-- существенна  лишь эта тайная связь  двух
на­тур; слова в счет не идут, поступки -- ничто...
     Но раз уж, милый друг, я решился ответить этой благоухающей незнакомке,
-- и  одному  богу  известно,  почему я ответил ей,  какие смутные упования,
какие  предчувствия дивных рискованностей толкнули меня на­писать  ей,  -- я
передам  вам сущность  того, что  для нее  надумал. Надобно было  изображать
познания,  которых у  меня  нет и  которые у других не внушают мне  зависти.
Счастливы прочие, у кого они есть!  И несчастны при всей основательности  их
познаний, -- если на них опираются!
     Признаюсь сперва,  что в минуту, когда я делал  усилие, дабы вообразить
царство мифов,  я ощутил неподатливость моего  разума; я  подталкивал его, я
одолевал  его  скуку  и  его  упрямство,  и, поскольку  он пятился под  моим
напором,  обращая  взгляд к  тому. что он  любит, ища того, что  умеет лучше
всего,  слиш­ком живо  рисуя мне его прелести, я устремил его  с  яростью  в
средоточие   чудовищ,  в  скопище  всевозмож­ных  богов,   демонов,  героев,
кошмарных  тварей  и  про­чих  созданий  древних,  которые  столь  же  рьяно
поль­зовались  своей  философией,  дабы  населять вселенную,  как позднее мы
использовали   свою,  дабы  очистить  ее  от   всякой  жизни.  Наши  праотцы
совокуплялись во тьме своей с каждой тайной,  -- и странные рождались от них
дети!
     Я не знал,  как разобраться в своей сумятице, за что  ухватиться, чтобы
утвердить  в ней отправную точку и развивать те смутные идеи, которые толчея
образов и воспоминаний, мириады имен  и  нагромождение гипо­тез пробуждали и
гасили во мне на глазах у моего помысла.
     Перо  мое  царапало бумагу, левая  рука  теребила  ли­цо, глаза слишком
отчетливо  рисовали хорошо осве­щенный предмет, и  я слишком  ясно сознавал,
что не испытываю никакой потребности  писать. Затем перо это, которое малыми
дозами убивало время, само со­бой  принялось набрасывать причудливые фигуры,
безо­бразных  рыб,  спрутов,  ощетинившихся  слишком  зыб­кими и  невесомыми
завитками...  Оно порождало  мифы,  которые из моего  ожидания  уносились во
время, меж­ду тем как душа моя, почти не замечая  того,  что тво­рила  рядом
моя рука,  блуждала, точно сомнамбула,  среди сумрачных  воображаемых стен и
подводных де­кораций монакского аквариума.
     Кто  знает, подумал я, быть  может, действитель­ность в ее бесчисленных
формах столь же прихотлива, столь же произвольно построена, как эти животные
ара­бески? Когда я грежу и фантазирую без оглядки, не яв­ляюсь ли я самою...
природой? --  Лишь бы  перо каса­лось бумаги, лишь  бы на нем  были чернила,
лишь бы  я томился и лишь бы забывался -- я творю! Случайно воз­никшее слово
растягивается  до бесконечности,  обрастает  органами  фразы,  и  фраза  эта
требует  другой,  которая  могла бы  ей предшествовать;  она ищет  прошлого,
кото­рое порождает, дабы возникнуть...  после того как  уже появилась! И эти
кривые, эти завитки, эти усики и щу­пальца, отростки и конечности, которые я
вывожу  на сво­ей  странице, --  разве природа в своих  играх  не  действует
сходно, когда она  расточает, преобразует, губит,  предает  забвенью и вновь
находит столько возможностей и  форм жизни среди  лучей  и атомов, в которых
роится и стал­кивается все, что есть мыслимого и немыслимого?
     Тем не  менее  разум готов  с ней поспорить.  Больше  того, он побивает
природу, ибо не только творит, как то свойственно делать ей, но вдобавок еще
творит  иллю­зорно. Истинное он сочетает с  ложным, и, между  тем как жизнь,
или  реальность, довольствуется  внутримгновен­ным  размножением, он выковал
себе миф из мифов, воп­лощенную беспредельность мифического -- Время...
     Однако вымысел и время не  могли бы существовать без некоего ухищрения.
Слово и есть средство, позволя­ющее множиться в небытии.
     И  вот  каким образом  приступил  я  наконец  к  предме­ту  и  построил
рассуждение о нем для нежной дамы-неви­димки:
     О, миф, сударыня!.. -- сказал я ей.  --  Мифом имену­ется  все  то, что
существует  и  пребывает  не  иначе,  как  будучи функцией слова.  Нет столь
темного высказыва­ния, нет столь причудливых  толков, нет столь бессвяз­ного
лепета, которым  мы  не  могли  бы  придать какого-то смысла. Всегда имеется
некая догадка, которая вносит смысл в самые диковинные речи.
     Подумайте  и  о том,  что многочисленные рассказы  о каком-либо  деле и
различные  версии  одного  и  того  же  события  вы  черпаете из книг  или у
свидетелей,  которые,  хотя  и  противоречат  друг другу,  равно заслуживают
до­верия.  Сказать, что  они разноречивы,  значит сказать, что их совокупное
многообразие формирует чудовище.  Их со­перничество  порождает химеру...  Но
чудовище или химе­ра, совершенно нежизнеспособные в реальности, превос­ходно
чувствуют себя в  мглистом царстве  умов.  Сирена  есть сочетание  женщины и
рыбы, образ которого пред­ставить нетрудно. Но возможна ли  живая сирена?  Я
от­нюдь не уверен, что  мы уже настолько сведущи в науках о  жизни, чтобы на
основании  какого-то  неоспоримого  аргумента отказать  сиренам в  праве  на
бытие. Надлежа­ло  бы обратиться  к анатомии и физиологии, дабы при­вести  в
доказательство нечто  большее того довода, что современный человек никогда с
сиренами не согрешал 2.
     Миф --  это  то, что гибнет, достигнув  чуть  большей отчетливости.  Мы
можем видеть, как под испытующим взглядом, под многократным целенаправленным
действи­ем  неумолимых  вопросов и  сомнений, которыми в  каждой точке своей
вооружается  бодрствующий  интеллект,  миф  испаряется  и  до  бесконечности
оскудевает  фауна  смут­ного  и отвлеченного... Мифы разлагаются  на  свету,
кото­рый творит в нас  совместная  реальность нашей  плоти  и  нашей  высшей
сознательности.
     Заметьте,  какую  грандиозную  драму  строит  кошмар   на  разнообразии
независимых  ощущений,  одолевающих  нас  во  сне.  Рука  придавлена  телом;
открывшаяся  нога, которая высвободилась из-под  покрывала,  стынет вдали от
фигуры  спящего; ранние  прохожие оглашают криком  рассветную  улицу; пустой
желудок сжимается, и кишеч­ник вырабатывает ферменты; некий луч  восходящего
солнца  смутно  тревожит  сетчатку  сквозь  закрытые  веки...  Такова  сумма
изолированных и разнородных данных, и никому еще не удавалось очертить  их в
отдельности и  в рамках знакомого мира, чтобы их упорядочить, удержать одни,
отбросить  другие, согласовать их  значимости -- и  позволить  нам поставить
точку. В своей целокупности, однако, они представляют как бы равные условия,
кото­рые должны быть  равным образом  удовлетворены. В ре­зультате рождается
странное, нелепое  творение,  несооб­разное с течением жизни,  всесильное  и
всеустрашающее,  которое  не  несет  в  себе никакого  целевого  начала,  ни
ис­хода, ни  предела... То  же, хотя  и с меньшею  связностью,  происходит в
мельчайших обстоятельствах бодрствова­ния.  Вся  история мысли есть  не  что
иное,  как  игра  бес­конечного  множества  маленьких  кошмаров,  ведущих  к
грандиозным последствиям, тогда как во сне наблюдают­ся кошмары грандиозные,
коих последствия ограниченны и слабы.
     Весь  наш язык состоит  из коротких отрывистых грез, и замечательно как
раз  то,  что время  от  времени  мы  строим из  них  поразительно  точные и
необыкновенно здравые мысли.
     Поистине мы заключаем в себе столько мифов и ми­фы эти настолько с нами
срослись,  что мы  вряд ли  смог­ли бы четко выделить в нашем сознании нечто
вполне им чуждое. Нельзя  даже говорить  о  них, не впадая в мифотворчество:
разве не творю я в эту минуту миф о мифе, дабы удовлетворить прихоть некоего
мифа?
     Я и впрямь не  знаю, друзья мои, как уйти нам от несуществующего! Слово
настолько вросло в  нас и так внедрилось  оно  во все вокруг, что невозможно
предста­вить,  как  можем  мы  избежать  мнимостей,  без  которых  ничто  не
обходится... 3.
     Подумайте о том, что грядущее -- миф, что вселен­ная -- тот же миф, что
число и  любовь, реальное и его бесконечность, право, народ, поэзия...  сама
земля  наша-- суть мифыИ даже полюс -- миф, ибо те, кто  утверж­дает, что до
него  добрались,  уверовали в  это, основыва­ясь  на доводах, неотделимых от
слова...
     Я не упомянул  еще о  минувшем... Вся история  есть  не  что иное,  как
совокупность  мыслей,  которые мы  наделя­ем  сугубо  мифической  ценностью,
полагая,  что  они  вос­производят   былое.  Всякое  мгновение  ежемгновенно
низ­вергается  в  сферу  воображаемого,  и едва  человек  умира­ет,  как  со
скоростью света  он уносится к  кентаврам и ангелам... Что  говорю! Едва  мы
отвернулись, едва вышли из поля зрения, как молва делает из нас все, что  ей
вздумается.
     Но возвращаюсь к истории. До чего нечувствительно преходит  она в грезу
по мере того, как удаляется от  настоящего! Мифы,  по времени близкие к нам,
еще не так необузданны, они еще связаны наличием вполне достовер­ных текстов
и материальных  свидетельств, которые не­сколько умеряют нашу фантазию.  Но,
перенесшись  от  своего   рождения  на  три-четыре   тысячелетия  назад,  мы
вырываемся  на  волю.  Там-то,  в   мифической  пустоте   чи­стого  времени,
свободного ото всего, что напоминает нам о себе,  разум -- убежденный лишь в
том,   что  нечто  про­исходило,  понуждаемый  своей  исконной  потребностью
прозревать истоки, "причины", основания сущего либо собственной сущности, --
плодит все более  архаические эпохи, государства, события, существа,  нравы,
образы  и   истории,   чья   совокупность   связывается   или  же  запро­сто
отождествляется в сознании с чрезвычайно бесхитро­стной космологией индусов,
которые,   дабы   утвер­дить   Землю   в  пространстве,  громоздили   ее  на
исполин­ского слона, а это животное высилось на черепахе, а она в свой черед
покоилась в море, таившем в себе непостижимые топи... 4.
     Самый глубокий  философ, самый вооруженный фи­зик, равно как и геометр,
наилучше владеющий теми средствами, которые Лаплас пышно именовал "орудия­ми
благороднейшего анализа", не могут и неспособны действовать иначе.
     Вот почему довелось мне однажды написать: "Вна­чале был Вымысел!"
     А это значит, что всякий корень и всякое  зерно суще­го сродни песням и
сказкам, витающим у колыбелей...
     Таков уж  своего рода абсолютный закон, что всегда и повсюду, во всякую
эпоху цивилизации, в любом веро­вании, посредством какой угодно системы и во
всех от­ношениях ложное служит опорой истинному, а это по­следнее безусловно
и  неотвратимо  полагает  ложное  сво­им  предтечей, своей  причиной,  своим
началом  и  концом;  и  оно   творит  ложное,  из  которого  само  стремится
возникнуть. Вся древность,  вся обусловленность,  вся  перво­основа  явлений
суть баснословные домыслы, строящие­ся по элементарным законам.
     Чего бы мы стоили  без  пищи несуществующего? Со­всем немногого,  и умы
наши  исчахли  бы  от  безделья,  когда  бы  фантазии,  миражи,  абстракции,
верования,  страшилища, догадки и так называемые метафизиче­ские проблемы не
множили реальные существа и обра­зы в наших природных безднах и потемках.
     Мифы -- души наших поступков  и наших страстей. Действовать мы способны
не иначе, как устремляясь к некоему призраку. Любить мы умеем  лишь то,  что
тво­рим.
     Вот,  милый  друг мой,  почти все, что высказал  я бес­плотной особе, к
которой -- я опасаюсь не без удоволь­ствия -- вы могли бы приревновать меня.
Я избавлю вас от нескольких звучных фраз, которыми счел нуж­ным увенчать эти
рассуждения.
     В  последние  строки своего письма я вложил крупи­цу поэзии. Не следует
оставлять женщину  во  власти  голых  идей;  надобно  позолотить  ей  пилюлю
прощания. Итак, я надумал сказать моей незнакомке, что, подобно  тому как  в
погожий  день  солнце   на  горизонте  завора­живает,   исполняет  видениями
рассветную  и вечернюю зори,  утро  мира  и  его  закат  озаряются, полнятся
чуде­сами.  Как стелющиеся  над  землею лучи рождают в  че­ловеческом  взоре
изумительные восторги,  струят  в  него  чарования,  сказочные  превращения,
исполинские  формы,  которые  реют и  ширятся в  вышине,  --  все  эти  виды
ино­бытия, эти огненные ландшафты с янтарными утесами, хрустальными озерами,
престолами,  плавучими гротами, гееннами горними, фантасмагориями; и как эти
блестя­щие сферы,  эти  миражи, эти чудовищности  и  эти воз­душные божества
истаивают во мгле и в рассеянном свете, --  так же  складывается судьба всех
богов и всех,  в том числе и  абстрактных,  идолов наших: того,  что  бы­ло,
того,  что  будет,  того,  что  зреет  вдали  от  нас. То, в  чем  наш разум
нуждается, начала, которых он ищет, следствия и развязки, которых он жаждет,
-- все это он может черпать и претерпевать в себе лишь самом;  оторванный от
опыта, не связанный условиями, которые ставит ему непосредственное ощущение,
он вырабаты­вает то, что единовластно диктует его потребность.
     Он  замыкается  в  себе,   он  источает   чудесное.   Мель­чайшие  свои
превратности он  делает  источником  сверхъ­естественных  сущностей.  В этом
состоянии он использует  всякую  данность;  двусмысленность,  недоразумение,
ка­ламбур  равно питают его. Он именует  науками и  искус­ствами собственную
способность   наделять   свои  фанта­смагории   четкостью,   долговечностью,
постоянством и да­же внутренней логикой, коим он сам  изумляется -- и ко­ими
тяготится порою!
     Прощайте, дорогая... Я повел уже речь о любви.

        "ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ К "ПОЗНАНИЮ БОГИНИ""
(Фрагмент)
     Лет  сорок  тому  назад  человеческий  разум  избавился еще  от  одного
сомнения. Окончательное доказательство низвергло в  область фантазий древнее
притязание  оты­скать квадратуру круга. Счастливы геометры, которые время от
времени рассеивают очередную  туманность своей системы; поэты, однако, этого
счастья лишены; они  еще  не убедились  в невозможности квадрировать  всякую
мысль в поэтической форме.
     Поскольку   операции,  которые  позволяют  влечению  запечатлеваться  в
гармоничной  и  неизгладимой  речевой  конструкции, невероятно  загадочны  и
сложны, все  еще допустимо  --  и  допустимо будет всегда  --  сомневаться в
способности  философии, истории,  науки,  политики,  мо­рали,  апологетики и
прочих  объектов прозы находить  выражение в мелодических и чисто личностных
формах поэзии.  Все  дело, быть может,  в таланте: абсолютной недопустимости
нет. Басня и ее мораль,  описание и  обоб­щение,  проповедь, споры,  -- я не
нахожу  такой   интел­лектуальной  материи,  которая  в  ходе   столетий  не
вво­дилась бы  в строгие  рамки стиха  и не подвергалась,  волей  искусства,
странным -- божественным! -- требо­ваниям.
     Поскольку ни сама цель поэзии, ни методы,  к ней ведущие, до сих пор не
изучены и поскольку молчат о  них те, кто их знает, а судят о  них другие --
кто  их  не  ведает,  всякая  ясность  в  этих   вопросах  остается  сугу­бо
индивидуальной, мнения допускаются самые проти­воречивые, и  каждое  из  них
находит   великолепные  при­меры  и  факты  из  прошлого,   которые   трудно
оспаривать.
     Этой неопределенности  способствует то обстоятель­ство, что поэтическое
творчество  самой различной  тема­тики  продолжается и поныне;  больше того,
величайшие и, быть может,  прекраснейшие стихотворные  произведе­ния,  какие
достались   нам  от  прошлого,  принадлежат  к   жанру   дидактическому  или
историческому.  "De  natura  rerum",  "Георгики",  "Энеида",   "Божественная
Комедия",  "Легенда веков"... черпают  известную  долю  своей  суб­станции в
понятиях,  кои могли бы питать самую  зауряд­ную прозу.  Переводя их, мы  не
обязательно   полностью  их   обесцвечиваем.   Следовательно,   можно   было
догады­ваться,  что  наступит  время, когда  обширные  системы  такого  рода
подвергнутся   внутренней   дифференциации.   Поскольку   можно  читать   их
различными, друг с другом не  связанными, способами и членить в  зависимости
от раздельных  моментов  нашего восприятия,  эта множест­венность  возможных
прочтений  должна была  привести наконец  к своеобразному  разделению труда.
(Точно  так  же   исследование  различных  тел  потребовало   со   време­нем
размежевания отраслей науки. )
     Наконец,   в   середине   девятнадцатого   века   в   нашей  литературе
обнаруживается  замечательная  тенденция   к   очищению   Поэзии  от  всякой
чужеродной материи. Этот  поиск  чистого  состояния поэзии  был  наиточнейше
пред­сказан  и   предначертан   Эдгаром   По.  Нет,   следовательно,  ничего
удивительного  в том,  что  с  Бодлера  начинаются попытки  осуществить  это
самодостаточное совершенство.
     Тому же Бодлеру принадлежит иного рода почин. Первым из наших поэтов он
испытывает воздействие Музыки, к которой прибегает за  помощью  и советом. В
лице Берлиоза  и Вагнера романтическая музыка от­далась поискам литературных
эффектов.  Она изумитель­но  ими  вооружилась,  -- что нетрудно понять: хотя
не­истовость,  а то и  буйство,  аффектация  глубины,  горя,  избыточности и
чистоты,  отвечавшие  тогдашним  вкусам,  будучи выражены  средствами  речи,
плодят в изобилии  нелепицы и курьезы,  которые не изглаживает  даже вре­мя,
эти  же разрушительные элементы не столь  за­метны  у  композиторов,  как  у
поэтов. Причина, возмож­но, в  том, что музыка наделена своего  рода жизнью,
ко­торая передается нашему естеству; тогда как творения слова мы должны сами
наделять жизнью...
     Как  бы то  ни было, пришло для  поэзии время почув­ствовать,  что  она
меркнет  и теряется  на  фоне  безудерж­ности  и богатства  оркестра.  Самая
мощная,  самая  гро­моподобная  поэма  Гюго  бессильна сообщить слушателю те
безмерные  иллюзии,  ту  дрожь,  ту   восторженность  и,   в  сфере  как  бы
интеллектуальной, те воображаемые прозрения,  те подобия  мыслей,  те образы
странно озна­чившейся математики, какие  высвобождает, рисует или обрушивает
симфония, которые она  исчерпывает до  не­моты  или молниеносно  испепеляет,
оставляя в душе по­разительное ощущение всемогущества и обмана... Доверие, с
каким  поэты относятся к своему особому гению, предвещание вечности, которое
они с юности находят в  мире и речи, их восходящее к  незапамятным време­нам
владение лирой  и высочайший ранг, который они  приписывают себе в  иерархии
служителей мироздания,  еще никогда, быть может, не подвергались столь явной
угрозе. Они выходили  из концертных залов  подавленны­ми. Подавленными и  --
ослепленными; как если бы их вознесла на седьмое небо какая-то немилосердная
бла­годать,  которая  распахнула  им эти  высоты  лишь для того,  чтобы  они
познали ярчайшие  лики  запретных  воз­можностей  и недостижимых  чудес. Чем
пронзительней,  чем очевидней  казались им  эти  неодолимые блаженства,  тем
острее, тем безнадежней страдала их гордость.
     Та  же  гордость  подсказала им выход. У  людей мыс­лящих она  является
жизненной  необходимостью. В каж­дом по-разному, как того требовал  характер
личности, она зажгла дух борьбы -- странной  борьбы интеллекта; все средства
версификации, все известные приемы рито­рики и  просодии  были  воскрешены в
памяти; множество новых было вызвано к жизни в перевозбужденных умах.
     То,  что  нарекли  символизмом, попросту  сводится  к общему для многих
поэтических  семейств (причем се­мейств  враждующих)  стремлению  "забрать у
Музыки свое добро" 1. Такова единственно возможная разгадка этого
направления. Темноты и странности, в которых  столько его упрекали,  слишком
тесная  на первый взгляд  связь  с  литературой английской,  славянской  или
гер­манской,  запутанность  синтаксиса,  сбивчивость  ритмов,  причудливость
словаря,  навязчивые фигуры... все это легко объяснимо, коль  скоро  выявлен
основной принцип.  Наблюдатели  этих опытов,  как равно и  сами  их  авторы,
напрасно  искали  причину  в  злосчастном  понятии  "символа".  Понятие  это
содержит  все,  что  угодно; и  если кто-либо  захочет  вложить в него  свою
надежду, он эту надежду отыщет в нем