- чтобы полностью себя выявить.
     Возможно ли терзание более чистое, раздвоенность более глубокая, нежели
это внутреннее противоборство, когда душа сочетается поочередно с тем,  чего
хочет, про­тив того, что может, и с тем, что может, против того, чего хочет;
и  когда,  отождествляя себя  то  со  своими  воз­можностями,  то  со своими
влечениями,  она  мечется  меж­ду  всем  и  ничем?   Каждой  из  этих  "фаз"
соответствуют  противоположные  либо созвучные идеи  и  побуждения,  которые
несомненно   сумел  бы  выявить   анализ   доста­точно   изощренный,   чтобы
истолковывать  произведения,  систематически  соотнося  их  с  "влечением" и
"возмож­ностями".
     "Надуманность",   "бесплодие",  "темнота"   --  этими  ос­корбительными
эпитетами грубая критика лишь выра­зила, как умела, отражение величественной
душевной борьбы в крайне ограниченных  и недоброжелательных от природы умах.
Всякий, кто решается  публично  вы­сказываться о чужих произведениях, обязан
приложить максимум  усилий,  чтобы понять их  или по крайней мере определить
условия  и ограничения, взятые  на  себя ав­тором либо ему продиктованные. В
таком случае обна­руживается, что ясность, простота и обильность твор­чества
суть,  как  правило,  следствия использования  уже  существующих,  привычных
понятий  и  форм, в которых читатель  себя узнает, порою  --  в прикрашенном
виде. Однако противоположные  этим  качества  свидетельствуют иногда о более
высоких  притязаниях.   Есть  среди   ве­ликих  писателей   такие,   которые
удовлетворяют  нас  по  справедливости,  открывая  нам  наши  действительные
со­вершенства; другие -- стремятся привлечь нас тем, чем могли бы мы стать с
помощью  интеллекта  более  сложно­го,  или  более быстрого,  или  же  более
независимого от при­вычек и  от всего, что  мешает  самому полному сочетанию
наших духовных способностей. Пускай  Малларме темен, бесплоден и надуман; но
поскольку ценою этих дефек­тов, и даже посредством всех этих дефектов, ввиду
тех усилий, каких они  должны  были стоить  автору и  каких  они требуют  от
читателя, --  он  заставил  меня уяснить себе и предпочесть всякой  писанной
вещи   сознательное  овладение   функцией  речи  и  чувство  высшей  свободы
выражения, рядом с которой  любая мысль не более чем эпизод, частный случай,
--  этот вывод, добытый из чтения его текстов и раздумий над  ними, остается
для меня несравненным благом -- и благом огромнейшим, какого не принесло мне
ни одно из творений прозрачных и об­щедоступных.

        "ПРЕДИСЛОВИЕ К "ПЕРСИДСКИМ ПИСЬМАМ""
     Восхитительный сборник "Персидских писем" повер­гает скорее в раздумья,
нежели  в  грезы.  Быть  может,  здесь  будет  уместно   несколько  углубить
размышления,  коим  толчком  послужил Монтескье, и поискать в  них ис­тинный
смысл его фантазии. Я хочу поразмыслить всерьез.
        "А"
     Всякое  общество восходит  от дикости к  порядку.  Поскольку варварство
есть эра  факта, эра порядка дол­жна  представлять собой царство фикций, ибо
нет такой  силы,  которая  могла  бы  утвердить  порядок  исключи­тельно  на
принуждении одних индивидов другими. Не­обходимы для этого силы фиктивные.
        "Б"
     Порядок   требует,   следственно,   действенного   присут­ствия   вещей
отсутствующих и проистекает из уравнове­шения инстинктов идеалами.
     Образуется некая мнимостная или условная система, устанавливающая между
людьми воображаемые  связи и  преграды, эффекты которых вполне реальны.  Для
об­щества они существенно необходимы.
     Священное, праведное,  законное, достойное, похваль­ное и  их  антиподы
постепенно  вырисовываются  в  умах  и  кристаллизуются.  Храм,  Трон,  Суд,
Трибуна,  Театр,  эти  монументы  сообщности  и  своего  рода  геодезические
сигнализаторы порядка, появляются  одно за другим. Само Время  окрашивается:
жертвоприношения, собра­ния, зрелища фиксируют общественные часы и даты.
     Обряды, нормы, обычаи  выполняют  дрессировку  челове­ческих  животных,
обуздывают  или  умеряют  их  стихий­ные  порывы.  Вспышки  их  свирепых   и
безудержных ин­стинктов становятся мало-помалу редкостными и пу­стячными. Но
целостность держится  исключительно си­лою образов и слов.  Порядок требует,
чтобы тот, кто готов заслужить виселицу, мысленно к  ней готовился. Ежели он
не слишком доверяет этой угрозе, все в ско­ром времени рушится.
        "В"
     Царство порядка,  каковое есть  царство  символов  и  знаков, неизбежно
приходит  к почти  всеобщему  разо­ружению, которое  начинается с  отказа от
зримого  ору­жия  и  мало-помалу завоевывает сердца. Мечи  укорачи­ваются  и
исчезают, характеры выравниваются. Нечувст­вительно уходит в прошлое эра,  в
которой господство­вал факт. Воплотившись в предвидении и традиции, бу­дущее
и  минувшее,  две эти  воображаемые перспективы,  подчиняют  себе  и  теснят
настоящее.
     Мир общества представляется нам  теперь столь же естественным, как само
естество, хотя  держится  он иск­лючительно неким  чудом.  Не является  ли и
впрямь  сво­его  рода суммой  заклятий эта  система,  которая  зиж­дется  на
письменных  знаках,   на   власти  слов,  на  сдер­живаемых   обещаниях,  на
действенных  образах,  на со­блюдаемых  обыкновениях и  условностях  --  что
значит на чистых фикциях?
        "Г"
     Этот мир отношений в  силу привычки видится нам  столь  же  устойчивым,
столь же самодовлеющим, как и физический мир; и, будучи творением людей, он,
одна­ко,  как  творение неделимое  и  восходящее к  незапамят­ным  временам,
кажется нам  не менее сложным  и не менее загадочным, нежели мир естества. Я
снимаю  шляпу,  я  приношу  клятву,  я  совершаю  тысячи  странностей,  коих
происхождение  столь  же  темно,  как  и  происхож­дение  материи.  Будь  то
рождение,  смерть  или  акт  люб­ви  -- ко всему  примешивается масса  вещей
отвлечен­ных и  непостижимых. В  конечном итоге механизм обще­ства обрастает
столь  опосредствованными  причинами, столь  смутными воспоминаниями и столь
изобильными звеньями, что мы теряемся  в  лабиринте запутанных предписаний и
связей. Жизнь всякого организованного  народа соткана из бесчисленных нитей,
большинство которых уходит в историю и сливается воедино лишь где-то во тьме
времен, силою обстоятельств, которые никогда уже не повторятся. Никто больше
не знает их путей и не может проследить их сцеплений.
        "Д"
     Когда порядок  наконец упрочен --  иными словами, реальность достаточно
загримирована  и зверь  в  нас достаточно  укрощен, -- возможной  становится
свобода духа.
     В атмосфере  порядка мысль человеческая набирает­ся смелости. Под сенью
действующих   гарантий   и   бла­годаря  помрачению   смысла   происходящего
воспрянувшие и  всколыхнувшиеся умы не видят  в традициях  общества  ничего,
кроме  помех  и  нелепицы.  Забвение  условий   и  предпосылок   порядка  --
свершившийся  факт; и  это вы­ветривание  происходит быстрее всего как раз у
тех, кому этот порядок больше всего служил и покровитель­ствовал.
        "Е"
     Разум, который тем меньше связан глубинными тре­бованиями порядка,  чем
точнее они исполнялись, дабы позволить ему о них не думать, опьяняется своим
относительным привольем, тешится блеском своей премуд­рости и своими чистыми
комбинациями.
     Он  дерзает теоретизировать без  учета той бесконеч­но сложной системы,
которая наделила его столь огром­ной независимостью от сущего и столь полным
равно­душием  к  первичным потребностям.  За видимой  сторо­ной  вещей он не
различает их сути.  Абстракции в эту пору неистовствуют;  человек  мнит себя
духом.  Повсюду  множатся  вопросы,  издевки, доктрины, в  которых  нахо­дят
выражение  и неограниченно  используются  возмож­ности слова, оторванного от
действия.  На каждом  шагу  блистает,  свирепствует критика идеалов, которые
пре­доставили интеллекту досуг и удобства для этой кри­тики.
     Между  тем инстинкты самосохранения и продолже­ния рода  иссякают  либо
извращаются.
        "Ж"
     Именно  так  --  при  посредстве  идей,  в  их  нарастаю­щем  вихре  --
беспорядок  и  фактическое  состояние  ве­щей  должны  вновь  обозначиться и
возродиться за счет порядка.
     Этот  возврат к  фактическому состоянию  иногда  со­вершается на путях,
коих нельзя было предусмотреть, и  человек может стать варваром  нового типа
силою не­ожиданных последствий своих самых основательных мыслей.
     Кое-кто в наши дни полагает, что завоевание сущего положительной наукой
приводит нас или отбрасывает нас вспять  к  своего рода варварству, которое,
будучи  деятельным и методичным, тем самым,  однако, еще опас­нее варварства
древних  эпох  благодаря   превосходству  в   точности,   в  единообразии  и
бесконечному превосход­ству в могуществе. Мы  возвращаемся к эре факта -- но
факта научного.
     Общества же, напротив, покоятся на Вещах Смут­ных; во всяком случае, до
сих  пор они покоились на по­нятиях и субстанциях достаточно  непроницаемых,
чтобы  мятежная душа никогда не чувствовала себя  вполне свободной от них  и
страшилась не только того,  что ви­дит  явно.  Один афинский тиран,  человек
глубокомыс­ленный,  говорил, что боги были  выдуманы,  дабы ка­рать незримые
преступления.
     Если общество упразднит все неясное и сверхразум­ное, дабы вручить себя
измеримому и доказуемому, смо­жет  ли оно  выжить? Вопрос  это жизненный; он
торопит с  ответом. Вся  современная эпоха  являет  непрерывное  возрастание
точности. Все нематериальное стать точным не может и  в  каком-то смысле  не
поспевает за  прочим.  Оно неизбежно будет казаться  нам,  по контрасту, все
более тщетным и несущественным.
        "3"
     Порядок тяготит человека. Беспорядок заставляет его жаждать полиции или
смерти. Таковы два  крайних, му­чительных для человеческой натуры состояния.
Человек  ищет  эпоху приятную во всех отношениях, где он мог бы пользоваться
наибольшей свободой и наибольшей  поддержкой. Он  находит  ее в начале конца
той или иной социальной системы.
     Тогда-то, на полпути от порядка к беспорядку, царит восхитительный миг.
Как только гармония прав и обя­занностей принесла  все блага, на  какие была
способна, можно наслаждаться первыми слабостями системы. Ин­ституты пока еще
не  поколеблены. Они могущественны  и внушительны. Но  хотя ничто в них,  по
видимости,  не  затронуто,  у   них  нет  более  почти  ничего,  кроме  этой
пре­красной наружности;  их  достоинства  себя  израсходова­ли; их  грядущее
незримо исчерпано; их характер  уже не священен либо священен --  и  только;
хула  и презрение  их  подтачивают  и лишают всякой  жизненной  зна­чимости.
Общественный организм мало-помалу теряет будущность. Это  --  пора упоения и
всеобщего пирше­ства.
        "И"
     Конец   политического   устройства,  почти   всегда  осле­пительный   и
сладострастный, знаменуется фейерверком,  в котором расточается  все, что до
сих пор люди расто­чать не решались.
     Тайны государственные,  стыдливости  личные,  пота­енные  мысли,  долго
скрывавшиеся  мечты -- все содер­жимое разгоряченных  и беззаботно отчаянных
лично­стей выплескивается наружу и швыряется на потребу общественности.
     Некое пламя, пока  еще лишь феерическое, которое вскорости разгорится в
пожар, возносится  и  пробегает  по  лику  сущего.  Оно  причудливо  озаряет
вакханалию принципов и  основ. Устои, наследия рушатся. Таинства и сокровища
рассеиваются как дым.  Благочестие испа­ряется, и все  цепи слабеют  в  этом
кипении жизни и смерти, которому предстоит нарастать до некоего безумия.
        "К"
     Если  бы Парки  предоставили  кому-либо  возмож­ность  выбрать  из всех
известных эпох эпоху  себе по  вкусу и прожить  в  ней всю свою  жизнь, я не
сомне­ваюсь, что  этот счастливец  назвал  бы  век  Монтескье.  И я  не  без
слабостей;  я поступил бы  так же. Европа  была  тогда  лучшим из  возможных
миров; власть  и  тер­пимость  в  ней уживались; истина  сохраняла известную
меру;  вещество  и  энергия  не  правили  всем  безраздель­но;  они  еще  не
воцарились.  Наука была уже  достаточно внушительной,  искусства  --  весьма
изящными;  еще  оставалось  кое-что  от  религии.  Тартюфы,  глупцы  Оргоны,
зловещие "Господа", нелепые Альцесты были счастливо погребены; Эмилю,  Рене,
чудовищному Ролла еще  пред­стояло родиться. Даже улица  была сценой хороших
манер.  Торговцы умели построить  фразу. Даже откуп­щики, даже  девки,  даже
шпионы и сыщики изъяснялись, как нынче никто. Казна взимала с учтивостью.
     Еще  не  исследовали  всю землю; народы жили при­вольно в  мире,  карта
которого еще не избавилась от огромных пробелов и --  в Африке, в Америке, в
Океа­нии  -- зияла  белыми пятнами,  распалявшими вообра­жение. Дни  в  свой
черед не были уплотнены и загру­жены, они катились медлительно  и вольготно;
расписа­ния  не  дробили  мыслей и  не делали  смертных  рабами усредненного
времени и друг друга.
     Все бранили  правительство;  все  еще  верили,  что  можно найти  нечто
лучшее. Но заботы отнюдь не были неимоверными.
     Существовал целый ряд темпераментных и страст­ных  людей, чей интеллект
будоражил Европу и ополчал­ся с беспечностью на любые предметы, божественные
и прочие. Дам волновали рождавшиеся дифференциалы и те мизерные твари, будто
бы  необходимые  для  люб­ви, которые  мечутся  в микроскопе  под  взглядом.
По­добные феям, эти  дамы склонялись над стеклянной и медной колыбелью юного
Электричества.
     Сама поэзия стремилась добиться четкости  и изба­виться  от нелепиц, --
что, однако, немыслимо: она в итоге лишь оскудела.
        "Л"
     Разум  в то время  достиг такой  гибкости  и  такой чи­стоты, что любые
нечестия представлялись ему вполне безвредными  проявлениями  изощреннейшего
существа, к которому не пристает ничего, даже самое худшее. Даже бесстыдство
его не порочило. В людях было столько ума, столько было в  них скептицизма и
столько влюблен­ности в  знание, что, казалось  им, ни самые дерзкие  идеи и
речи, ни самые рискованные эксперименты не могут их запятнать, принизить или
погубить. Они дошли  до  крайней  искусственности,  что  значит  --  открыли
приро­ду  и вздумали притязать на естественность. Этого рода фантазия всегда
знаменует конец спектакля и послед­нее исчерпание вкуса.
        "M"
     В  таком  состоянии это общество знало себя  не хуже  или,  быть может,
лучше, нежели любое общество в про­шлом.
     Зеркал  у него было достаточно. Оно разглядывало  себя  в  них столь же
часто, столь же нежно и столь же безжалостно, как  всякое смертное существо.
Монтескье, Дидро, Вольтер и бесчисленные свидетели рангом по­меньше рисовали
ему его обличье  и его манеры. Оно видело себя  в них более свободным, более
дерзостным,  более смятенным  и  более  чувственным, нежели  было  оно,  вне
сомнения, на самом деле; порою даже -- гораздо более несчастливым.
     Но  даже  несчастливое,  и  даже агонизирующее,  об­щество не  способно
взирать на себя без смеха. Как сдержаться при виде себя?
        "H"
     -- Как можно быть персом?
     В ответ является новый вопрос: "Как можно быть тем, что ты есть?"
     Этот последний, едва прозвучит он в уме, отчуждает нас от самих себя, и
на  какой-то   миг  нам  открывается  вся   немыслимость  нашего  состояния.
Недоумение перед необходимостью кем-то являться, комичность любого обличья и
частного существования, разрушительный эф­фект дублирования наших поступков,
наших  верований,  наших личностей  выходят  наружу  в  ту  же  минуту;  все
общественное  становится  гротеском;  все  человеческое  становится  слишком
человеческим,   оборачивается   чуда­чеством,    слабоумием,   автоматизмом,
нелепицей.
     Система условностей,  о которой я  говорил,  становит­ся  смехотворной,
чудовищной,  невыносимой  для  взгляда,   почти   неправдоподобной!  Законы,
религия, обычаи, на­ряды, парик, шпага, верования -- все кажется дикови­ной,
маскарадом: ярмарочным или музейным товаром...
     Но чтобы вызвать этот разлад и это могущественное изумление, и смех, и,
следом, усмешку,  которые  раздви­гают  уста  модели, когда  она  видит свой
образ, есть  средство чрезвычайно простое, почти безошибочное и почти всегда
эффективное. Большинство  авторов, кото­рые  отражали свою  эпоху в образах,
адресуемых ей самой  и  в  свой  черед нам,  потомкам,  -- пользовалось этим
средством.  По  остроумию  и  по доступности оно не  имеет  равных,  хотя  в
исполнении требует немалой тон­кости.
     Выхватить  из одного мира и внезапно погрузить  в  другой  некое  умело
выбранное существо,  остро  чувству­ющее  всю безмерность абсурда,  для  нас
неощутимого: странность обычаев,  курьезность  законов, диковинность нравов,
эмоций, верований,  --  все то, с чем мирно ужи­вается масса  людей, в  гущу
которых всесильный бог-сочинитель  единым  росчерком  посылает  его  жить  и
не­престанно изумляться, -- таков этот литературный при­ем.
     Итак, весьма часто  в  качестве инструмента сатиры выводились то  некий
турок, то перс,  то, иной раз, поли­незиец; порою, дабы разнообразить игру и
взять  точку  отсчета на полпути  в бесконечность,  на  эту роль  изби­рался
обитатель Сатурна, Сириуса, некий Микромегас; порою же -- ангел. Подчас лишь
в  неведении или в экзотичности  этого вымышленного гостя коренилась причина
его изумлений и черпала силы  обостренная впе­чатлительность  ко  всему, что
скрывает  от нас привычка; в  иных случаях  его  наделяли  сверхчеловеческой
зор­костью,  искушенностью или глубиной,  которые эта ма­рионетка  исподволь
обнаруживала вопросами и замеча­ниями неотразимой и лукавой простоты.
     Вторгнуться к людям, дабы смешать их понятия, ошеломительно вынудить их
дивиться тому, чем они за­няты,  о чем думают и что всегда представлялось им
не­изменным,  значит  дать  им  почувствовать,  посредством  притворной  или
неподдельной  наивности,  всю  относи­тельность  цивилизации   и  привычного
доверия к установ­ленному Порядку... Это значит также провозвестить воз­врат
к  некоему  беспорядку  --  и  даже совершить  нечто  большее, нежели только
провозвестить его.
        "О"
     Я пока еще не  говорил непосредственно о "Персид­ских письмах"; я  лишь
попытался  обрисовать их  эпоху и место,  которое  они в ней занимают.  Они,
впрочем, са­ми достаточно говорят за себя. Ничего более  изящного литература
не  создавала.  Смена  вкусов,  открытие  мощ­ных возбудительных  средств не
властны над этой боже­ственной книгой,  для которой, однако, может оказаться
фатальным тот возврат  к состоянию варварства, какой  подтверждается  массой
симптомов, вплоть до симптомов литературных. Фактическое состояние, которого
воскре­шение мы ощущаем, мало-помалу лишает людей даже уменья читать; я имею
в  виду:  читать  в  глубину.  Все  больше  встречается  личностей,  которые
требование да­же  ничтожнейшего усилия мысли должны воспринимать  как  некое
оскорбление. Таковы в царстве литературном плоды того  всеобщего  нарастания
легковесности, которое бог весть с какого времени составляет  жизненный нерв
нашего мира. Характер ясности,  какую мы сооб­щаем произведению, неизбежно и
почти  непроизвольно  соотносится с  нашим  представлением  о вероятном  его
читателе. Монтескье обращался отнюдь  не к тем чита­телям,  какими  являемся
мы.  Пишет  он не для нас,  ибо не  мог  предвидеть, что  мы окажемся  столь
примитив­ными. Он  любит  эллипсис,  и  в своих  многочисленных максимах  он
возводит  фразу, тщательно  связывает  ее  изнутри;  он  рассчитывает на умы
изощренные, которые не нам чета; он предлагает им радости тончайшей мыс­ли и
дает им все необходимое, чтобы они могли ею на­слаждаться.
        "П"
     Это --  необычайно  смелая  книга. Поразительно, что  все  неприятности
автора  ограничились   эфемерным  опа­сением  упустить  кресло  в  Академии;
впрочем, и опасе­ние это оказалось всего только легким  облачком. Он  стяжал
славу, желанное кресло и огромный успех у книгопродавцев. Свобода  духа в то
время была так велика, что эти столь рискованные  и