ей  мере  равно
населению Европы; население Японии превышает население Германии... "
     В  это  время, когда  миру все  более угрожают  фашистско-то­талитарные
движения  и режимы,  наивно-утопически  звучит  субъективно  честный  призыв
Валери к совершенно новой по­литике -- "политике Мудрости".
     1932 В  "Навязчивой  идее",  наиболее  "обнаженном"  из всех  диало­гов
Валери, во всем блеске проявляется его гений мастера сво­бодной беседы.
     Затрагивая  поочередно проблемы  разума  и  памяти, личности и  знания,
языка  и  морали, современной  науки  и  бессознательно­го  (к  фрейдизму он
относится критически),  Валери развивает идеи,  выработанные за  долгие годы
уединенных  размышлений.  В ходе  этой  легкой, почти светской  беседы автор
возвраща­ется к своей  излюбленной теме -- антагонизму знания  и бы­тия -- и
пытается  осмыслить   в  этом   свете   трагические  послед­ствия   развития
экстенсивной,  утилитаристской буржуазной цивилизации: "болезнь активности",
всеобщий  автоматизм  и нарастающее ускорение  жизни  приводят  к  тотальной
нивели­ровке и угрожают той  самой  "свободе духа",  тому  "высшему  благу",
следствиями которого являются.
     Как видно из диалога, Валери остается "Робинзоном на остро­ве", но  это
отнюдь   не  "политика  изоляции",  равнодушия.  "Ос­тров"   служит  пунктом
"интеллектуального внимания", пол­ного тревоги и окрашенного  в  трагические
тона.   Высшее    при­звание   человека   он   по-прежнему   усматривает   в
неограничен­ном дерзании  разума, но он начинает замечать возникающую отсюда
угрозу. Трагически звучит парадоксальная фраза из его тетрадей: "Разум есть,
быть может, одно из средств,  кото­рое избрала вселенная,  чтобы поскорее  с
собой покончить".
     30 апреля в  связи со  столетием  со  дня смерти Гете Валери произносит
речь  о  нем в  Сорбонне. Он видит в этом  великом немце великого европейца,
образ которого позволяет  нам уга­дывать, чем могла бы стать Европа, если бы
"могущество по­литическое"  и "могущество духа"  счастливо сочетались.  Гете
выступает у  Валери как некий "мистик внешнего мира",  целиком  доверяющийся
чувственной реальности,  которая, ве­рит  он, "гениальнее  его  собственного
гения".  Именно это при­водит его к универсальному "протеизму" и возможности
со­относить бесконечные  метаморфозы сущего с этой  своею уни­версальностью.
Валери говорит в связи с этим о демонизме  Гете,  о его воле к жизни и о его
орфическом начале: "Мы го­ворим: Гете, как мы говорим: Орфей".
     Май: "О Коро и пейзаже" (впоследствии -- "Вокруг  Коро") -- предисловие
к  книге  "Двадцать  эстампов  Коро". Июнь:  "Триумф  Мане"  -- вступление к
каталогу выставки.
     1933 Март: вместе с Мари Кюри, Ланжевеном, Жюлем Роменом он участвует в
Мадриде в заседании Комитета сотрудничества интеллигенции Лиги Наций.
     Май: цикл выступлений в Италии.
     Он записывает в тетради: "У меня  интеллектуальная "шизо­френия" -- ибо
я столь  же общителен на поверхности  <... >,  насколько  сепаратист в
глубине... "
     С декабря Валери возглавляет Средиземноморский универси­тетский центр в
Ницце.
     В  выступлении, озаглавленном "Средиземноморские внуше­ния", он говорит
о многовековой культуре Средиземноморья и  о влиянии на его творчество и его
мысль морской стихии, в атмосфере которой прошло его детство.
     1934 Февраль: встреча со Стравинским.
     "Эстетическая бесконечность" в журнале "Искусство и меди­цина".
     5 мая  --  премьера  мелодрамы  "Семирамида":  текст  Валери  на музыку
Онеггера.
     Андре Моруа передает разговор Андре Жида и Валери. Жид сказал: "Если бы
мне не давали  писать,  я бы покончил с со­бой". На что Валери ответил: "А я
покончил бы с собой, ес­ли бы меня заставляли писать".
     Декабрь: "Доклад о  ценности добродетели" --  выступление на  заседании
Французской Академии.
     1935 Январь: журнал "Нувель ревю Франсез" публикует "Вопро­сы поэзии".
     Выступая  в родном городе перед выпускниками сетского  кол­лежа, Валери
отходит  от  своей антируссоистской позиции, го­ворит  даже об "органическом
бытии"  человека  и подвергает сомнению  свой  исходный этический принцип --
ставку на без­граничность творческой потенции интеллекта: "По мере того  как
человек  все  более  и  быстрее,  чем  когда  бы  то  ни было,  удаляется от
первоначальных условий существования, все, что он знает, то есть все, что он
может, с силой противобор­ствует тому, что он есть".
     Он председательствует  на сессии Комитета искусств  и  лите­ратуры Лиги
Наций.
     25 мая, в связи с пятидесятилетием со дня  смерти  Гюго,  по парижскому
радио зачитывается  статья  Валери "Виктор  Гю­го  --  творец  во  всеоружии
формы".
     15 июня: выступление в Сорбонне на вечере, посвященном Лопе де Вега.
     Ноябрь:  "Всеобщее определение  искусства" опубликовано  в "Нувель ревю
Франсез".
     1936 Февраль: "Дега, Танец. Рисунок".
     Март: выступление  в Париже "Философия  танца". Апрель: серия лекций  в
Алжире и Тунисе. Валери избирается профессором поэтики в Коллеж де Франс. Он
пишет предисловие к книге о Сведенборге. О мистике он будет говорить также в
статьях, посвященных Нервалю и по­эзии Хуана де ла Крус; в этой последней он
великолепно  опишет  мистическое  состояние  "темной  ночи".  С  мистической
литературой, в  частности  с  текстами  Рейсбру­ка  Удивительного,  Катерины
Эммерих, Сведенборга, он был хорошо знаком еще с юношеских лет. Однако когда
он пишет: "Я мыслю, как сверхчистый рационалист. Я чувствую, как мистик", он
отнюдь не имеет в виду религиозно-мистического переживания.
     Запись  в тетради:  "Я отличаюсь от многих (и конкретно -- от Малларме)
тем, что они наделяют  литературу некой "аб­солютной" ценностью, -- то  есть
ценностью конечной цели, -- тогда  как я ценю  ее лишь как средство развития
выразитель­ных и комбинационных способностей...
     <...  > У  меня  не  литературная  цель.  Моя  цель заключается в
воздействии не на других, а  на себя  -- Себя, -- поскольку "Я"  может  себя
рассматривать   как   произведение...  разума".  В  другой   записи   Валери
рекомендует  себе  на  будущее заме­нять по  возможности термин "формальный"
термином "функ­циональный".
     1937 Январь: выступление в Париже -- "Вийон и Верлен".
     В  одном  из самых изящных и тонких  своих  эссе  "Человек  и раковина"
Валери  рассматривает   различие   человеческих  конст­рукций   и  природных
образований, творчества человека и со­зидания естества.
     В  коротком тексте "Преподавание  поэтики  в  Коллеж  де  Франс" Валери
призывает к созданию такой истории литерату­ры, которая строилась бы "не как
история  писателей  и  слу­чайностей их  биографии  или  творчества,  но как
история ра­зума, поскольку он  производит и потребляет  "литературу";  такая
история могла бы быть создана даже без всякого упо­минания имен писателей".
     Август:  "Речь об эстетике" --  выступление на Международ­ном конгрессе
эстетики и  искусствознания. 10  декабря  --  первая лекция курса поэтики  в
Коллеж де Франс. Отправляясь  от греческого корня  "пойейн" (делать), Валери
строго  разграничивает  творческий  акт  и  само  произве­дение,  значимость
которого рождается лишь в акте его вос­приятия  "потребителем". Он призывает
отказаться  от  взгляда  на  произведение  как  на некий  застывший  объект.
"Творение разума существует лишь в действии".
     Он пишет в тетради: "Порою  вещи, солнце, мои бумаги  как будто говорят
мне: опять ты!  Что ты  делаешь здесь? Разве  ты  недостаточно видел нас? Ты
снова хочешь закурить си­гарету? Но  ты курил ее уже триста семьдесят  тысяч
раз.  Ты опять хочешь  улавливать  эту  брезжущую  идею?.. Но  ты  внимал ее
появлению по крайней  мере  104 раз. И  я сажусь  и той  же рукой
подпираю тот же подбородок". Судя по "Тетрадям", старость не приносит Валери
ни  ощуще­ния слабости, дряхления или распада, ни сознания умудрен­ности, ни
какой-либо   глубокой  трансформации.   Им   владеет   чув­ство  неизбывного
повторения. "Та  же  утренняя сигарета, тот  же кофе,  та  же тетрадь, те же
идеи" (N. В a s t e t, Faust et le  cycle. -- "Entretiens sur  Paul Valйry",
1968, p. 119).
     1938 В "Предисловии к диалогу об искусстве" Валери говорит о лживости и
пагубности европоцентризма в условиях  современной цивилизации.  "Со дня  на
день догма  о неравенстве че­ловеческих семей становится все более опасной в
политике; она  будет  для  Европы  фатальной.  Техника распространяется, как
чума".
     В  августе он  пишет "Кантату о Нарциссе", которая должна быть положена
на музыку.
     Октябрь: предисловие к альбому Домье в издательстве Скира.
     Запись в тетради: "Нужно расти. Но нужно также всю жизнь хранить в себе
Ребенка. Посмотри на окружающих -- тех, в чьем взгляде ничего не осталось от
детства.  Вот  как   это  уз­нается:  их  взгляд  отчетлив,  когда  предметы
отчетливы,  и  рас­плывчат,  когда  предметы расплывчаты и безымянны... " 17
октября -- речь перед хирургами, в которой он прославля­ет великое искусство
человеческой руки.
     "Символизм  не  есть  Школа",  --   утверждает  он  в   "Существова­нии
символизма". Что же касается  самих символистов, "эс­тетика разъединяла  их;
этика их сплачивала".
     1939 Январь: лекция об Эдгаре По в Коллеж де Франс.
     Валери  пишет текст  для книги о  Чехословакии, отданной на растерзание
гитлеровской Германии. Сентябрь: "Смесь".
     В статье "Свобода духа"  Валери снова пытается переосмыс­лить ряд своих
основных  установок.  Провозглашая  свободу  духа  (которую  он  отличает от
свободы   формальной)   "высшим  благом",  он,  однако,  констатирует:  "Дух
представляет  в  нас некую  силу", которая понудила нас  удалиться  "от всех
ис­ходных и естественных условий  нашего  бытия". Трудно пред­видеть, к чему
ведет нас этот  новый и небывалый мир, со­зданный нашим духом и  "для нашего
духа".  Но  каковы бы ни были его угрозы,  пути назад нет  --  разве  что  к
"животно­му  состоянию".  Лишь сам  свободный дух,  без которого  "куль­тура
угасает", может  быть  критерием  и  предвидеть  порождае­мые  им  же угрозы
материального  прогресса.   Вот  почему  по­ра  "бить  тревогу  и   выявлять
опасности", которым он под­вергается, -- исходят ли они от "наших открытий",
"нашего образа жизни"  или  от  бесчеловечной  политики. Валери, не  называя
прямо тоталитарно-фашистских режимов, ясно гово­рит об их политической сути,
враждебной   свободной  мысли.   Сентябрь  он   проводит  по  соседству   со
Стравинским, который читает ему наброски своего "Курса музыкальной поэтики";
Валери находит в нем общие идеи с собственной поэтикой.
     1940  Он отдыхает после болезни в Динаре,  когда 22 июня  туда вступают
немецкие  войска. "Я мыслю, -- следовательно,  я страдаю,  --  пишет он.  --
Мысль о том, что происходит, отравляет то, что я вижу. Красота солнца и моря
заставляет  страдать   --   ибо  нужно  страдать,  --  и  прекрасное  должно
действовать в том же духе".
     Узнав,  что дети целы  и невредимы, он  с головой уходит в  ра­боту. Он
обращается к образу Фауста,  этого "европеида", которого  переносит в эпоху,
когда вновь  открыт  "в  недрах тел  и  словно бы за пределами их реальности
древний  хаос", когда "индивид умирает",  "растворяется в  множественности",
когда  наступает,  быть может, "гибель  души"  и "само Зло под угрозой", ибо
даже  смерть  оказывается  всего  лишь  "од­ним  из статистических  свойств"
"человеческого материала", а "методы" дьявола представляются  "устаревшими".
Драму  "Мой  Фауст"  Валери  не  окончил.  По  мнению  исследо­вателей,  три
завершенных акта, сверкающие остроумием, пол­ные чеканных и глубоких формул,
не  дают представления о  всей полноте замысла  Валери. Его  Фауст -- "Сизиф
жизни",  чья трагедия даже не в самом  вечном  повторении жизни, но в высшей
ясности сознания, которое угадывает сущее в  его зарождении  и знает наперед
все  его  возможности: хотя Фауст и обнаруживает в итоге,  что  бытие ценнее
знания,  хотя он даже пытается слить воедино постижение и любовь, он дол­жен
будет отказаться (в IV акте) от любви, неотделимой от "Эроса исступленного",
-- во  имя  высшего  своего завершения,  "последней мысли",  которая прервет
окончательно  "циклы"   его   существований.  Тайной   мыслью   автора  было
"исчерпать" веч­ный образ, ибо "ницшевскому amor fati Валери всем сущест­вом
противопоставляет свой horror fati" (N. В a  s t e t,  Faust et le cycle. --
"Entretiens sur Paul Valйry", 1968,  p. 122). В сентябре он  возвращается  в
Париж.  В Академии,  где по­ставлен вопрос о  выражении  доверия Петену,  он
первым бе­рет слово и заставляет предложение отвергнуть.
     1941  Валери выступает в  Академии  с  речью памяти Бергсона. Эта речь,
почти неизвестная во Франции, будет воспринята  за  рубежом как акт мужества
перед  лицом  оккупанта.  На  протяжении  всего  периода   оккупации  Валери
отказывает­ся   от   встреч   с   врагом  и  решительно   отвергает   посулы
колла­борационистов.   Он   живет   в   стесненных  материальных  усло­виях.
Правительство Виши смещает  Валери  с поста руково­дителя Средиземноморского
университетского  центра.  Осенью  выходит первое издание  сборника  "Дурные
мысли  и  прочее". Среди  самых  различных тетрадных  записей  Валери  здесь
встречается особенно характерная:  "Оставайся  спокоен.  Гляди  бесстрастно.
Почему?  Потому  что  это  спокойствие   и  это  бесстрастие   воспроизводят
устойчивость,  а  также  и  вре­мя,  которое  от  всего  очищается.  Человек
бесстрастный   обла­дает  амплитудой  века.   Гнев,   наслаивающиеся  эмоции
порож­дают в итоге только банальность. В  конце концов,  ничего ни­когда  не
было. Не теряй из виду это конечное и несомненное ничто. Пусть некий знак --
некая вытянутая горизонталь  -- остается  глубинным  фоном твоих сокровенных
движений  и  метеоров".  Известный  французский  писатель  Жюльен  Грак  так
откликается на эту стоическую  или даже даосскую запо­ведь Валери: "Точно --
и прекрасно. Но в  конце концов  и равным образом не  было никогда никого, и
эта  вытянутая   горизонталь  выявляется  лишь  на  кладбище.  <...  >
Порази­тельно,  что  Валери  предается  здесь <...  >  той бестелесной
загробной мудрости, которая произвольно выносит человека в  пространство без
почвы  и  время  без  длительности:  он, кто так много и  столь  справедливо
упрекал Паскаля в том,  что можно назвать бессодержательной отстраненностью"
(J. Gracq, Lettrines 2, Paris, 1974, p. 142).
     1942Он вступает в антифашистский Национальный комитет писа­телей.
     Сентябрь:  "Искушение  (святого) Флобера". Начало работы над  переводом
"Буколик"  Вергилия. Читая  дневник А. Жида,  Валери  изумлен мнением своего
дру­га,  полагающего,  что  он разыграл свою жизнь, как  искусный шахматист:
"Все  события  моей жизни, карьера,  брак  и т.  д.  были делом других.  Моя
политика  всегда  состояла в одном:  оградить, поскольку  это  возможно, мой
бесконечный поиск -- за счет множества вещей и ценою посредственной жизни".
     Письмо священнику  Ридо,  которое  послужит  предисловием к  его  книге
"Введение к мысли Поля Валери": "Вот уже пять­десят один год день за днем на
рассвете мой мозг испы­тует  меня.  Это два-три часа  внутренних операций, в
которых   я   нуждаюсь  физиологически".   И   дальше:  "Моей   единственной
"константой", единственным постоянным  моим инстинктом  бы­ло стремление все
более   отчетливо  представлять   свое  "умствен­ное  функционирование"   и,
поскольку это возможно,  хра­нить или восстанавливать свободу от тех иллюзий
и  "парази­тов",  какие   навязывает  нам  неизбежное  пользование  словом".
Октябрь: "Диалог о дереве".
     Он откликается  на освобождение Парижа  статьей "Дышать": "Свобода есть
ощущение.  Этим   дышат.   Мысль,  что  мы  свободны,  расширяет  будущность
мгновения.  <...  >  Мы  видели  и  пережили  то, что  может совершить
огромный   и   славный  го­род,   который  хочет   дышать".   Но  нет  места
самоуспокоенно­сти:  "... Разум  должен  сохранять  нынче  всю свою ясность.
<...  >  Надобно  попытаться  представить  эпоху  совсем  небыва­лую".
Теперь, как никогда, необходимо отказаться жить прошлым. Валери сознает, что
нужно менять "всю структуру по­литического и экономического мира".
     Об этом говорит он 10  декабря, на  торжественном заседании в Сорбонне,
где  выступает с  речью  о  Вольтере.  В этой  речи,  исполненной  горечи  и
трагической  силы, он  прославляет  Воль­тера прежде  всего  как борца,  как
героя, "друга  и  защитника рода людского".  Вольтер, "провозглашающий,  что
существу­ют преступления против человечества и что есть преступления  против
мысли",  "единой силой пера <... > сотрясает всю свою эпоху".  "Но что
мог  бы  он сделать  сегодня?  --  восклицает  Валери.  -- Что может человек
разума?" Валери видит унич­тожение духа на путях духа и, полный трагического
сомнения,  фактически  признает, что поколеблен основной принцип  его мысли.
Вновь  отмечая,  что  в  наши дни  "человек понимает себя  все меньше,  как,
по-видимому, все меньше он разумеет природу,  в которой  находит меж тем все
более могуществен­ные орудия силы",  он решается заявить, что свобода духа и
жизнь его  обречены, если дух не  будет соблюдать "преде­лов, которые должен
сам  ставить своей  чрезвычайно  ценной  и  чрезвычайно  опасной  власти все
подвергать сомнению".  "Можно подумать,  -- продолжает он, -- что все усилия
нашей мысли, весь неслыханный рост наших  положительных  знаний послужили  к
тому, чтобы  довести до сокрушительной и  дикой силы  возможность уничтожить
род людской и  прежде всего убить в нем надежды, какие вкладывал он веками в
смягчение собственной  природы. Должны ли  мы согласиться в итоге,  что  нет
такой  жестокости,  такого  варварства, такого злонамерен­ного  и  холодного
расчета, которые могли бы считаться изжи­тыми и окончательно стертыми с лица
земли? <... >  И  какой исполинский Вольтер,  под стать  миру в  огне,
нужен,   чтобы   осудить,  проклясть,   заклеймить   безмерное   планетарное
зло­действо  с его  свирепым разбоем?  Ибо в наши дни  речь не идет больше о
нескольких  невинных  мучениках, о жертвах, которые можно пересчитать...  мы
считаем теперь миллиона­ми -- и даже уже не считаем... "
     Потрясенный фашистским террором, отупляющей пропаган­дой, варварством и
озверением, Валери говорит об ответст­венности всего человечества за будущее
человека   и    пытается   представить   реакцию    Вольтера   "перед   этой
фантасмагориче­ской картиной": "Быть  может,  --  если мне  позволено  будет
завершить   этим  речь  о  нечестивце,  --  он  бы   вспомнил  несрав­ненное
благородное  слово  -- самое  глубокое, самое простое, самое  точное  слово,
изреченное некогда о человеческом пле­мени и, следовательно, о его политике,
развитии его знаний, o ero учениях и конфликтах; быть  может, он пробормотал
бы очевиднейшую сентенцию: "Они не ведают, что творят".
     1945  25  февраля: приветствие  Красной  Армии (зачитано  на  митин­ге,
опубликовано год спустя).
     Встреча в мае с Т. С. Элиотом: он делится с ним тяжелыми предчувствиями
в   отношении  судеб  Европы.  В  последнее  де­сятилетие  жизни   у  Валери
усиливается  чувство  "почвы",   ду­ховных  корней,   неразрывной   связи  с
европейской  интеллекту­альной  традицией. Он с  горечью ощущает теперь, что
циви­лизации, его породившей, пришел конец. Май: продолжение курса поэтики в
Коллеж де Франс. В мае же -- стихотворение в прозе "Ангел". Перед тем как 31
мая окончательно слечь в постель,  он запи­сывает в последней своей тетради:
"В чем подвожу я себе итог.
     Я  чувствую,  что моя  жизнь завершена,  то есть не  вижу  в на­стоящем
ничего, что нуждалось бы в завтра. Оставшаяся жизнь может быть только пустой
тратой времени. В  конце концов  я сделал  все,  что мог.  Я знал свой разум
достаточно <... >. Знал я и свое