еко, вы  сказали  бы,  в
нездешний  мир.  И  бледность  лица  (теперь,  когда  она  поправилась   и
пополнела, оно уже не казалось  изнуренным),  и  странное  его  выражение,
вызванное умственным расстройством, - все это, хоть и  выдавало  печальную
свою причину, было все-таки трогательно и пробуждало еще больше участия  к
ней. В моих глазах и, думается,  в  глазах  каждого,  кто  ее  видел,  эти
признаки  неизменно   опровергали   всякое   существенное   доказательство
выздоровления и налагали на нее печать обреченности.
   Раскрытая книга лежала перед ней на подоконнике, и еле уловимый ветерок
время от времени переворачивал страницы.  Я  думаю,  книгу  положил  здесь
Линтон, потому что Кэтрин никогда  не  пробовала  развлечься  чтением  или
другим каким-либо делом, и господин убил немало времени, пытаясь занять ее
внимание чем-нибудь таким, что раньше ее интересовало.  Она  понимала  его
намерение и,  если  бывала  в  добром  настроении,  спокойно  сносила  его
старания и только давала понять,  что  они  бесполезны,  подавляя  изредка
усталый вздох и пресекая их наконец поцелуем и самой печальной улыбкой.  В
других случаях она, бывало, нетерпеливо отвернется и закроет руками глаза,
а то и злобно оттолкнет Эдгара: и тогда он уходил и  оставлял  ее,  потому
что знал, что ничем не поможет.
   Еще не отзвонили колокола гиммертонской церкви, и доносился  из  долины
мягкий ласкающий шум полноводного ручья. Весною рокот ручья  был  приятной
заменой еще не народившемуся шелесту листвы, который летом, когда  деревья
одевались зеленью, заглушал эту музыку в окрестностях  Мызы.  На  Грозовом
Перевале шум ручья всегда был слышен в тихие дни после сильного таяния или
в  пору  непрестанных  дождей.  Кэтрин,  слушая  его,  думала  о  Грозовом
Перевале, если только она вообще о чем-либо думала и что-нибудь слушала; у
нее был все тот же отсутствующий, блуждающий взгляд, и, казалось, она едва
ли узнает окружающее посредством зрения или слуха.
   - Вам письмо, миссис Линтон, - сказала я, бережно вкладывая листок в ее
руку, покоившуюся на колене. - Вы должны прочитать его сейчас  же,  потому
что требуется ответ. Хотите, я взломаю печать?
   - Да, - ответила она, глядя по-прежнему вдаль.  Я  распечатала  письмо,
оно было совсем коротенькое.
   - А теперь, - продолжала я, - прочтите.
   Она отняла руку, и письмо упало. Я подняла его, положила ей на колени и
ждала, когда ей вздумается глянуть вниз; но  она  так  долго  не  опускала
глаз, что я в конце концов снова заговорила сама:
   - Прочитать вам, сударыня? Оно от мистера Хитклифа.
   Ее лицо дрогнуло, отразив смутный  отсвет  воспоминания  и  мучительную
попытку собраться с мыслями. Затем она взяла в руки  листок  и,  казалось,
пробежала его взглядом; и когда увидела подпись, вздохнула. Но  все  же  я
поняла, что написанное не дошло  до  нее,  потому  что  на  мое  пожелание
услышать ответ она только указала на подпись и остановила на мне печальный
и жадно-пытливый взгляд.
   - Он хочет вас видеть, - сказала я, угадав, что ей нужен толкователь. -
Сейчас он в саду и с нетерпением ждет, какой я принесу ему ответ.
   Еще не досказав, я увидела,  как  внизу  большая  собака,  лежавшая  на
солнышке в траве, наставила уши, точно собираясь залаять,  потом  опустила
их и завиляла хвостом, возвещая приближение кого-то, кто не  был  для  нее
чужим. Миссис Линтон наклонилась вперед и слушала, затаив  дыхание.  Через
минуту в передней послышались шаги. Распахнутая  дверь  оказалась  слишком
сильным искушением для Хитклифа, он не устоял и вошел: возможно, он думал,
что я отступилась  от  своего  обещания,  и  потому  решил  положиться  на
собственную отвагу. Кэтрин глядела неотступно и жадно на дверь в  коридор.
Гость ошибся было комнатой; она кивнула мне, чтобы  я  впустила  его,  но,
раньше чем я дошла до порога, он отыскал нужную дверь и  мгновением  позже
был рядом с Кэтрин и сжимал ее в объятиях.
   Добрых пять минут он не говорил ни слова и не размыкал  объятий,  и  за
это время он, верно, подарил ей больше поцелуев, чем  за  всю  их  прежнюю
жизнь. Прежде моя госпожа всегда целовала его первая. И я видела ясно:  он
еле смеет заглянуть ей в лицо от нестерпимой тоски!
   Только раз посмотрев на нее, он, как и я, уже не  сомневался,  что  нет
никакой надежды на выздоровление хотя бы со временем, - она обречена,  она
скоро умрет!
   - Кэти! Жизнь моя! Как могу я это выдержать? - были его  первые  слова,
прозвучавшие откровенным отчаянием. И он глядел на нее  так  пристально  и
серьезно,  что  мне  казалось,  от  одной  напряженности  взгляда   должны
выступить слезы на его глазах; но глаза горели мукой - в них не было слез.
   - Ну, что еще? - сказала Кэтрин, откинувшись в кресле и  сама  устремив
на  Хитклифа  взгляд  из-под  насупившихся  вдруг  бровей:  ее  настроения
непрестанно колебались в быстрой смене капризов. - Ты и Эдгар, вы  разбили
мне сердце, Хитклиф! И оба вы приходите ко мне плакаться о том,  что  сами
натворили, - будто жалеть надо _вас_! Не хочу я тебя жалеть, не  хочу!  Ты
меня убил - и это, кажется, пошло тебе впрок. Какой  ты  крепкий!  Сколько
лет ты собираешься прожить после того, как меня не станет?
   Чтобы обнять ее, Хитклиф стал на  одно  колено;  теперь  он  попробовал
подняться, но она схватила его за волосы и не пускала.
   - Я хотела бы держать тебя так, - продолжала она с ожесточением, - пока
мы оба не умрем! Как бы ты ни страдал, мне было бы все равно. Мне нет дела
до твоих страданий. Почему  тебе  не  страдать?  Ведь  я  же  страдаю!  Ты
забудешь меня? Будешь ты счастлив, когда меня похоронят? Ты,  может  быть,
скажешь  через  двадцать  лет:  "Вот   могила   Кэтрин   Эрншо.   Когда-то
давным-давно я ее любил и был в отчаянии, что потерял ее; но это прошло. С
тех пор я любил многих других; мои дети мне дороже, чем  была  она;  и  на
смертном одре я не стану радоваться, что иду к ней;  я  стану  печалиться,
что разлучаюсь с ними!". Скажешь, Хитклиф, да?
   - Ты хочешь замучить  меня,  чтобы  я,  как  ты,  потерял  рассудок!  -
вскричал он, высвобождая свои волосы и скрежеща зубами.
   Вдвоем  они  представляли  для  равнодушного  наблюдателя  странную   и
страшную картину. Кэтрин недаром полагала, что рай был бы для нее  страной
изгнания, если только, расставшись со смертным телом, она не отрешилась бы
и от своего нравственного облика. Сейчас ее  лицо,  белое,  с  бескровными
губами и мерцающим взором, выражало дикую мстительность; в зажатых пальцах
она держала клок вырванных  волос.  А  Хитклиф,  когда  поднимался,  одной
ладонью уперся в пол, а другой стиснул ее руку у запястья; и так мало было
у него бережности к больной, что, когда он разжал пальцы, я увидела четыре
синих отпечатка на бесцветной коже.
   - Или ты одержима дьяволом, - сказал он  гневно,  -  что  так  со  мной
говоришь, умирая? Подумала ли ты  о  том,  что  все  эти  слова  останутся
выжженными в моей памяти и  после,  когда  ты  покинешь  меня?  Они  будут
въедаться все глубже - до конца моих дней! Ты лжешь - и знаешь  сама,  что
лжешь, когда говоришь, что я тебя убил. И ты знаешь, Кэтрин, что я  скорее
забуду себя самого, чем тебя! Разве  не  довольно  для  твоего  бесовского
себялюбия, что, когда ты уже обретешь покой, я буду корчиться в муках ада?
   - Не будет мне покоя,  -  простонала  Кэтрин,  возвращенная  к  чувству
телесной слабости  сильным  и  неровным  биением  сердца:  от  чрезмерного
возбуждения сердце так у нее заколотилось, что это было и слышно и  видно.
Она ничего не добавила, пока приступ не миновал; потом  заговорила  вновь,
уже более мягко: - Я не желаю тебе мучиться сильней, чем я сама,  Хитклиф.
Я желаю только, чтобы нас никогда не разлучали. И  если  какое-нибудь  мое
слово будет впоследствии тебя терзать, думай, что я под  землею  испытываю
те же терзания, и ради меня самой прости меня! Подойди и  стань  опять  на
колени! Ты никогда в жизни не делал мне зла. Нет. И если ты питаешь ко мне
злобу, мне это будет тяжелее вспоминать, чем тебе мои жестокие  слова!  Ты
не хочешь подойти? Подойди!
   Хитклиф подступил сзади к ее креслу и наклонился над нею, но так, чтобы
ей не было видно его лица, мертвенно-бледного от волнения. Она откинулась,
стараясь заглянуть ему в лицо. Он не дал:  резко  повернувшись,  отошел  к
камину и молча там стоял спиною  к  нам.  Миссис  Линтон  следила  за  ним
подозрительным взглядом: каждое движение пробуждало в ней  новый  помысел.
Долго она глядела в молчании, потом заговорила, обратившись ко мне,  тоном
негодующего разочарования:
   - О, ты видишь, Нелли, он ни на минуту не смягчится, чтобы спасти  меня
от могилы. Так-то он любит меня! Но это и не важно. Это  не  мой  Хитклиф.
Моего я все-таки буду любить, и возьму его с собой: он в моей душе. И хуже
всего, - добавила она в раздумье,  -  я  наскучила  этой  жалкой  тюрьмой.
Надоело мне быть узницей. Я устала рваться в тот прекрасный мир  и  всегда
оставаться здесь: не видя его - хотя бы смутно, сквозь слезы, -  и  томясь
по нему в своем изболевшемся сердце; а на самом деле с ним  и  в  нем.  Ты
думаешь, Нелли, что ты лучше меня и счастливей, потому  что  ты  сильна  и
здорова. Ты жалеешь меня - скоро это изменится. Я буду  жалеть  _тебя_.  Я
буду невообразимо далеко от вас и высоко над вами. Странно мне, что его не
будет подле меня! - Она продолжала про себя: - Я думала, он этого  желает.
Хитклиф, дорогой! Теперь ты не должен упрямиться. Подойди ко мне, Хитклиф.
   В нетерпении она поднялась, опершись на ручку кресла. На этот  властный
ее призыв он повернулся к ней в предельном отчаянии. Его глаза,  раскрытые
и влажные, глядели на  нее,  злобно  пылая;  грудь  судорожно  вздымалась.
Секунду они стояли врозь, и как они потом сошлись, я и не видела, - Кэтрин
метнулась вперед, и он подхватил ее, и они сплелись в объятии, из которого
моя госпожа, мне казалось, не выйдет живой: в самом деле, вслед за тем она
представилась моим глазам уже  бесчувственной.  Он  бросился  в  ближайшее
кресло; и когда я поспешила к ней, чтоб увериться, не обморок ли  это,  он
зарычал на меня с пеной у рта, как бешеная собака,  и  в  жадной  ревности
привлек ее к себе. У меня было такое чувство, точно со мною рядом существо
иного, нечеловеческого рода: он, мне казалось,  не  понимает  человеческой
речи, хоть вот я и обращаюсь к нему; и я стала  в  стороне  и  в  смущении
прикусила язык.
   Кэтрин сделала движение, и это  немного  успокоило  меня:  она  подняла
руку, чтоб обнять его за шею, и в его объятиях прижалась щекой к его щеке;
а он, осыпая ее в ответ бурными ласками, говорил неистово:
   - Ты даешь мне понять, какой ты была  жестокой  -  жестокой  и  лживой.
Почему ты мной пренебрегала? Почему ты предала  свое  собственное  сердце,
Кэти? У меня нет слов утешения. Ты это заслужила. Ты сама убила себя.  Да,
ты можешь целовать меня, и плакать, и вымогать у меня поцелуи и  слезы:  в
них твоя гибель... твой приговор. Ты меня любила - так какое же  ты  имела
право оставить меня? Какое право - ответь! Ради твоей жалкой склонности  к
Линтону?.. Когда бедствия, и унижения, и смерть - все, что  могут  послать
бог и дьявол, - ничто не в силах было разлучить нас, ты сделала  это  сама
по доброй воле. Не я разбил твое сердце - его разбила ты; и,  разбив  его,
разбила и мое. Тем хуже для меня, что я крепкий. Разве я могу жить?  Какая
это будет жизнь, когда тебя... О боже! Хотела бы ты жить, когда твоя  душа
в могиле?
   - Оставь меня! Оставь! - рыдала Кэтрин. - Если я дурно поступила, я  за
это умираю. Довольно! Ты тоже бросил меня, но я не стану тебя упрекать.  Я
простила. Прости и ты!
   - Трудно простить, и глядеть  в  эти  глаза,  и  держать  в  руках  эти
истаявшие руки, - ответил он. - Поцелуй меня еще раз.  И  спрячь  от  меня
свои глаза! Я  прощаю  зло,  которое  ты  причинила  мне.  Я  люблю  моего
убийцу... Но твоего... Как могу я любить и его?
   Они замолкли, прижавшись щека к щеке, мешая свои слезы. Мне по  крайней
мере думается, что плакали оба; как видно, при таких  сильных  потрясениях
Хитклиф все-таки мог плакать.
   Между тем мне было очень не по  себе:  день  быстро  истекал,  человек,
отосланный с поручением, уже вернулся, - и при свете солнца,  клонившегося
к западу,  я  различала  в  глубине  долины  густевшую  толпу  на  паперти
гиммертонской церкви.
   - Служба кончилась, - объявила я. - Господин будет здесь через полчаса.
   Хитклиф простонал проклятие и крепко  прижал  к  себе  Кэтрин;  она  не
пошевелилась.
   Вскоре затем я увидела группу слуг, шедших вверх по дороге к тому крылу
дома, где помещается кухня. За ними - немного позади - шел мистер  Линтон;
он сам отворил ворота и медленно подходил к крыльцу, быть  может,  радуясь
приятному вечеру, мягкому, почти летнему.
   - Он уже здесь! - крикнула я. -  Ради  всего  святого,  скорей!  Бегите
вниз! На парадной лестнице вы никого не встретите. Не  мешкайте!  Постойте
за деревьями, пока он пройдет к себе.
   - Я должен идти, Кэти, - сказал Хитклиф, стараясь высвободиться  из  ее
объятий. - Но, если буду жив, я увижусь с тобой еще раз перед тем, как  ты
уснешь. Я стану в пяти ярдах от твоего окна, не дальше.
   - Ты не должен уходить! - ответила  она,  держа  его  так  крепко,  как
позволяли ее силы. - Ты не уйдешь, говорю я тебе.
   - Только на час, - уговаривал он.
   - Ни на минуту, - отвечала она.
   - Но я _должен_, сейчас войдет Линтон, - настаивал в  тревоге  незваный
гость.
   Он пытался встать, он насильно  разжимал  ее  пальцы  -  она  вцепилась
крепче, затаив дыхание; ее лицо выражало безумную решимость.
   - Нет! - закричала она. - Не уходи, не уходи!  Мы  вместе  в  последний
раз! Эдгар нас не тронет. Хитклиф, я умру! Я умру!
   - Чертов болван! Принесло! - сказал Хитклиф, снова опускаясь в  кресло.
- Тише, моя дорогая! Тише, тише, Кэтрин! Я  остаюсь.  Если  он  пристрелит
меня на месте, я умру, благословляя своего убийцу.
   Они снова крепко обнялись. Я слышала, как мой  господин  подымается  по
лестнице, - холодный пот проступил у меня на лбу:  я  потеряла  голову  от
страха.
   - Что вы слушаете ее бред! - сказала я с сердцем. - Она  говорит,  сама
не зная что. Вы хотите ее погубить, потому что она лишена  рассудка  и  не
может защитить себя?  Вставайте,  и  вы  сразу  высвободитесь!  Это  самое
сатанинское из ваших злодейств. Через  вас  мы  все  погибли  -  господин,
госпожа и служанка.
   Я ломала руки, я кричала. Услышав шум, мистер Линтон ускорил  шаг.  Как
ни была я взволнована, я искренне обрадовалась, увидев,  что  руки  Кэтрин
бессильно упали и голова ее сникла.
   "В обмороке. Или мертва, - подумала я, - тем лучше. Ей  лучше  умереть,
чем тянуть кое-как и быть обузой и несчастьем для всех вокруг".
   Эдгар, бледный от изумления и ярости, бросился к непрошеному гостю. Что
хотел он сделать, не  скажу.  Однако  тот  сразу  его  остановил,  опустив
лежавшее на его руках безжизненное с виду тело.
   - Смотрите, - сказал он. - Если вы человек, сперва помогите ей, со мной
поговорите после.
   Он вышел в гостиную и сел. Мистер Линтон подозвал  меня,  и  с  большим
трудом, перепробовав немало средств, мы ее привели наконец в  чувство;  но
она была в полном затмении рассудка; она вздыхала, стонала и  не  узнавала
никого. Эдгар в тревоге за нее забыл о  ее  ненавистном  друге.  Но  я  не
забыла. При первой  же  возможности  я  прошла  к  нему  и  уговорила  его
удалиться, уверяя, что ей лучше и что утром я извещу его, как она  провела
ночь.
   - Хорошо, я удалюсь отсюда, - ответил он, - но я  останусь  в  саду,  и
смотри, Нелли, завтра сдержи свое слово. Я буду  под  теми  лиственницами.
Смотри же! Или я опять войду сам, будет Линтон дома или нет.
   Он кинул быстрый взгляд в приоткрытую дверь спальни и, уверившись,  что
я,  очевидно,  сказала  ему  правду,  избавил  дом  от  своего  проклятого
присутствия.



        "16"

   Ночью, около двенадцати, родилась  та  Кэтрин,  которую  вы  видели  на
Грозовом Перевале: семимесячный  крошечный  младенец;  а  через  два  часа
роженица умерла, ни разу не придя в  сознание  настолько,  чтобы  заметить
отсутствие Хитклифа или  узнать  Эдгара.  Не  буду  расписывать,  в  каком
отчаянии был мистер Линтон  от  своей  утраты,  -  это  слишком  печальный
предмет; действие его глубокой скорби сказалось только со временем. В моих
глазах несчастье отягчалось еще тем, что господин остался без  наследника.
Я горевала об этом, глядя на слабенькую сиротку, и мысленно корила старого
Линтона, что  он  (хоть  это  и  было  вполне  естественным  пристрастием)
закрепил имение за собственной дочерью,  а  не  за  дочерью  сына.  Бедная
крошка!  Не  вовремя  она  явилась  на  свет.  Она  могла  до   полусмерти
надрываться от плача, и никого это нисколько не заботило  -  в  те  первые
часы ее существования. Впоследствии мы искупили  наше  небрежение;  однако
начало ее жизни было таким же одиноким, каким будет, верно, и конец.
   Следующее утро - яркое и веселое  на  дворе  -  прокралось,  смягченное
шторой, в безмолвную комнату и залило кровать и тело  на  кровати  мягким,
нежным светом. Эдгар Линтон сидел, склонив  голову  на  подушку  и  закрыв
глаза. Его молодое и красивое  лицо  было  почти  так  же  мертвенно,  как
лежавшее рядом; и почти такое же застывшее: только у него это была  тишина
исчерпавшей себя тоски, а у нее тишина полного мира. Лоб  ее  был  гладок,
веки сомкнуты, губы даже  хранили  улыбку;  ангел  небесный  не  мог  быть
прекрасней. И меня охватило то же бесконечное спокойствие, в каком  лежала
она: никогда мои мысли не были  так  благоговейны,  как  теперь,  когда  я
глядела на этот тихий образ невозмутимого божественного покоя. Я  невольно
подумала  словами,  сказанными  ею   за   несколько   часов   перед   тем:
"Невообразимо далеко от нас - и высоко над нами...". На земле ли  он  еще,
ее дух, или уже на небе, примиренный с богом?
   Не знаю, может быть, странность у меня такая, но я редко испытываю иное
чувство, кроме счастья, когда сижу над покойником, - если только  со  мною
не делит  эту  скорбную  обязанность  кто-нибудь  из  его  близких,  бурно
убивающийся или застывший в безнадежной тоске. Я  вижу  тогда  успокоение,
которое не нарушат силы земли и ада, и преисполняюсь  веры  в  бесконечное
безоблачное будущее - вечный мир,  куда  вступает  душа,  мир,  где  жизнь
безгранична в своей длительности, и любовь в своем сострадании, и  радость
в своей полноте. Я отметила на этот раз, как много эгоизма в любви -  даже
такой, как любовь мистера Линтона, - если он так сокрушается  о  блаженном
конце Кэтрин! Что и говорить, при жизни она была своенравна и  нетерпелива
и, пожалуй, можно было сомневаться, заслужила ли она в конце концов  тихую
гавань. Позже, когда пришла пора для холодного размышления, в  этом  можно
было сомневаться - но не тогда, не сидя над телом умершей. Оно  утверждало
свой покой, казавшийся залогом вечного покоя для обитавшей  в  нем  прежде
души.
   - Как вы думаете, сэр, достигают такие люди счастья  на  том  свете?  Я
много бы дала, чтоб узнать.
   Я уклонился от ответа на  вопрос  миссис  Дин,  прозвучавший  для  меня
несколько еретически. Она продолжала:
   - Проследив жизнь Кэтрин Линтон, боюсь, мы не вправе  думать,  что  она
его достигла. Но оставим ее с тем, кто ее сотворил.
   Мой господин как будто уснул, и когда  рассвело,  я  решилась  оставить
комнату и пойти подышать свежим воздухом.  Слуги  полагали,  что  я  вышла
стряхнуть с себя сонливость  после  затянувшегося  ночного  дежурства;  на
самом деле моей главной целью было повидаться с мистером  Хитклифом.  Если
он всю ночь простоял под лиственницами, вряд ли  он  слышал  переполох  на
Мызе; разве что заметил конного гонца, отправленного в Гиммертон. Если  он
подходил ближе, то мог догадаться  по  перебегающим  огням  и  по  частому
хлопанью наружных дверей, что в доме неблагополучно. Я и желала и  боялась
найти его