слепок в песок. Быстрое время пе­сет
розам   бесследную   гибель,  и  пламя  мгновенно   воз­вращает  воску   его
бесформенную  природу.  Зато,  когда  воск  улетучится  из  своей  жгучей  и
обреченной формы,  струя огненной бронзы сольется  в  затвердевшем  песке  с
полым подобием каждого лепестка...
     --  Я  понял, Эвпалинос!  Эта  загадка  прозрачна;  твой  миф  нетрудно
истолковать.
     Эти  свежие розы,  которые гибнут у  тебя  на глазах, -- не есть ли они
само сущее и сама бегущая жизнь?
     Что  касается воска, который лепили твои искусные пальцы,  меж  тем как
твой взгляд погружался в  венчики и переносился с цветущей добычей к работе,
-- не прав­да ли, это образ привычного тебе труда, изобильного связями твоих
действий  и твоих обновляющихся  наблю­дений? Огонь  --  это Время,  которое
легко  могло  бы испепелить,  развеять  в бескрайнем мире и эти живые розы и
твои восковые, если  бы в  существе твоем  не хранились, каким-то загадочным
образом,  формы твое­го опыта  и тайная крепость  его  разумения... Наконец,
льющаяся  бронза --  это, уверен я, не  что иное, как твои несравненные силы
души и кипящее состояние некоей вещи, которая рвется  к жизни. Это пламенное
изобилие  разошлось  бы  бесплодным  жаром,  истаяло  в  своих бес­численных
превращениях, не оставив после себя ниче­го, кроме слитков или беспорядочных
струй,  если бы  ты не умел устремить его по неисповедимым каналам, дабы оно
полнило,  застывая, четкие формы  твоей пре­мудрости.  Значит, твое существо
непременно должно  раздваиваться  и  становиться  в  единый  миг  горячим  и
холодным, жидким  и твердым,  свободным и  скованным  --  розами,  воском  и
пламенем, формой и металлом Ко­ринфа 8.
     -- Сущая правда! Но, как я уже тебе сказал, я лишь  пытаюсь к этой цели
приблизиться.
     -- Как же ты действуешь?
     Как удастся.
     Но скажи мне, как ты пытаешься?
     Ну так слушай... Я не совсем представляю, как объяснить тебе то, что не
ясно и мне самому... О Федр,  когда я вынашиваю в себе здание  (все равно --
богам оно предназначено или  же человеку), когда я  любовно  ищу  его форму,
стремясь построить предмет, который  бы  радовал взгляд, обращался  к мысли,
удовлетворял чувству меры и всевозможным условностям... скажу те­бе странную
вещь: мне кажется, что  мое  тело по-своему в этом  участвует... Пойми меня.
Наше  тело  --  изуми­тельный  инструмент,  но  я убеждаюсь,  что  смертные,
ко­торые все им  располагают, в полной мере его не ис­пользуют. Все, что они
в нем черпают, --  это боль,  нас­лаждение  и необходимые  действия, в числе
которых  и акт  самой жизни.  То они с ним  сливаются,  то  на  вре­мя о нем
забывают:  и,  порою -- животные,  порою -- чистые духи, они сами не ведают,
какие всеобщие свя­зи в себе содержат и из какого чудесного состоят на­чала.
А ведь через него они сопричастны тому, что ви­дят и осязают: они --  камни,
они -- деревья; ощущения­ми, дыханием они обмениваются с материей, в которую
погружены.  Они  проникают  в  нее,  и они  ею проникнуты; они  весомы  -- и
подъемлют тяжести; они движутся -- и несут  в себе  добродетели и пороки; и,
когда они пог­ружаются  в  грезы  или  туманные сны,  они перенимают природу
струящихся  вод,  уподобляются  праху  и тучам... Порою  же  они  полнятся и
разражаются молниями!..
     Однако  душа их,  в  сущности,  не  умеет  использовать это естество, с
которым она соседствует и которое она пронизывает. То она слишком спешит, то
запаздывает, как будто стремится избегнуть живого мгновения. Оно приносит ей
сотрясения  и  толчки,  заставляя ее уходить в, себя  и  скрываться  в своей
пустоте, где  она  окружает  себя  туманами. Но  я поступаю иначе; наученный
своими ошибками,  я  произношу  с полной ясностью, я  мыслен­но  повторяю  с
каждой зарей:
     "О мое  тело -- ты, что ежемгновенно напоминаешь мне о том складе  моей
натуры, о той гармонии твоих органов, о тех строгих пропорциях твоих частей,
кото­рые  тебя живят и  позволяют  тебе утвердиться в круго­вороте вещей, --
исполнись  моих  трудов, поведай мне глухо веленья природы, поделись со мною
великим ис­кусством,  каким ты  проникнуто  и какому ты следуешь: искусством
противостоять бегу дней и справляться  с превратностями. Дай обрести в твоей
цельности созна­ние  истинно сущего; просвети, напитай, укрепи  мои  мыс­ли.
Как бы  ты ни  было эфемерно,  мои видения во сто  крат эфемерней. Ты живешь
чуть  дольше нашей  фан­тазии; ты платишься за мои  поступки, и ты искупаешь
мои  ослепления.  Живое орудие  жизни,  ты  для  всех  нас  единый  предмет,
сопоставимый  с  вселенной.  Ты  всегда  пребываешь  в  фокусе  ее сферы,  о
двойственный центр созерцания всего звездного неба! Ты истинная мера сущего,
тогда как  в душе своей  я нахожу лишь  его  об­личье.  Она знает  его столь
поверхностно, что в своей заносчивости готова подчас причислить его к  своим
грезам; она сомневается в солнце... Влюбленная в свои зыбкие порождения, она
мнит   себя  созданной  для   не­исчислимых   реальностей;  она   воображает
существо­ванье  иных миров; ты, однако, ее  вразумляешь и  дер­жишь  ее, как
якорь -- корабль...
     Вкусив твоего вдохновения, моя мысль, о милое  те­ло, не устанет отныне
взывать к тебе, как и ты, я на­деюсь, будешь дарить ее своими силами, своими
внушениями  и своими  множественными  пристрастиями.  Ибо мы  с тобой  нашли
наконец возможность сплотить­ся,  и нерасторжимый узел наших различий должен
стать  нашим общим детищем. Мы  занимались каждый сво­им. Ты жило, я грезил.
Мои  безбрежные  грезы завер­шались  неизмеримым бессилием. Но это творение,
ко­торое я замыслил теперь и которое без нашей воли не­мыслимо, -- пусть оно
вынудит нас  сочетаться и воз­никнет из самих наших уз!  Но это тело  и этот
дух: это неодолимо  живое присутствие и  это  зиждущее отсутст­вие,  которые
спорят  о  своем  первородстве и  которые  следует  наконец  примирить,  это
конечное  и это  бесконеч­ное,  которые мы привносим  каждый  по-своему,  --
не­обходимо теперь слить их в некоем  стройном порядке; и  ежели волей богов
они  действуют  сообща, ежели они  обмениваются сообразностью и  изяществом,
красотой  и  долговечностью, линиями  дополняя движения и мысля­ми -- числа,
значит,  они  обрели свое  истинное отноше­ние,  свое  действительное бытие.
Пусть же они сойдут­ся, пусть найдут общий язык  в материи моего искусст­ва!
Камни и силы,  контуры и массы, свет и тени, ис­кусные соподчинения, иллюзии
перспективы и реальные  тяжести  -- таковы продукты их тесных сношений, чьим
прибытком   да   будет  в  итоге   немеркнущее  сокровище,  которое  я  зову
Совершенством!" 9

        "ДУША И ТАНЕЦ"
     Эриксимах. О Сократ, я умираю!..  Пробуди во мне мысль!  Зарони идею!..
1 Дай  вдохнуть  твоих  острых загадок!.. Это нещадное  пиршество
превосходит всякий мыслимый аппетит и  всякую правдоподобную жажду!.. Что же
это за состояние, которое, придя на смену прекрасным вещам, в  удел получает
пищеварение!..
     Моя душа уже лишь  греза вещества,  которое одолева­ет самое  себя!.. О
вещи прекрасные и слишком прек­расные, заклинаю вас:  остановитесь!.. Увы, с
самых  су­мерек отданы мы  во власть наилучшему в мире, и  это  убийственное
наилучшее, умножаясь во  времени, не дает нам ни минуты покоя... Я, наконец,
погибаю  от  безум­ной  тоски  по  вещам  сухим,  и  серьезным,   и  всецело
ду­ховным!.. Позволь  же мне  расположиться рядом  с то­бою и Федром, чтобы,
решительно отвратившись от этой неистребимой пищи и этих неиссякаемых урн, я
мог протянуть навстречу вашим словам державный кубок моего разума. О  чем вы
беседовали?
     Федр. Пока ни о чем. Мы наблюдали, как едят и пьют нам подобные...
     Эриксимах. Но Сократ,  конечно, все  время о  чем-то размышлял... Разве
может  он наедине с собой пребывать в одиночестве и безмолвствовать в  самих
глубинах  ду­ши? На сумрачных  берегах  этого  пиршества он  тайком улыбался
своему демону. Что шепчут твои губы, доро­гой Сократ?
     Сократ.  Они  тихонько  нашептывают:  человек,  при­нимающий  пищу,  --
справедливейший из людей...
     Эриксимах. А вот и загадка, которая пробуждает в уме такой аппетит...
     Сократ. Они  говорят: человек,  принимающий  пищу,  равно питает в себе
доброе и  дурное.  Всякий кусок, который в нем тает  и растворяется, придает
сил его  добродетелям, как  он тождественно  придает  их  и его порокам.  Он
кормит его тревоги, и он насыщает его надежды; наконец, в свой  черед  в нем
черпают свою  законную  долю страсти и  мнения. Любовь нуждается в этой пище
так  же, как ненависть; наша  радость и  на­ша горечь, наша  память  и  наши
помыслы по-братски делятся единой субстанцией этого  корма. Что ты  ска­жешь
об этом, сын Акумена?
     Эриксимах.  Я  скажу,  что  с тобою  согласен. Сократ. Так  послушай, о
врачеватель.  Затаив вос­хищение, я  любовался  работой этих кормящихся тел.
Все они, сами того не  ведая, по справедливости выделя­ют  положенное каждой
возможности жизни  и каждому  семени  смерти, какие в себе содержат. Они  не
ведают, что творят, но творят они это, как боги.
     Эриксимах.  Я давно уже  замечаю:  все,  что человек  вбирает  в  себя,
повинуется вслед за тем прихотям су­деб. Можно сказать, что гортань  --  это
порог свое­нравных потребностей и органической тайны. Там кон­чается  воля и
строгое царство знания. Вот почему  я от­казался в своем искусстве от всяких
неверных  снадо­бий, которые  большинство  врачей  предписывает самым разным
больным; я ограничиваюсь  очевидными  средст­вами, которые  природа сочетает
попарно.
     Федр. Каковы же они?
     Эриксимах.   Их   восемь:   тепло    и   холод;   воздержание   и   его
противоположность; воздух, вода; покой и дви­жение. Это все.
     Сократ. Но для души их только два, Эриксимах.
     Федр. Какие же?
     Сократ. Истина и ложь.
     Федр. Почему это?
     Сократ.  Разве  они  не связаны, как сон и  бодрство­вание? Разве ты не
стремишься  очнуться  и  не  тянешь­ся  к  прозрачной  ясности,  когда  тебя
одолевает мучи­тельный сон? Разве не правда, что само солнце возвра­щает нас
к  жизни  и что мы  вздыхаем  свободно при  виде твердых тел?..  А  с другой
стороны, не на  сон  ли и сновидения  мы  уповаем, надеясь, что они  развеют
пе­чали  и  унесут  заботы,   которые  тяготят  нас  в  мире  днев­ном?  Так
устремляемся мы от  одного к другому,  среди ночи  взывая к свету и заклиная
мрак, когда  нас озаря­ют лучи; тревожимые жаждой знания, слишком счастливые
в своем  неведении, мы ищем в существующем ле­карства от несуществующего и в
несуществующем  -утешения  от существующего.  Мы углубляемся  поочеред­но  в
реальное  и в  иллюзорное;  и  в  конце  концов  у души  не  остается  иного
прибежища, кроме  истины,  слу­жащей ей  оружием,  и  лжи, облачающей  ее  в
доспехи.
     Эриксимах. Ну что же, пусть так... Но не страшит ли тебя, милый Сократ,
некий вывод, который следует из этой мысли?
     Сократ. Какой же?
     Эриксимах.  Тот,  что  истина и  ложь направлены,  в  сущности, к одной
цели...  Одна и  та же сила, по-раз­ному проявляясь, делает нас  лживыми или
прямодуш­ными; и как  холод в  черед с теплом то на нас ополча­ются,  то нас
оберегают,  так же ведут  себя  истинное  и  ложное  -- и так  же  действуют
противоположные влече­ния, с ними связанные.
     Сократ. Это сущая правда. Но  что поделать.  Так хочет жизнь; ты знаешь
лучше меня, что она ничем не брезгает. Она использует любые средства, только
бы,  Эриксимах,  никогда  ничем  не разрешиться.  А  это  зна­чит,  что  все
разрешается ею самой... Не есть ли она то загадочное движение, которое силой
происходящего беспрерывно  перевоплощает меня в  то,  что я есть, и  которое
тотчас относит меня к  моему неизменному двой­нику, дабы я сочетался с ним и
дабы,  по необходимо­сти воображая, что его узнаю, я мог существовать!.. Она
подобна танцующей  женщине, которая сказочно  преоб­разилась бы в совершенно
иное, не женское, существо, если бы в своем прыжке могла унестись к облакам.
Но так же, как ни наяву, ни во сне мы не можем уйти  в бесконечность, так  и
она неизбежно становится самой собой, перестает быть пушинкой, птицей, идеей
--  сло­вом, всем тем, чем хотелось быть  флейте, чьим была она голосом, ибо
та же  земля, которая ее извергла, вновь ее призывает и, вся трепещущая, она
возвращается к своей женской природе и своему другу... 2.
     Федр.  Чудо!..  Волшебник!..  Поистине чудо! Тебе дос­таточно вымолвить
слово, чтобы  желаемое явилось на свет!.. В самом деле, как если бы из твоих
животворных  уст вылетала  пчела за пчелой, --  вот перед нами крыла­тый хор
прославленных танцовщиц!.. Воздух  поет и  гудит предвестиями  орхестрики!..
3 Все  светильники про­буждаются... Бормотание спящих переходит в
востор­женный шепот; и на  стенах, колеблемых  пламенем,  ди­вятся, мелькают
огромные тени  пьяниц!.. Взгляните-ка на эту стайку, одновременно ребячливую
и серьезную!.. Они влетают, как духи!
     Сократ. Клянусь  богами, светлые танцовщицы!.. Ка­кой  живой и  изящный
пролог  к совершеннейшим мыс­лям!.. Руками они говорят,  а ногами словно  бы
пишут. Сколько точности в этих созданиях, которые с таким искусством владеют
своими упругими силами!.. Все мои трудности испаряются, и  нет во мне больше
тяго­стных недоумений, -- с  такой радостью отдаюсь  я дви­жению этих фигур!
Сама истина здесь -- игра; можно подумать, что знание обрело себя в действии
и что мысль  сочеталась  внезапно с вольными грациями... Взгляните на эту!..
Самая легкая, она более всех рас­творилась в безукоризненной четкости... Кто
она? В ее  поступи  дивная твердость уживается с неподражаемой гибкостью....
Она пережидает, находит,  чеканит размер с такой точностью, что,  стоит  мне
закрыть глаза, я столь же внятно вижу ее слухом. Я тянусь к ней, ее настигаю
и  никак  не  могу  с  ней  расстаться; стоит  мне заткнуть  уши  и  на  нее
посмотреть,  я невольно  слышу кифары, --  настолько слилась она с ритмом  и
музыкой 4.
     Федр. Мне кажется, та, что тебя восхищает, -- это Родонита.
     Сократ. В таком случае ухо Родониты неизъяснимо  связано с ее стопой...
Какая четкость!.. Ветхое время наполнилось в ней юными силами!
     Эриксимах. Да нет же,  Федр!.. Родонита -- другая,  удивительно нежная:
глаз не устанет ею любоваться.
     Сократ. Но тогда как же зовется это легкое и уп­ругое чудо?
     Эриксимах. Родония.
     Сократ. Ухо Родонии неизъяснимо связано с ее стопой.
     Эриксимах.  Я ведь знаю их всех --  вместе  и пооди­ночке. Могу назвать
вам  все  их  имена.  Они складыва­ются  в небольшую  поэму,  которую  легко
запомнить:  Нипс,  Нифоя,  Нэма;  Никтерида,  Нефела,  Нексида;   Ро-допита,
Родония,  Птила...  Что касается маленького  уродливого  танцора, его  зовут
Неттарион... Но царица Хора еще не появилась...
     Федр. Кто же царствует над этими пчелками?
     Эриксимах.      Изумительная,      несравненная      танцовщи­ца     --
Атиктея!5
     Федр. Как ты их знаешь!
     Эриксимах.  Все  эти  прелестные  существа носят  по  нескольку  разных
именОдними их наделили родите­ли, другими -- наперсники...
     Федр. Это ты -- наперсник!.. Ты слишком хорошо их знаешь!
     Эриксимах. Я знаю их более  чем хорошо, и в ка­ком-то смысле еще лучше,
чем  знают себя  они сами. О Федр, разве  я не врачеватель?..  Во мне, через
меня проходит тайный  обмен всевозможных  тайн врачева­ния и  всяческих тайн
танцовщиц!  Они  обращаются  ко  мне  по  каждому  поводу.  Вывихи,  нарывы,
сердечные горести, с