!
     Но мы были вскормлены музыкой, и наши литера­турные головы мечтали лишь
об одном: достичь  в  язы­ке почти тех же  эффектов,  какие рождали в  нашем
чув­ствующем существе  возбудители чисто звуковые. Одни поклонялись Вагнеру,
другие  -- Шуману.  Я  мог  бы на­писать,  что они их  ненавидели. При такой
температуре страстной заинтересованности два эти состояния нераз­личимы.
     Обзор  всех  начинаний  этой  эпохи  потребовал  бы   си­стематического
исследования. Не  часто бывало, чтобы вопросам чистой красоты  посвящали,  в
такой короткий срок,  столько пыла,  столько отваги, столько  теоретиче­ских
поисков,  столько  изощренности,  столько  ревност­ного  усердия  и  столько
споров.  Можно сказать, что эта проблема была рассмотрена  со  всех  сторон.
Язык   -явление   сложное;   его  многогранность  позволяет  иссле­дователям
прибегать   к   самым   разнообразным   экспери­ментам.   Кое-кто,  сохраняя
традиционные  формы  фран­цузского стиха, старался устранить описательность,
нра­воучения, проповеди, произвольность деталей; они очи­щали свою поэзию от
всяких  умозрительных элементов, которые музыка выразить неспособна.  Другие
вносили в  каждый  предмет бесконечную  широту  значений,  что  должно  было
предполагать  некую   скрытую  метафизику.   Они   пользовались  изумительно
многозначными  средст­вами.  Они населяли  свои  волшебные  парки  и  тающие
дубравы чисто  призрачной фауной.  Каждая  вещь  слу­жила намеком;  ничто не
ограничивалось простотой бы­тия; все  мыслило в этих зеркальных царствах; во
вся­ком    случае,   все    казалось   мыслящим...   Тем   временем   бо­лее
волеустремленные  и  более вдумчивые  чародеи  овла­девали  тайнами  древней
просодии. Для некоторых из них красочное звучание и комбинационное искусство
аллитераций,   казалось,  больше  не  представляло  ника­кого  секрета;  они
свободно  переносили в  свои  стихи раз­личные оркестровые тембры  --  и  не
всегда  в   своих   рас­четах   обманывались.  Иные  мастерски  воссоздавали
на­ивность и непринужденную прелесть старинной народ­ной поэзии. Бесконечные
споры  этих строгих  избранни­ков Музы  изобиловали ссылками на филологию  и
фоне­тику.
     То  было  время  теорий,  дотошности, страстных  оце­нок и  толкований.
Достаточно неумолимо настроенная молодежь отбрасывала научную догму, которая
начина­ла выходить  из моды, и  не принимала догмы религиоз­ной,  которая  в
моду еще не  вошла; ей казалось, что в глубоком и строгом культе  всей суммы
искусств она  найдет  некое  знание и  даже,  быть может, некую безус­ловную
истину.  Еще  немного,  и появилась бы какая-то  новая  религия...  Но  сами
произведения этой поры  от­нюдь не  свидетельствуют с наглядностью  о  таком
на­правлении  мыслей. Следует,  напротив,  тщательно  вы­явить, на  что  оно
кладет запрет и что действительно исчезло в поэзии рассматриваемого периода.
Абстракт­ная  мысль,  некогда  допускавшаяся внутрь  Стиха,  --  став  почти
несовместимой   с  непосредственными   эмоция­ми,   какие  поэты  стремились
порождать  непрерывно, бу­дучи  изгнана из поэзии, решившей довольствоваться
соб­ственной сущностью,  сбитая с толку множащимися эф­фектами внезапности и
музыкальности,  коих  требовал   современный   вкус,  --   перенесена  была,
по-видимому,   в   стадию  подготовки  и  теорию  поэтических  произведений.
Философия и даже мораль постарались отмежеваться от произведений искусства и
найти себе место  в размыш­лениях, им предшествующих. То был самый настоящий
прогресс. Философия -- если очистить ее от  всего неяс­ного и опровергнутого
--  исчерпывается  ныне  пятью-шестью  проблемами,  четкими  по   видимости,
неопреде­ленными  по сути, сколь угодно  сомнительными, всегда сводящимися к
лингвистическим  спорам,  чье  разреше­ние  обусловлено  тем,  как  они были
записаны.   Но   значе­ние   этих  удивительных   изысканий   не   настолько
умень­шилось, как это  можно было бы предположить;  оно за­ключается в  этой
хрупкости и даже в самих этих  спо­рах, -- что значит в  изяществе все более
утонченного логического  и психологического аппарата, которого они  требуют;
оно уже  не заключается  в выводах. Следст­венно, философствовать  больше не
значит  изрекать  суж­дения,  пусть  даже  восхитительные,  о  природе и  ее
твор­це,  о жизни, о  смерти, о времени, о справедливости... Наша  философия
определяется  ее  аппаратом,  но  отнюдь  не  ее  предметом.  Она  не  может
отрешиться  от  своих соб­ственных трудностей, составляющих  ее форму; и она
неспособна принять стихотворную форму, не утратив своей природы и не погубив
стиха. Говорить  в наши дни о философской поэзии (даже ссылаясь на Альфре­да
де  Виньи, Леконт де  Лиля  и еще  кого-либо)  значит  наивно  отождествлять
абсолютно несовместимые  обус­ловленности  и усилия мысли. Не  значит ли это
забы­вать  о  том, что  цель философствующего  состоит  в  опре­делении  или
выработке понятия  -- то есть  некой воз­можности и инструмента возможности,
-- тогда как сов­ременный поэт старается породить в  нас некое  состоя­ние и
довести это необычайное состояние до точки наи­высшего блаженства?..
     Таким, в общих чертах, видится мне, в четвертьвеко­вой дали, отделенной
от наших  дней бездной событий, великий замысел символистов. Я не знаю,  что
именно будущее, которое не всегда судит здраво и беспристра­стно, удержит из
их   многообразных   усилий.   Подобные   Дерзновения   не   обходятся   без
опрометчивости, без рис­ка, без  чрезмерной непримиримости и без ребячества.
Традиция,  внятность, психическая уравновешенность,  ко­торые довольно часто
становятся жертвами  разума,  устремленного к своей цели,  порою страдают от
нашего   жертвенного    служения   чистейшей   красоте.   Мы   подчас   были
невразумительны, подчас --  легковесны. Наш язык  не всегда был достоин  тех
похвал  и той долговечности, какие хотела бы уготовить  ему наша гордость; и
наши бесчисленные  помыслы заполняют ныне  меланхоличе­ской чередой тишайшее
царство теней  нашей  памяти... Произведения, взгляды, излюбленные приемы --
все это еще полбеды! Но  сама наша Идея,  наше  Высшее  Бла­го, --  разве не
превратилась она в тающий призрак забвения? Суждено ли  ей было так угасать?
Как  могла  она,  о  собратья,  угаснуть? --  Какая  тайная сила  испод­воль
подорвала нашу веру,  обессилила нашу  истину, истощила  нашу  отвагу? Разве
доказано было,  что  свет  способен  ветшать? И  как  объяснить  (вот  в чем
секрет),  что те,  кто пришел нам  на смену  и  кто неизбежно уйдет, испытав
тщету  и  разочарование в результате тождест­венных  перемен, были исполнены
иных влечений и по­клонялись иным богам? Ведь нам казалось столь оче­видным,
что идеал наш неуязвим! Разве не вытекал он естественно из совокупного опыта
всех  предшествовав­ших  литератур?  Разве  не  был  он  лучшим, изумительно
поздним цветом всей толщи культуры?
     Напрашиваются  два объяснения  этого своеобычного  краха.  Прежде всего
можно помыслить, что мы попро­сту стали жертвами  некой отвлеченной иллюзии.
Когда иллюзия  эта разрушилась, нам остались лишь воспоми­нания об абсурдных
деяниях и необъяснимой страсти... Но влечение иллюзорным быть  не может. Нет
ничего  более  специфически  реального, нежели  влечение  как та­ковое;  оно
подобно  Богу  святого  Ансельма: его идея  и его  реальность  нерасторжимы.
Нужно, следовательно, искать другую разгадку и объяснить наш крах причи­нами
более сложными. Нужно, напротив, предположить, что наш путь и впрямь  был ни
с  чем  не сравним; что  в своем влечении мы  приблизились к  самой сущности
нашего  искусства;  и  что мы действительно разгадали совокупную  значимость
трудов наших  предков,  выдели­ли  в  их  творчестве то,  что кажется  самым
прекрасным, проложили  по этим  останкам свой  собственный  путь, не­утомимо
шагали  этой  бесценной  стезей,  где  встречались  нам все  же и  пальмы  и
освежающие  родники,  --  всегда  устремляясь  к горизонтам чистой поэзии...
2.  В этом таи­лась угроза; именно здесь была  наша погибель; и в
этом же -- цель.
     Ибо  истина  такого рода -- это предел  бытия; рас­полагаться  здесь не
дано  никому. Подобная чистота  не­совместима с  требованиями жизни. Мы лишь
мысленно прозреваем идею совершенства, подобно тому как ла­донь безнаказанно
рассекает пламя; но пламя  не место  для  жизни, и обиталище высшей  ясности
неизбежно должно быть пустынным. Я хочу сказать, что наше во­леустремление к
строжайшей  подтянутости  искусства  --  к синтезу  предпосылок, которые  мы
находили  в дости­жениях  предшественников,  --  к  красоте, все  отчетливей
познающей  свои истоки, все более независимой от  како­го угодно объекта, от
вульгарных сентиментальных со­блазнов и от грубых эффектов  красноречия,  --
что  вся  эта слишком трезвая  ревностность приводила, быть мо­жет, к  почти
нечеловеческому  состоянию. Это  --  явле­ние широко распространенное; с ним
сталкивались и метафизика, и мораль, и даже наука.
     Абсолютная  поэзия  может родиться  лишь  милостью  неимоверного  чуда;
произведения,  целиком  ей  обязан­ные,  составляют  в  сокровищнице  каждой
литературы ее самые редкостные и самые фантастические богатства.
     Но подобно тому как абсолютная пустота или  абсолют­ный нуль, оставаясь
недостижимыми, позволяют к себе приблизиться лишь  ценой  нескончаемо-тяжких
усилий,  совершенная  чистота  нашего  искусства требует  от  того,  кто  ее
взыскует, столь долгих и столь непосильных тру­дов,  что  они  поглощают всю
радость  поэтического  бы­тия,  оставляя  в конце концов лишь гордыню вечной
неудовлетворенности.  Для большинства молодых людей,  наделенных поэтическим
инстинктом, эта требователь­ность невыносима. Наши преемники не позавидовали
нашим  терзаниям;  они не  унаследовали нашей  разбор­чивости;  там,  где мы
сталкивались с новыми трудностя­ми, они порой находили некие преимущества; и
подчас  они  рвали  на части  то, что  мы хотели лишь  разобрать. Они  вновь
обратились к случайностям бытия, на кото­рые мы закрывали глаза, дабы вернее
уподобиться  его сущности...  Все это надлежало предвидеть. Но о даль­нейшем
также можно было догадываться. Не следует ли попытаться однажды связать наше
истекшее  прошлое  с прошлым,  его  сменившим, почерпнув  в том  и  в другом
родственные уроки?  Я замечаю,  что  в некоторых умах уже осуществляется эта
естественная  работа. Жизнь  действует  не иначе; и  тот же  самый  процесс,
который мы наблюдаем  в смене  живых существ, где сочетаются непрерывность и
атавизмы, воспроизводится в эволюции жизни литературной...

        "ЧИСТАЯ ПОЭЗИЯ"
Заметки к выступлению
     Много  шуму  было  поднято  в  обществе  (я имею в виду общество, пищей
которому служат продукты наи­более изысканные  и  наиболее  бесполезные), --
много шуму  поднято было вокруг двух  этих  слов:  чистая поэзия. В какой-то
мере я несу за это  ответственность. Не­сколько  лет назад  в предисловии  к
книге  одного  из  мо­их  друзей  мне  случилось  произнести  эти слова,  не
при­давая им  исключительного значения и не предвидя, какие следствия из них
выведут  различные  умы,  при­косновенные к  поэзии  1.  Я  знал,
разумеется, какой смысл в них вкладывал,  по я не мог знать, что они породят
столько откликов и столько реакций в мире любителей литературы. Я хотел лишь
привлечь внимание к опре­деленному факту, но отнюдь не намеревался выдвигать
какую-то теорию и тем более  -- формулировать некую догму, которая позволяла
бы считать еретиком  каждо­го,  кто  не станет  ее разделять. Я полагаю, что
всякое литературное  произведение, всякое  творение слова  со­держит  в себе
какие-то различимые стороны или же эле­менты, наделенные свойствами, которые
я  пока  что. прежде чем их рассматривать, назову  поэтическими. Всякий раз,
когда речь обнаруживает известное откло­нение от самого непосредственного и,
следовательно, самого неосязаемого выражения мысли,  всякий раз, ког­да  эти
отклонения позволяют нам  как бы угадывать  мир отношений, отличный от  мира
чисто  практического, мы прозреваем, с  большей или  меньшей  отчетливостью,
возможность расширить эту особую сферу и ощутимо улавливаем некую долю живой
благородной   субстанции,   которая,   вероятно,   поддается   обработке   и
совершенст­вованию и которая,  будучи обработана и использо­вана, составляет
поэзию  как  продукт  искусства  2.  Мож­но ли построить  из этих
элементов, столь явственных  и столь резко  отличных от элементов  той речи,
какую   я   назвал  неосязаемой,  законченное   произведение;   мож­но   ли,
следственно,  с  помощью  произведения,  стихотвор­ного  или  иного, создать
видимость цельной  системы  обо­юдных связей  между  нашими  идеями,  нашими
образами,  с  одной стороны,  и нашими  речевыми средствами -- с другой,  --
системы, которая прежде всего способна бы­ла бы рождать некое  эмоциональное
душевное  состоя­ние,  --  такова  в общих чертах проблема чистой поэзии.  Я
говорю "чистой" в  том смысле, в каком физик гово­рит о чистой воде.  Я хочу
сказать,  что вопрос, который нам нужно решить, заключается в том,  можем ли
мы построить произведение, совершенно очищенное от не­поэтических элементов.
Я всегда считал и считаю по-прежнему, что цель эта  недостижима и что всякая
поэ­зия есть лишь попытка  приблизиться к этому чисто идеальному  состоянию.
Коротко говоря,  то,  что  мы име­нуем  поэмой,  фактически  складывается из
фрагментов   чистой   поэзии,  влитых  в  материю   некоего   высказыва­ния.
Прекраснейший  стих  есть чистейший поэтический элемент. Расхожее  сравнение
прекрасного стиха с алма­зом показывает, что сознание этого качества чистоты
общераспространено.
     Термин  "чистая  поэзия"  тем  неудобен, что он  связы­вается  в уме  с
понятием нравственной чистоты, о которой нет здесь и речи,  поскольку в идее
чистой  поэзии я  ви­жу, напротив, идею  сугубо аналитическую  3.
Чистая  поэ­зия  есть,  одним   словом,  некая   мыслимость,  выведенная  из
наблюдения, которая должна помочь нам в уяснении общего принципа поэтических
произведений и напра­влять нас в чрезвычайно трудном  и  чрезвычайно важ­ном
исследовании  разнообразных и многосторонних  связей языка с  эффектами  его
воздействия  на людей.  Вместо  чистой поэзии,  возможно, было бы правильней
говорить  о поэзии  абсолютной, которую в этом случае  надлежало бы разуметь
как  некий  поиск  эффектов,  обу­словленных  отношениями  слов  или,  лучше
сказать,  отно­шениями  их  резонансов, --  что,  в сущности,  предпола­гает
исследование всей сферы  чувствительности, управ­ляемой речью.  Исследование
это может совершаться ощупью. Именно так оно обыкновенно и производится.
     Но отнюдь не исключено, что однажды его поведут ме­тодически.
     Я  пытался  составить  себе  --  и пытаюсь  выразить  здесь  --  четкое
понимание  проблемы поэзии или  по крайней мере  то,  что представляется мне
более четким ее пониманием. Замечательно, что эти  вопросы возбуж­дают  ныне
весьма широкое любопытство.  Никогда еще, вероятно, интерес к  поэзии, и тем
более к ее теории, не захватывал столь многочисленной публики. Мы на­блюдаем
дискуссии,  мы  являемся  свидетелями  экспери­ментов,  которые   отнюдь  не
ограничиваются, как преж­де,  крайне  замкнутыми  и  крайне узкими  кружками
це­нителей и экспериментаторов;  но, вещь поразительная в наше время, даже в
широкой публике  мы  обнаружи­ваем  своеобразный  интерес,  и  порой интерес
страстный, к  диспутам  почти теологического свойства. (Что может быть более
родственно теологии, нежели, например, спо­ры о  вдохновении и  труде  или о
достоинствах  поэтиче­ской интуиции, которые  сопоставляют  с  достоинствами
приемов  искусства?  Не   являются  ли  эти  проблемы  впол­не  аналогичными
небезызвестной теологической  пробле­ме благодати и человеческих дел? Равным
образом    су­ществует   в   поэзии   ряд    проблем,   которые    в   своем
про­тивопоставлении   норм,   установленных    и   закрепленных   традицией,
непосредственным  данным  личного  опыта  и  внутреннего   чутья  совершенно
тождественны иным, не менее характерным для теологии, проблемам, связанным с
антиномией  личного переживания,  непосредственного  постижения божественных
сущностей  и  религиозных   за­поведей,  священных   текстов,  догматических
канонов... )
     Переходя теперь  к  нашей теме,  я твердо намерен ограничиться тем, что
сводится  либо  к  простой  конста­тации  фактов,  либо  к  самым  несложным
умозаключениям.  Обратимся  к  слову  "поэзия"  и отметим  сперва,  что  это
прекрасное слово ассоциируется  с двумя различны­ми  категориями понятий. Мы
употребляем  его  в   общем  смысле  или   в  смысле   конкретном.  Эпитетом
"поэтиче­ский"  мы  наделяем  пейзаж, обстановку, а подчас даже личность;  с
другой стороны, мы говорим о поэтическом искусстве, и мы можем сказать: "это
--  прекрасная поэ­зия". В первом случае явно подразумевается опреде­ленного
рода  переживание;  всякий  испытывал  этот  осо­бый  трепет,   напоминающий
состояние, когда под дейст­вием тех или иных обстоятельств мы чувствуем себя
вдруг возбужденными и зачарованными. Состояние это совершенно не  зависит от
какого-то  конкретного  объек­та;  оно  естественно  и  стихийно порождается
определен­ной  созвучностью  нашей  внутренней настроенности,  фи­зической и
психической,  и  неких  волнующих   нас  обсто­ятельств  (вещественных   или
идеальных). С  другой  сто­роны,  однако,  когда  мы  касаемся  поэтического
искусства  или  говорим  о  конкретной  поэзии, речь  идет,  конечно  же,  о
средствах,  вызывающих  аналогичное  состояние,  искусственно  стимулирующих
такого рода эмоцию.  Од­нако это еще не все. Необходимо,  сверх того,  чтобы
средства,  позволяющие  нам возбуждать это состояние,  принадлежали  к числу
свойств и являлись частью  меха­низма  артикулированной речи. Переживание, о
котором  я  говорил,  может  порождаться предметами; оно  может  быть  также
вызвано средствами,  полностью чуждыми речи,  -- архитектурой, музыкой и  т.
д.,  тогда  как  поэзия  в  собственном смысле  слова  целиком  зиждется  на
ис­пользовании   речевых   средств.   Что   касается   чисто   поэти­ческого
переживания,  следует  подчеркнуть,  что  от про­чих человеческих эмоций его
отличает  особое  свойство,  изумительная черта:  оно стремится  внушить нам
чув­ство некой иллюзии либо иллюзию некоего мира --  та­кого мира, в котором
события,  образы,  существа  и  предметы, оставаясь  подобными  тем,  какими
заполнен мир повседневности, связаны в то же время  непостижимой  внутренней
связью со всей сферой нашей чувствитель­ности. Знакомые предметы  и существа
кажутся,  если можно так выразиться, омузыкаленными; они сочета­лись  друг с
другом отношениями резонанса и стали как бы созвучны нашей чувствительности.
С этой точки зре­ния мир поэзии обнаруживает глубокое сходство с со­стоянием
сна или по крайней мере с тем состоянием, какое подчас возникает во сне. Сон
показывает  --  ког­да нам  удается восстановить его  в  памяти, -- что наше
сознание  может быть возбуждено и заполнено, а также  утолено  совокупностью
образований,    поразительно    отли­чающихся,     по    своим    внутренним
закономерностям,  от  обычных  порождений  восприятия. Но что касается этого
эмоционального  мира, к которому  нас  иногда  приоб­щает  сон, наша воля не
властна  вторгаться в  него и его  покидать  по  нашему усмотрению. Мир этот
замкнут  в нас, как и  мы в нем,  из чего следует,  что мы никак не можем на
него  воздействовать,  дабы  его  изменять,  и что,  со  своей  стороны,  он
неспособен  сосуществовать  в нас с  нашей могущественностью воздействия  на
внеш­ний  мир. Он появляется и  исчезает по собственной при­хоти, но человек
нашел  в данном случае тот же выход, какой сумел или  пытался найти во всем,
что касается явлений ценных и недолговечных: он искал -- и открыл -- способы
воссоздавать  это состояние  когда угодно,  обре­тать  его  по своей воле и,
нак