л и в строгом молчании принялись за ужин.
   Я полагал своим долгом, раз уж я навел тучу, как-нибудь ее рассеять. Не
могли же они изо дня в  день  сидеть  так  угрюмо  и  молчаливо.  Казалось
немыслимым, чтобы люди, как ни дурен их нрав, изо дня в день сходились  за
столом с этакими сердитыми лицами.
   - Странно, - начал я, жадно выпив первую  чашку  и  ожидая,  когда  мне
нальют вторую, - странно, до чего привычка меняет наши  вкусы  и  понятия:
иной человек даже и вообразить не в состоянии, что можно быть  счастливым,
живя в таком полном отрешении от мира, как живете вы, мистер Хитклиф.  Да,
я сказал бы, что вы в кругу своей семьи, с вашей любезной леди, чей  гений
правит вашим домом и вашим сердцем...
   - Моей любезной леди! - перебил он с усмешкой чуть  не  дьявольской.  -
Где она, моя любезная леди?
   - Я имел в виду миссис Хитклиф, вашу супругу.
   - О, превосходно! Вы хотели сказать, что  ее  дух  взял  на  себя  роль
ангела-хранителя и оберегает благополучие Грозового Перевала теперь, когда
ее тело покоится в земле! Не так ли?
   Поняв, что оплошал, я попытался  исправить  промах.  Мне  бы  следовало
сообразить, что при такой разнице в возрасте эти двое едва ли были мужем и
женой. Ему лет сорок, пора расцвета  духовных  сил,  когда  мужчина  редко
обольщается надеждой, что девушка пойдет  за  него  по  любви:  эта  мечта
становится утехой наших преклонных лет. А той с виду семнадцать.
   Тут меня осенило: верно, этот деревенщина, что  сидит  со  мною  рядом,
прихлебывает  чай  из  блюдца  и  берет  хлеб  немытыми  руками,  ее  муж.
Хитклиф-младший, конечно!  Похоронила  себя  заживо,  и  вот  последствия:
девушка бросилась на шею этому мужлану, попросту  не  зная,  что  есть  на
свете люди получше! И жалко и грустно! Нетрудно понять, как сильно  должна
была она пожалеть о своем выборе, увидев меня! Эта мысль покажется, верно,
самонадеянной, но нет, такою она не  была.  Мой  сосед  представлялся  мне
почти  отталкивающим;  а  себе  же  я  знал  по  опыту,  что  я   довольно
привлекателен.
   -  Миссис  Хитклиф  приходится  мне  невесткой,   -   сказал   Хитклиф,
подтверждая мою догадку. При этих словах он метнул странный  взгляд  в  ее
сторону - взгляд ненависти; или мышцы его лица устроены иначе, чем у  всех
людей, и не передают языка души.
   -  Разумеется,  теперь  я  вижу.  Это  вы   -   счастливый   обладатель
благодетельницы-феи, - заметил я, поворачиваясь к своему соседу.
   Ошибка оказалась хуже прежней: юноша побагровел,  сжал  кулак  с  явным
намерением  пустить  его  в  ход.  Но,  видимо,  одумался  и  отвел  душу,
разразившись грубой руганью по моему адресу, которую, однако, я  предпочел
пропустить мимо ушей.
   - Не везет вам с догадками, сэр, - проговорил хозяин, - ни один из  нас
не имеет счастья обладать вашей доброй феей; ее супруг умер. Я сказал, что
она моя невестка; значит, она была замужем за моим сыном.
   - А этот молодой человек...
   - Не сын мой, конечно.
   Хитклиф опять улыбнулся, словно было  слишком  смелой  шуткой  навязать
этого медведя ему в сыновья.
   - Меня зовут Гэртон Эрншо, - рявкнул юноша, - и советую вам уважать это
имя!
   - Я отнюдь не выказал неуважения, - сказал я  в  ответ,  посмеявшись  в
душе над тем, с каким достоинством доложил он о своей особе.
   Он глядел на меня слишком долго - я  не  счел  нужным  выдерживать  его
взгляд, боясь, что уступлю искушению отпустить ему пощечину или же  громко
рассмеяться. Я чувствовал  себя  решительно  не  на  месте  в  этом  милом
семейном кругу. Гнетущая атмосфера дома сводила  на  нет  доброе  действие
тепла и уюта, и я решил быть осторожней и не забредать  под  эту  крышу  в
третий раз.
   С ужином покончили, и,  так  как  никто  не  проронил  ни  слова,  чтоб
завязать разговор, я встал и подошел к окну - посмотреть, не  переменилась
ли погода. Печальная была  картина:  темная  ночь  наступила  до  времени,
смешав небо и холмы в ожесточенном кружении ветра и душащего снега.
   - Вряд ли я доберусь до дому без проводника,  -  вырвалось  у  меня.  -
Дороги, верно, совсем замело. Но даже если б они были расчищены, едва ли я
хоть что-нибудь увидал бы на шаг впереди.
   - Гэртон, загони овец под навес. Их засыплет, если оставить их  на  всю
ночь в овчарне. А выход загороди доской, - сказал Хитклиф.
   - Как же мне быть? - продолжал я с нарастающим раздражением.
   Ответа не последовало; и я, оглядевшись, увидел только Джозефа, несшего
собакам ведро овсянки, и миссис Хитклиф, которая склонилась  над  огнем  и
развлекалась тем, что жгла спички из коробка, упавшего с камина, когда она
водворяла на место  банку  с  чаем.  Джозеф,  поставив  свою  ношу,  обвел
осуждающим взглядом комнату и надтреснутым голосом проскрипел:
   - Диву даюсь, что вы себе воображаете: вы будете тут  сидеть  без  дела
или баловаться, когда все работают  на  дворе!  Но  вы  праздны,  как  все
бездельники, вам говори, не говори, вы  никогда  не  отстанете  от  дурных
обычаев и пойдете прямой дорогой к дьяволу, как пошла ваша мать!
   Я подумал  было,  что  этот  образчик  красноречия  адресован  мне;  и,
достаточно уже взбешенный, двинулся  на  старого  негодника  с  намерением
вышвырнуть его за дверь. Но ответ миссис Хитклиф остановил меня.
   - Ты, старый лицемер и клеветник! - вскинулась она. - А не боишься  ты,
что всякий раз, как ты поминаешь дьявола, он может утащить тебя живьем? Ты
лучше меня не раздражай,  старик,  или  я  испрошу  для  тебя  его  особой
милости, и он заберет тебя к себе. Стой! Глянь сюда, Джозеф, -  продолжала
она, доставая с полки узкую продолговатую книгу, в темном переплете,  -  я
покажу тебе, как я далеко продвинулась в черной магии: скоро я буду в  ней
как дома. Не случайно околела красно-бурая корова. И  приступы  ревматизма
едва ли посылаются тебе, как дар божий!
   - Ох, грешница, грешница! - закряхтел старик. - Избави нас  господь  от
лукавого!
   - Нет, нечестивец! Ты - отверженный! Отыди, или я наведу на тебя порчу!
Я на каждого из вас сделала слепки из воска и глины. Первый, кто преступит
намеченную мной границу, будет... нет, я  не  скажу,  на  что  он  у  меня
осужден, это вы увидите сами! Иди прочь - я на тебя гляжу!
   Красивые глаза маленькой ведьмы засверкали притворной злобой, и Джозеф,
затрепетав в неподдельном ужасе, поспешил прочь, бормоча на ходу молитвы и
выкрикивая: "Грешница, грешница!". Я думал, что ее поведение  было  своего
рода мрачной забавой; и  теперь,  когда  мы  остались  вдвоем,  попробовал
поискать у нее сочувствия в моей беде.
   - Миссис Хитклиф, - начал я серьезно, - извините, что я вас тревожу.  Я
беру на себя эту смелость, так как уверен, что  при  такой  наружности  вы
непременно должны обладать  добрым  сердцем.  Укажите  же  мне,  по  каким
приметам я найду дорогу. Как мне добраться до дому, я представляю себе  не
яснее, чем вы, как дойти до Лондона!
   - Ступайте той дорогой, которой пришли, - ответила она,  спрятавшись  в
своем кресле со свечою и с раскрытой толстой книгой на  коленях.  -  Совет
короткий, но более разумного я вам дать не могу.
   - Значит, если вы услышите, что меня нашли мертвым в трясине или в яме,
занесенной снегом, ваша совесть не шепнет вам, что в моей  смерти  повинны
отчасти и вы?
   - Ничуть. Я не могу проводить вас. Мне  не  дадут  пройти  и  до  конца
ограды.
   - Вы? Я не посмел бы вас просить выйти ради меня даже за порог в  такую
ночь! - вскричал я. - Я прошу вас разъяснить мне, как найти дорогу,  а  не
показать ее, или же убедить мистера Хитклифа, чтоб он дал мне  кого-нибудь
в проводники.
   - Но кого же? Здесь только он сам, Эрншо, Зилла, Джозеф и  я.  Кого  вы
предпочтете?
   - А нет на ферме какого-нибудь мальчишки?
   - Нет. Я всех назвала.
   - Значит, я вынужден заночевать здесь.
   - Об этом договаривайтесь с хозяином дома. Я тут ни при чем.
   - Надеюсь, это вам  послужит  уроком.  Не  будете  впредь  пускаться  в
неосторожные прогулки по горам,  -  прокричал  строгий  голос  Хитклифа  с
порога кухни. - Если вам тут ночевать, так  у  меня  не  заведено  никаких
удобств  для  гостей.  Вам  придется  разделить  постель  с  Гэртоном  или
Джозефом, если вы остаетесь.
   - Я могу соснуть в кресле в этой комнате, - ответил я.
   - Нет, нет!  Чужой  всегда  чужой,  беден  он  или  богат,  и  меня  не
устраивает, чтобы кто-то  тут  рыскал,  когда  я  не  могу  оставаться  за
сторожа! - заявил неучтивый хозяин.
   Эти оскорбительные  слова  положили  конец  моему  терпению.  Я  что-то
сказал, выражая свое возмущение, бросился мимо хозяина  во  двор,  -  и  с
разгону налетел на Эрншо. Было так темно, что я ничего не видел; и пока  я
блуждал, ища выхода, я услышал кое-что еще, что могло служить образцом  их
вежливого обращения друг с другом. Сперва  молодой  человек,  по-видимому,
склонен был помочь мне.
   - Я провожу его до парка, - сказал он.
   - Ты проводишь его до пекла! - вскричал его хозяин или кем он  там  ему
был. - А кто присмотрит за лошадьми?
   - Когда дело идет о человеческой жизни, можно на  один  вечер  оставить
лошадей без  присмотра:  кто-нибудь  должен  пойти,  -  вступилась  миссис
Хитклиф дружелюбней, чем я ожидал.
   - Но не по вашему приказу! - отрезал Гэртон. - Если  он  вам  так  мил,
лучше помалкивайте.
   - Что же, я надеюсь, вам будет являться его призрак. И еще  я  надеюсь,
мистер  Хитклиф  не  получит  другого  жильца,  пока  Мыза   Скворцов   не
превратится в развалины! - ответила она резко.
   - Слушай, слушай, она проклинает! - бормотал Джозеф, когда  я  чуть  не
споткнулся о него.
   Старик сидел неподалеку и доил коров при свете  фонаря,  который  я  не
постеснялся  схватить;  и,  крикнув,  что  завтра  пришлю  им  фонарь,   я
устремился к ближайшей калитке.
   - Хозяин, хозяин! Он украл фонарь! - заорал старик и  кинулся  за  мной
вдогонку. - Эй, Клык, собачка моя! Эй, Волк! Держи его, держи!
   Едва  я  отворил  калитку,  два  косматых  чудища   защелкали   зубами,
подбираясь к моему горлу, и сбили меня с ног. Свет погас, а дружный  хохот
Хитклифа и Гэртона довел до предела бешенство мое и унижение.  К  счастью,
псы больше склонны были, наложив  свои  лапы  на  жертву,  выть  и  махать
хвостами, чем пожирать ее живьем; однако встать на ноги они мне не давали,
и мне пришлось лежать до  тех  пор,  пока  их  злорадствующие  хозяева  не
соизволили меня освободить. Наконец без шляпы, дрожа от ярости, я приказал
мерзавцам выпустить меня  немедленно,  если  им  не  надоела  жизнь,  -  и
сопроводил эти слова бессвязными  угрозами,  которые  своею  беспредельной
горечью напоминали проклятия Лира.
   От слишком сильного возбуждения  у  меня  хлынула  из  носу  кровь,  но
Хитклиф не переставал хохотать, а я ругаться. Не знаю, чем завершилась  бы
эта сцена, не случись тут особы, более  рассудительной,  чем  я,  и  более
благодушной, чем  мои  противники.  Это  была  Зилла,  дородная  ключница,
которая вышла наконец узнать, что там у нас творится.  Она  подумала,  что
кто-то поднял на меня руку; и, не смея напасть на хозяина, обратила  огонь
своей словесной артиллерии на младшего из двух негодяев.
   - Прекрасно, мистер Эрншо! - кричала она, - уж  не  знаю,  что  вы  еще
придумаете! Скоро мы станем убивать людей у  нашего  порога.  Вижу  я,  не
ужиться мне в этом доме - посмотрите на беднягу, он же еле  дышит!  Ну-ну!
Нельзя вам идти в таком виде. Зайдите  в  дом,  я  помогу  вам.  Тихонько,
стойте смирно.
   С этими словами она вдруг выплеснула мне за ворот кружку ледяной воды и
потащила меня в кухню. Мистер  Хитклиф  последовал  за  нами.  Непривычная
вспышка веселости быстро угасла, сменившись обычной для него угрюмостью.
   Меня мутило, кружилась голова,  я  совсем  ослабел,  пришлось  поневоле
согласиться провести ночь под его крышей. Он велел Зилле дать  мне  стакан
водки и прошел в комнаты; а  ключница,  повздыхав  надо  мной  и  выполнив
приказ, после чего я несколько оживился, повела меня спать.



        "3"

   Подымаясь со мной по лестнице, она мне наказала прикрыть ладонью  свечу
и не шуметь, потому  что  у  ее  хозяина  какая-то  дикая  причуда  насчет
комнаты, в которую она меня ведет, и он никого бы туда не пустил по  своей
охоте. Я спросил, почему. Она ответила, что не знает: в  доме  она  только
второй год, а у них тут так все не по-людски, что лучше ей не приставать с
расспросами.
   Слишком сам ошеломленный для расспросов, я запер дверь и огляделся, ища
кровать. Всю обстановку составляли стул, комод и большой  дубовый  ларь  с
квадратными прорезами под крышкой, похожими на оконца  кареты.  Подойдя  к
этому сооружению, я  заглянул  внутрь  и  увидел,  что  это  особого  вида
старинное ложе, как нельзя более приспособленное к тому,  чтобы  устранить
необходимость отдельной комнаты для каждого члена семьи. В самом деле, оно
образовывало  своего  рода  чуланчик,  а  подоконник  заключенного  в  нем
большого окна мог служить столом.  Я  раздвинул  обшитые  панелью  боковые
стенки, вошел со свечой, снова задвинул их  и  почувствовал  себя  надежно
укрытым от бдительности Хитклифа или чьей бы то ни было еще.
   На подоконнике, где я установил  свечу,  лежала  в  одном  углу  стопка
тронутых плесенью книг; и весь он был покрыт надписями,  нацарапанными  по
краске. Впрочем, эти надписи, сделанные то крупными, то  мелкими  буквами,
сводились  к  повторению  одного  лишь  имени:  _Кэтрин   Эрншо_,   иногда
сменявшегося на _Кэтрин Хитклиф_ и затем на _Кэтрин Линтон_.
   В вялом  равнодушии  я  прижался  лбом  к  окну  и  все  перечитывал  и
перечитывал: Кэтрин Эрншо...  Хитклиф...  Линтон,  -  пока  глаза  мои  не
сомкнулись; но они не отдохнули  и  пяти  минут,  когда  вспышкой  пламени
выступили из  мрака  белые  буквы,  живые  как  видения,  -  воздух  кишел
бесчисленными Кэтрин; и сам себя разбудив, чтоб отогнать навязчивое имя, я
увидел, что огонь моей свечи лижет одну из тех старых  книг  и  в  воздухе
разлился запах жженой телячьей кожи. Я оправил  фитиль  и,  чувствуя  себя
крайне неприятно от холода и неотступной тошноты, сел в подушках и раскрыл
на коленях поврежденный том.  Это  было  евангелие  с  поблекшей  печатью,
сильно отдававшее плесенью. На титульном листе стояла  надпись:  "Из  книг
Кэтрин Эрншо" - и число, указывавшее на четверть века назад.  Я  захлопнул
ее и взял другую книгу и третью - пока не пересмотрел их  все  до  единой.
Библиотека Кэтрин была со вкусом подобрана, а состояние  книг  доказывало,
что ими изрядно пользовались, хотя и не совсем по прямому назначению: едва
ли хоть одна глава избежала чернильных и карандашных  заметок  (или  того,
что  походило  на  заметки),  покрывавших   каждый   пробел,   оставленный
наборщиком. Иные представляли собою отрывочные замечания; другие принимали
форму регулярного дневника, писанного неустановившимся  детским  почерком.
Сверху  на  одной  из  пустых  страниц  (показавшихся,  верно,  неоценимым
сокровищем, когда на нее  натолкнулись  впервые)  я  не  без  удовольствия
увидел превосходную карикатуру на моего друга Джозефа, набросанную  бегло,
но выразительно. Во мне зажегся живой интерес к неведомой Кэтрин, и я  тут
же начал расшифровывать ее поблекшие иероглифы.
   "Страшное воскресенье! - так начинался следующий параграф. - Как  бы  я
хотела, чтобы снова был со мной отец. Хиндли - плохая замена, он жесток  с
Хитклифом. Мы с Х. договорились взбунтоваться - и сегодня вечером  сделаем
решительный шаг.
   Весь  день  лило,  мы  не  могли  пойти  в  церковь,  так  что  Джозефу
волей-неволей пришлось устроить молитвенное собрание на  чердаке;  и  пока
Хиндли с женой в свое удовольствие грелись внизу у огня  -  и  делали  при
этом что угодно, только не читали Библию, могу в том поручиться, -  нам  с
Хитклифом и несчастному мальчишке пахарю велено было взять молитвенники  и
лезть наверх; нас посадили рядком  на  мешке  пшеницы,  и  мы  вздыхали  и
мерзли, надеясь, что Джозеф  тоже  замерзнет  и  ради  собственного  блага
прочтет нам не слишком длинную проповедь. Пустая надежда! Чтение  тянулось
ровно три часа; и все-таки мой брат не постыдился  воскликнуть,  когда  мы
сошли вниз: "Как, уже?!".  Прежде  в  воскресные  вечера  нам  разрешалось
поиграть - только бы мы не очень  шумели;  а  теперь  достаточно  тихонько
засмеяться, и нас сейчас же ставят в угол!
   - Вы забываете, что над вами есть хозяин, -  говорит  наш  тиран.  -  Я
сотру в порошок первого, кто выведет меня из терпения! Я требую  тишины  и
приличия. Эге, мальчик, это ты? Фрэнсиз, голубушка, оттаскай его за вихры,
когда будешь проходить мимо: я слышал, как он хрустнул пальцами. - Фрэнсиз
добросовестно выдрала его за волосы, а потом подошла к мужу и села к  нему
на колени; и они целый час, как двое малых ребят,  целовались  и  говорили
всякий вздор - нам  было  бы  стыдно  так  глупо  болтать.  Мы  устроились
поудобней, насколько это было возможно: забились в углубление под полками.
Только я успела связать наши фартуки и повесить их вместо  занавески,  как
приходит Джозеф из конюшни, куда его  зачем-то  посылали.  Он  сорвал  мою
занавеску, влепил мне пощечину и закричал:
   - Хозяина едва  похоронили,  еще  не  прошел  день  субботний  и  слова
евангелия еще звучат в ваших ушах, а вы тут лоботрясничаете!  Стыдно  вам!
Садитесь, скверные  дети!  Мало  тут  разве  хороших  книг?  Взяли  бы  да
почитали! Садитесь и подумайте о ваших душах!
   С этими словами он усадил нас немного поближе к очагу, так  что  слабый
отсвет огня еле освещал страницу той дряни, которую он сунул нам в руки. Я
не могла долго сидеть за таким  занятием:  взяла  свой  пакостный  том  за
застежку и кинула его в собачий закут, заявив, что мне не нравятся хорошие
книги. Хитклиф пинком зашвырнул свою туда же. И тут пошло...
   - Мистер Хиндли! - вопил наш духовный наставник, - идите сюда,  хозяин!
Мисс Кэти отодрала корешок у "Кормила спасения", а Хитклиф ступил ногой на
первую часть "Прямого пути к погибели"! Это просто ужас, что вы позволяете
им идти такой дорожкой. Эх! Старый хозяин отстегал бы их как следует, - но
его уж нет!
   Хиндли покинул свой рай у камина и, схватив нас одну за  руку,  другого
за шиворот, вытолкал обоих в кухню, где Джозеф поклялся,  что  Старый  Ник
[черт, домовой], как бог свят, уволочет нас в пекло. С таким  утешительным
напутствием мы забились каждый в свой угол, ожидая, когда явится  за  нами
черт. Я достала с полки эту книгу и чернильницу, распахнула дверь во  двор
(так светлей) и минут двадцать писала, чтобы как-нибудь  убить  время;  но
мой товарищ не так терпелив  и  предлагает  завладеть  салопом  коровницы,
накрыться им и пойти бродить по вересковым зарослям. Хорошая  мысль:  если
старый ворчун вернется, он подумает, что сбылось его прорицание, а  нам  и
под дождем будет не хуже, чем дома: здесь тоже и холодно и сыро".


   По  всей  видимости,  Кэтрин  исполнила  свое  намерение,  потому   что
следующие строки повествуют о другом: девочка разражается слезами:
   "Не думала я, что Хиндли когда-нибудь  заставит  меня  так  плакать,  -
писала она. - Голова до того болит,  что  я  не  в  силах  держать  ее  на
подушке; и все-таки не могу я отступиться. Бедный Хитклиф! Хиндли называет
его бродягой и больше не позволяет ему сидеть с нами и с нами есть;  и  он
говорит, что я не должна с ним играть, и грозится выкинуть  его  из  дому,
если мы ослушаемся. Он все время ругает нашего отца (как он  смеет!),  что
тот давал Хитклифу слишком много воли, и клянется "поставить мальчишку  на
место".


   Я подремывал над выцветшей страницей, глаза мои скользили с рукописного
текста на печатный. Я видел красный витиеватый титул - "Седмидесятью  Семь
и Первое из  Седмидесяти  Первых.  -  Благочестивое  слово,  произнесенное
преподобным Джебсом Брендерхэмом в Гиммерденской  церкви".  И  в  полусне,
ломая голову над вопросом, как разовьет  Джебс  Брендерхэм  свою  тему,  я
откинулся на подушки и заснул. Увы, в