приписываем женщине, лег­ко напрашивается  у всякого, кто общается  с
морем.  Шторм  разыгрывается  за   пару  часов.  Пелена   тумана   встает  и
рассеивается по манию волшебства.
     Две  другие мысли, крайне простые и, можно ска­зать, вполне обнаженные,
рождаются в свой черед от встречи пучины и разума.
     Одна  --  о  побеге,  побеге  ради  побега:  мысль,  кото­рую  вызывает
загадочное  внушение  горизонта,  подспуд­ный порыв  к простору, своего рода
страсть или слепой инстинкт бегства 1. Острый запах моря, соленый
ветер,  рождающий  чувство,  будто  мы дышим  ширью,  красочная  и  неуемная
сумятица  портов  заражают  нас  восхититель­ным беспокойством.  Современная
поэзия  --  от  Китса  до  Малларме  и  от  Бодлера до  Рембо  --  изобилует
нервиче­скими  строками,  которые будоражат душу и  встряхи­вают ее, подобно
свежему бризу в снастях, осаждаю­щему корабли на рейде.
     Другая мысль служит,  быть  может, тайной причиной  первой.  Стремиться
бежать можно лишь  от того,  что во­зобновляется  беспрерывно.  Нескончаемый
перепев, гру­бое, навязчивое  повторение,  монотонный плеск  и нераз­личимая
смена  зыблемых  волн,  которые звучно и  безус­танно бьют о  границы  моря,
сообщают   душе,  устав­шей  предвосхищать  их  неумолимый   ритм,  насквозь
аб­сурдное  понятие  Вечного  Возвращения 2. В мире идей, однако,
абсурдность  властительности  не  помеха:  власт­ное и  нестерпимое  чувство
вечного возобновления пре­ображается  в  безудержное желание прервать всегда
предстоящий  цикл,  зажигает  жажду неведомой  пены, девственного  времени и
бесконечно разнообразных со­бытий.
     Что касается меня, всю  эту зачарованность морем я объясняю себе одним:
тем, что оно неизменно являет моему  взору возможное. Сколько  часов я отдал
ему.  созерцая  его невидящим  взором и следя  за ним с  без­молвьем в душе!
Порою оно предстает предо мной в  не­коем универсальном образе: любая  волна
видится  мне  отдельной целостной  жизнью.  Порою же я различаю лишь то, что
бессознательно запечатлевается  зрением  и что  лишено  всякого  имени.  Как
оторваться от  этих ви­дений? Кто способен избежать магнетизма полной жиз­ни
инерции водной  громады? Она играет прозрачно­стью, бликами, оцепенелостью и
движением,  тишью  и  бурей; она на  глазах человека  разносит  и  ширит,  в
те­кучих фигурах, закон и случайность, беспорядочность и систему; она стелет
или преграждает путь.
     Полуученое, полуребяческое воображение ворошит, проясняет, связывает, в
мыслях о  море,  сонмы умствен­ных воспоминаний  и отголосков, различных  по
возрас­ту и происхождению: читанное в детстве, образы путе­шествий, элементы
мореходства, крупицы точных зна­ний...
     Кое-кому  из нас ведомо,  что  это  исполинское море  действует  на шар
земной  как  узда, сдерживая его вра­щение. Геолог видит в нем  залежь некой
жидкой по­роды, которая держит во взвешенном состоянии ато­мы всех элементов
нашей  планеты.  Временами  разум  отваживается  погрузиться  в  пучину.  Он
испытывает растущий ее напор; он прозревает все более сумрачную ее толщу. Он
находит в ней  потоки воды  более чистой, или  более теплой,  или  же  более
охлажденной; течения  глубоководные,  которые  циркулируют и  настигают  под
спудом  себя  самое,  которые  разветвляются   и   сплетают­ся,   опоясывают
континенты, холод  относят к теплу, теп­ло несут к холоду,  образуют ледяные
днища  глыб, от­коловшихся от  полярного  припая, --  внося  в  полноту и  в
сплошную субстанцию косной водной стихии своего рода обращение,  аналогичное
обращению естества.
     Этот великий покой возмущают вдобавок достаточно часто стремительнейшие
колебания, более  быстрые, не­жели  звук,  которые творят  в  нем  глубинные
бедствия, мгновенные деформации  твердыни  моря. Глухая волна, разбегаясь от
одного  конца  океана  к  другому,  наталки­вается  внезапно  на  чудовищное
подножие  взметнувшей­ся  суши,   атакует,  крушит,  опустошает  многолюдные
равнины, губит посевы, жилища, всякую жизнь.
     Где  найдешь человека, который бы не исследовал мысленно стихию пучины?
Подобно  тому  как  существу­ют  прославленные  ландшафты, которые  посетить
дол­жен   каждый   путешественник,  есть  области  фантазии  и   вообразимые
состояния, которые откладываются в каж­дом сознании и отвечают  бесхитростно
на одно и то же непреодолимое любопытство.
     Все  мы,  как  дети,  поэты,  когда  грезим  о   лоне  мор­ском,  и  мы
растворяемся  в  нем с упоением. Мы  измыш­ляем себе, с  каждым воображаемым
шагом, некое  при­ключение и некий театр. Жюль Верн -- тот Вергилий, который
водит юные души по этой преисподней.
     Отлогости,  равнины,  леса  и вулканы, пустынные  впа­дины,  коралловые
храмы с полуживыми конечностями, лучезарные сонмища, щупальцевые кустарники,
спира­левидные  твари  и  чешуйчатые  облака  --   все  эти  недо­ступные  и
вероятностные ландшафты хорошо  нам зна­комы. Мы кружим, живыми скафандрами,
в этой рас­цвеченной сумрачности, отягощенной громадой плавуче­го небосвода,
где проносятся временами, как злые гении моря, грузные и стремительные формы
курсирующих акул.
     На  утес  или в ил, на ложе раковин или растений нежно, лениво ступает,
ложится порой, в исходе медли­тельного погружения, огромное тулово  корабля,
испив­шего влаги. Там,  за две тысячи  метров,  некий  Титаник таит  в  себе
наиполнейшее  собрание элементов  нашей  цивилизации:  машины,  уборы,  моды
такого-то дня...
     Но  есть в  Океане  чудеса вполне реальные  и почти  ощутимые,  которые
ошеломляют воображение. Я гово­рил о подводных лесах; что же сказать о лесе,
лишенном  корней,  предоставленном  себе  самому, чьи заросли  гуще,  теснее
сплелись и изобильнее жизнью, нежели  самый девственный из лесов сухопутных?
Вспомните  о  той части  Атлантики,  опоясанной  кольцом  Гольфст­рима,  где
покоится  Саргассово море  -- гигантское ско­пище  водорослей,  своего  рода
туманность клетчатки, которая питается лишь самою водой и которую обога­щают
все тела, какие вода эта держит  под спудом. Ничто  не крепит  ко  дну,  чья
средняя высота  составля­ет одну  милю,  -- ничто не  связывает  с  ним  эту
диковин­ную  плавучесть,  которая  простирается  на  расстояние,  равное  по
протяженности    Европейской   России,    и   которая   баснословно    кишит
всевозможнейшими породами рыб и ракообразных. Некоторые  авторы, оценивая ее
колос­сальность, утверждают, что  она содержит  сотни  милли­онов кубических
километров  растительного  вещества,  в  котором сосредоточены  неисчислимые
запасы соды, пота­ша, хлора, брома, йода, фукозы.
     Эта  фантасмагорическая  производительность  жизни,  это  нагромождение
органической  материи позволяют отдельным умам  понять  образование  залежей
нефти.  Всплывающие  при возмущении морского дна,  постепен­но заливаемые  и
обрабатываемые    дождями,    водоросли    должны    разлагаться,    образуя
углеводороды...
     Море таинственно связано с жизнью.  Если  жизнь происхождения морского,
как  то  хочется  думать  столь  многим,  можно  вообразить,  что   в  своей
изначальной  среде  она  предстает неизмеримо  более  могущественной,  более
разнообразной, более избыточной  и  более плодо­витой, нежели проявляет себя
на суше. По отдельным участкам моря, по промежуточным его  пластам -- меж­ду
поверхностью   и   глубинными   безднами,   по   изменчи­вым  трассам  среди
бесформенных вод держатся или проносятся невообразимые сонмы существ, подчас
еще  более скученных, нежели то бывает  в толпе или на пе­рекрестке столицы.
Ничто  так  не  связывается  с  пред­ставлением о действительной  и исконной
природе жиз­ни, как зрелище стаи рыб. Быть может, надлежало  бы,  дабы лучше
выразить   мое  чувство,  написать   это  слово  в  единственном  числе,  --
отождествляя этих животных с неким  веществом, каковое  состоит, разумеется,
из  отдельных организованных единиц, но чья  целостность  проявляет себя как
своего   рода   субстанция,  обусловлен­ная  чрезвычайно  простыми  внешними
обстоятельства­ми и законами.
     Я  спрашиваю  себя,  не  есть  ли  та   ценность,  какою  мы   наделяем
существование, то достоинство и та зна­чимость, какие мы ему приписываем, та
метафизиче­ская страстность, какую мы вкладываем в утвержде­ние,  что всякий
индивид  представляет собой феномен автономный, неповторимый,  созданный раз
навсегда,  -- не есть ли они  своего рода следствия редкостности  и мизерной
плодовитости  млекопитающих,  коими  мы  яв­ляемся.  В море  мы  видим,  что
безудержное размноже­ние  кишащих в нем тварей  с  успехом уравновешивает­ся
взаимным  их истреблением. В нем наблюдается не­кая  иерархия хищников и без
конца   восстанавливает­ся  некое  статистическое  равновесие  между  видами
пожи­рающими и пожираемыми.
     Смерть в таком случае предстает органическим ус­ловием жизни  -- вместо
той  катастрофы, которая вся­кий раз кошмарно дивит нас: она не  враждует  с
жизнью,  но  служит ей. Жизнь, чтобы  жить,  должна втягивать в свою орбиту,
вдыхать  столько-то  организмов в день, выдыхать столько-то других; и  между
двумя  этими  чис­лами должна сохраняться достаточно  устойчивая про­порция.
Жизнь, таким образом, не любит чрезмерной живучести.
     Впрочем,  на  том  уровне  концентрации  особей,  какой  наблюдается  в
отдельных  местах,  где  жизнь  наиболее  интенсивна,  она  ассоциируется  с
каким-то  особым  свой­ством  наружного  жидкого  слоя  планеты,  средоточия
не­различимых  жизней,  чья  насыщенность  связана с  сос­тоянием, составом,
температурой, подвижностью раз­личных питательных его пластов.
     Нет, я уверен, на свете счастливее племени, нежели то, какое встречаешь
в  стайке дельфинов. Мы наблюда­ем их с палубы  корабля и, мнится нам, видим
неких  полубогов.  То  погруженные в  пену,  плещущие  в  царст­во  воздуха,
резвящиеся  с огнем разлитого солнца; то на самом форштевне, с которым ведут
они  бой,  меж  тем как  он  вспарывает, рассекает  единую  хлябь; мету­щие,
завихряющие дорогу, точно собаки впереди лоша­ди, -- они кажутся воплощением
облеченной в силу фантазии.  Они сильны, они проворны, они  ничего поч­ти не
страшатся;  неподвластные   тяжести,  лишенные  всякой  твердой  опоры,  они
сказочно  движутся сразу всем своим совокупным объемом;  иными словами,  они
живут  в состоянии,  которое  открывается  нам  лишь  во  сне  и  которое  в
бодрствовании  мы  пытаемся  обрести посредством  ядов и с помощью  техники.
Свободная   под­вижность  представляется   человеку   абсолютным   услови­ем
"счастья";  он отдает ей всю свою изобретательность; он имитирует ее в танце
и  музыке;  он  наделяет  ею  не­бесные  сонмы избранников.  Эти  скачущие и
ныряющие дельфины  являют ее перед  ним,  исполняя  его зависти. Потому-то и
корабли, даже самые грузные  и уродли­вые, наблюдает он со всем присущим ему
интересом к способностям передвижения.
     Никакие волнующие ландшафты -- ни  пейзажи  аль­пийские, ни  лесные, ни
грандиозность  дикой природы, ни сказочные сады -- не стоят,  на мой взгляд,
того,  что  открывается  нам с террасы,  господствующей  над  пор­том.  Глаз
обозревает море, город, контраст их и все, что содержит, что вбирает в  себя
и из себя  выпускает, во всякую  пору дня,  ломаное  кольцо дамб  и молов. С
упоением я вдыхаю дым, пары, запахи, бриз морской. Я люблю даже соломенную и
угольную  пыль, которая  носится  над  пристанями, даже  диковинные  ароматы
пакгаузов  и доков,  где  фрукты, нефть, скот,  сырая ко­жа, пихтовые доски,
сера  и  кофе сочетают  свои обоня­тельные  эффекты. Целыми  днями  готов  я
следить за тем,  что Жозеф Берне называл  "многообразными тру­дами  морского
порта".  От горизонта до четкой линии возведенного побережья, от  прозрачных
гор на дальнем берегу до скромных вышек  семафоров и маяков -- глаз обнимает
разом человеческое и нечеловеческое. Не здесь ли проходит самый рубеж, где с
вечно  дикой  стихией,  с  первозданной  физическою  природой,  с неизменной
пер­вобытной явью  и  девственнейшей  реальностью встре­чаются  творения рук
человеческих,  преображенная  зем­ля,  вписанные  симметрии,  расставленные,
возведенные  массы,  переключенная, обузданная энергия и вся маши­на усилия,
коего очевидный закон есть целенаправ­ленность, расчетливость, сообразность,
предвидение, на­дежда?
     Блаженны  нежащиеся под  солнцем, облокотившись на парапет белоснежного
камня, из какого  дорожное ве­домство сооружает плотины  и волноломы! Другие
про­стерлись ничком  на береговых валунах, которые мало-помалу грызет, точит
и  распыляет  волна.  Иные  удят;  ис­калывают под  водой пальцы  о щупальца
морских ежей; тычут ножом в облепившие скалу  ракушки. Вокруг каж­дого порта
собирается   целая    фауна   этаких   празднолюб­цев   --    полуфилософов,
полумоллюсков.  Нет  для  поэта  более  приятного общества. Это  -- истинные
знатоки Морского Театра: ничто в жизни порта не  ускользает от них. Для них,
как и для  меня, вхождение,  выход су­дов -- событие  всякий раз  новое. Они
спорят о  силуэтах,  различаемых вдалеке. Что-либо  необычное  в  формах или
оснастке порождает догадки.  По  тому, как  встречают  явившегося на корабль
лоцмана, судят они о характе­ре капитана...  Но я не слушаю более: то, что я
наблю­даю, отвлекает меня от того,  о  чем они говорят.  Подхо­дит громадное
судно; вздувается и убегает  в море ры­бачий парус. Дымящаяся  чудовищность,
разминувшись в  фарватере с крылатой малюткой, издает странный рев и бросает
якорь:  клюз изрыгает  внезапно  огненную  ла­вину  колец --  с  раскатистым
лязгом, с грохотом, с ре­жущим скрежетом литой цепи, грубо исторгнутой из ее
ящика. Порою,  подобно тому  как на улице  сталкивают­ся  мимоходом богач  с
бедняком,  сверкающая чистотой  и  опрятностью  яхта,  само  совершенство  и
великолепие, скользит вдоль допотопных кошмарных баркасов, ба­рок и  бригов,
груженных кирпичом или бочками, зава­ленных ржавым хламом и худыми насосами,
-- этих раз­валин, чьи паруса --  лохмотья,  окраска  -- сплошная рана и где
пассажирами  --  куры  и какой-нибудь  пес неопределенной  породы. Иной раз,
однако,  почтенная  посудина,  несмотря  на свое  убожество,  еще  сохраняет
изящество линий. Почти все истинные красоты кораб­ля -- под водой; остальное
-- мертвая тяжесть.  Сходите на стапеля  или в доки,  понаблюдайте подводные
кор­пуса  -- их  элегантность  и  мощь, их  массы,  их  фили­гранные, строго
выверенные линии, которые призваны отвечать массе  совокупных условий. Здесь
приходит  че­ред искусству: нет  более впечатляющей архитектуры, нежели  та,
что на движущемся основании зиждет дви­жимое и подвижное сооружение.

        "III"
        "ЛЮБИТЕЛЬ ПОЭЗИИ"
        "ПИСЬМО О МИФАХ"
        "ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ К "ПОЗНАНИЮ БОГИНИ""
        "ЧИСТАЯ ПОЭЗИЯ"
        "ВОПРОСЫ ПОЭЗИИ"
        "ПОЭЗИЯ И АБСТРАКТНАЯ МЫСЛЬ"
        "ПОЛОЖЕНИЕ БОДЛЕРА"
        "ПИСЬМО О МАЛЛАРМЕ"
        "Я ГОВОРИЛ ПОРОЙ СТЕФАНУ МАЛЛАРМЕ"
        "ПРЕДИСЛОВИЕ К "ПЕРСИДСКИМ ПИСЬМАМ""
     ИСКУШЕНИЕ (СВЯТОГО) ФЛОБЕРА

        "ЛЮБИТЕЛЬ ПОЭЗИИ"
     Если мне вдруг  открывается действительный ход моей мысли, я не  нахожу
утешения  в  необходимости  претер­певать   это  внутреннее,   безличное   и
безначальное,  сло­во,  --  эти  сменяющиеся   фигуры,   эти  сонмы  усилий,
пре­рываемых собственной  легкостью, которые одно друго­му наследуют, ничего
не меняя в своих превращениях. Неуловимо бессвязная, всякий миг тщетная, ибо
стихий­ная, мысль, по своей природе, лишена стиля.
     Однако  не  каждый  день  я  могу  предлагать   своему  сознанию  некие
абсолютные  сущности либо  изыскивать  умственные  преткновения,  призванные
создавать  во мне,  вместо  невыносимой,  вечно  бегущей  стихии,  видимость
начала, полноты и цели.
     Любая  поэма  есть определенная длительность,  во время  которой  я как
читатель впитываю  некий выношен­ный закон; я привношу в него свое дыхание и
орудие  своего  голоса  --  или же  только их скрытую силу, кото­рая находит
общий язык с безмолвием.
     Я отдаюсь  восхитительному  порыву:  читать,  жить  там,  куда увлекают
слова. Их явление предначертано.
     Их   звучания   взаимосвязаны.    Их   подвижность   уже   обус­ловлена
предварительным размышлением,  по  воле кото­рого  они  должны устремиться в
великолепие, в  чистоту  сочетаний, в  отзвучность. Предусмотрены  даже  мои
изумления: они незримо расставлены и участвуют в ритме.
     Ведомый  неукоснительно  строгим  письмом,  по  мере  того  как  всегда
предстоящий размер бесповоротно свя­зывает мою память, я ощущаю каждое слово
во всей его силе, ибо ждал его бесконечно. Этот размер, кото­рый уносит меня
и  мною  окрашивается,  равно  избав­ляет  меня от  истинного и  от ложного.
Сомнение   не   раз­дирает  меня,  рассудок  меня  не   гнетет.   Нет  места
слу­чайности;  все подчиняется невероятной  удаче. Я  без труда  нахожу язык
этого  счастья;  и мне  мыслится,  во­лей  искусства,  мысль  безукоризненно
четкая,   сказочно   дальновидная   --   с   рассчитанными  пробелами,   без
не­произвольных  темнот,  --  чье движение передается мне  и чья ритмичность
меня заполняет: изумительно завершен­ная мысль.

        "ПИСЬМО О МИФАХ"
     Некая дама, дорогой  друг, дама  совершенно безвестная, пишет  мне и, в
длиннейшем,  не  в  меру  прочувствован­ном  письме,  обращается  ко  мне  с
различными недоуме­ниями,  от которых,  как якобы  верится ей, я способен ее
избавить.
     Она тревожится о боге и любви во мне -- верую ли я в то и в другое; она
жаждет знать, не гибельна  ли чистая  поэзия для  чувства, и она спрашивает,
зани­маюсь ли я анализом своих  снов, как то делается в  Центральной Европе,
где нет в порядочном обществе человека,  который не извлекал бы каждое  утро
из собственных недр каких-то глубинных чудовищностей, ка­ких-либо мерзостных
осьминогов, вскормленных им и исполняющих его гордостью 1.
     Все эти  и многие иные ее сомнения  я сумел разре­шить или же успокоить
без особого труда. Обширных познаний  у меня нет, но темы значительные их  и
не  требуют. Все к тому же решает тон:  некое изящество  умиротворяет, некий
оборот   волнует,  некие  красоты  за­вораживают  своей   прелестью   нежную
душу-читательни­цу,  которая  не  столько ищет ответа --  ибо он  означал бы
конец игры и утрату предлога, -- сколько сама хо­чет быть вопрошаемой.
     Тем не менее я был поставлен в тупик  одной частной проблемой, из числа
тех проблем, с коими невозможно разделаться без обильного чтения и раздумий.
     Чтение  тяготит меня: только  письмо, быть  может, не­сколько более для
меня томительно. Единственное, на что я способен,  -- это изыскивать то, что
диктует  на­сущная моя потребность. Я -- жалкий Робинзон на ост­рове плоти и
духа, который со всех сторон омывает не­ведомое, и я наскоро сколачиваю себе
инструменты и  навыки. Иногда я ликую оттого, что так  нищ и так  не­достоин
сокровищ накопленных знаний. Я нищ, но я царь; разумеется, как и Робинзон, я
царствую над сво­ими же внутренними обезьянами и попугаями, но ведь царствую
все-таки... Я и впрямь  полагаю, что отцы на­ши читали сверх меры и  что наш
мозг состоит из серой книжной массы...
     Но возвращаюсь к своей вопрошательнице,  с которой расстался на  миг  в
некой точке бегущего времени.  Эта  безликая  женщина, знакомая мне  лишь по
аромату ее  бумаги (и этот острый аромат вызывает у меня  при­вкус тошноты),
заставляет меня вдобавок, с настойчи­востью  поразительной,  высказываться о
мифах и  об их науке, которые я непременно должен ей толковать, но о которых
я знаю не больше того, что хочу. Понять не могу, зачем они ей.
     Если бы,  чистый  и мудрый  мой  друг, я имел  дело  с  вами,  если  бы
любознательность  ваша  попыталась  расшевелить мою  леность,  ничего, кроме
шуток на  эту тему, двусмысленных или же просто  ребячливых,  вы от  меня не
добились бы. В отношениях между людьми, ко­торые знают друг  друга насквозь,
-- как знаем, увы,  мы с  вами,