-  удовольствие,  которое
может оценить только тот, кто сам его испытал.  Так  или  иначе,  когда  я
после  всех  своих  блужданий  вошел  в  дом,  часы  пробили   двенадцать;
получилось - ровно час на каждую милю обычного пути от Грозового Перевала!
   Домоправительница и ее приспешники бросились меня приветствовать, бурно
возглашая, что уже не чаяли увидать меня вновь: они-де думали, что я погиб
накануне вечером, и  прикидывали,  как  вести  розыски  моих  останков.  Я
попросил их всех успокоиться, раз они видят, что я благополучно  вернулся;
и, продрогший так,  что  стыла  в  жилах  кровь,  потащился  наверх.  Там,
переодевшись в сухое платье и прошагав с полчаса или больше взад и  вперед
по комнате, чтоб восстановить живое тепло, я дал отвести себя в кабинет. Я
был слаб, как котенок, так слаб,  что,  кажется,  не  мог  уже  радоваться
веселому огню и дымящейся чашке кофе, который служанка,  сварила  мне  для
подкрепления сил.



        "4"

   Все мы - сущие флюгера! Я, решивший держаться независимо  от  общества,
благодаривший свою звезду, что она привела меня наконец в такое место, где
общение с людьми было почти невозможно, - я, слабый  человек,  продержался
до сумерек, стараясь побороть упадок духа и тоску одиночества, но в  конце
концов был принужден спустить флаг. Под тем предлогом, что хочу поговорить
о разных мероприятиях по дому, я попросил миссис Дин, когда  она  принесла
мне ужин, посидеть со мной, пока я с ним расправлюсь; при этом я  от  души
надеялся, что она окажется обыкновенной сплетницей и либо развеселит меня,
либо усыпит болтовней.
   - Вы прожили здесь довольно долгое время, - начал я, - шестнадцать лет,
так вы, кажется, сказали?
   - Восемнадцать, сэр! Я сюда переехала  вместе  с  госпожой,  когда  она
вышла замуж - сперва я должна была ухаживать за ней, а когда  она  умерла,
господин оставил меня при доме ключницей.
   - Вот как!
   Она молчала. Я стал  опасаться,  что  миссис  Дин,  если  и  склонна  к
болтовне, то лишь о своих личных делах, а они вряд ли могли меня занимать.
Однако, положив кулаки на колени и с тенью раздумия на румяном  лице,  она
некоторое время собиралась с мыслями, потом проговорила:
   - Эх, другие пошли времена!
   - Да, - заметил я, - вам, я думаю, пришлось пережить немало перемен?
   - Конечно! И немало передряг, - сказала она.
   "Эге, переведу-ка я разговор на семью моего  домохозяина!  -  сказал  я
себе, - неплохой предмет для начала! Эта красивая девочка-вдова - хотел бы
я узнать ее историю: кто она, уроженка здешних  мест  или  же,  что  более
правдоподобно, экзотическое создание, с которым угрюмые indigenae [туземки
(лат.)] не признают родства?" И вот я спросил миссис Дин,  почему  Хитклиф
сдает внаем Мызу Скворцов и предпочитает жить в худшем  доме  и  в  худшем
месте.
   - Разве он недостаточно богат, чтобы содержать имение в добром порядке?
- поинтересовался я.
   - Недостаточно богат, сэр? - переспросила она, - денег у него  столько,
что и не сочтешь, и с каждым годом  все  прибавляется.  Да,  сэр,  он  так
богат, что мог бы жить в доме и почище  этого!  Но  он,  я  сказала  бы...
прижимист! И надумай он даже переселиться в Скворцы, -  едва  прослышит  о
хорошем жильце, нипочем не согласится упустить несколько  сотенок  доходу.
Странно, как могут люди быть такими жадными, когда у  них  нет  никого  на
свете!
   - У него, кажется, был сын?
   - Был один сын. Помер.
   - А эта молодая женщина, миссис Хитклиф, - вдова его сына?
   - Да.
   - Откуда она родом?
   - Ах, сэр, да ведь она дочка моего покойного господина: ее девичье  имя
- Кэтрин Линтон. Я ее вынянчила,  бедняжку!  Хотела  бы  я,  чтобы  мистер
Хитклиф переехал сюда. Тогда мы были бы снова вместе.
   -  Как!  Кэтрин  Линтон!  -  вскричал  я,  пораженный.  Но,  пораздумав
полминуты, убедился, что это не Кэтрин моего ночного кошмара.
   - Так до меня, - продолжал я, - в  доме  жил  человек,  который  звался
Линтоном?
   - Да.
   - А кто такой этот Эрншо, Гэртон Эрншо, который  проживает  с  мистером
Хитклифом? Они родственники?
   - Нет, он племянник покойной миссис Линтон.
   - Значит, двоюродный брат молодой хозяйки?
   - Да. И муж ее тоже приходился ей двоюродным братом: один с материнской
стороны, другой с отцовской. Хитклиф был женат на сестре мистера Линтона.
   - Я видел, на Грозовом  Перевале  над  главной  дверью  дома  вырезано:
"Эрншо". Это старинный род?
   - Очень старинный, сэр; и Гэртон последний у них в семье, как мисс Кэти
у нас, то есть у  Линтонов.  А  вы  были  на  Перевале?  Простите,  что  я
расспрашиваю, но я рада бы услышать, как ей там живется.
   - Кому? Миссис Хитклиф? С виду она вполне здорова и очень хороша собой.
Но, думается, не слишком счастлива.
   - Ах, боже мой, чего же тут удивляться! А как вам показался хозяин?
   - Жесткий он человек, миссис Дин. Верно я о нем сужу?
   - Жесткий, как мельничный жернов, и  зубастый,  как  пила!  Чем  меньше
иметь с ним дела, тем лучше для вас.
   - Верно, видел в жизни всякое - и успехи, и  провалы,  вот  и  сделался
таким нелюдимым? Вы знаете его историю?
   - Еще бы, сэр, всю как есть! Не знаю только, где он родился,  кто  были
его отец и мать и как он получил поначалу свои деньги. А Гэртона  ощипали,
как цыпленка, и вышвырнули  вон.  Бедный  малый  один  на  всю  округу  не
догадывается, как его провели!
   - Право, миссис Дин, вы сделаете милосердное дело, если расскажете  мне
о моих соседях: мне, я чувствую, не заснуть, если я и лягу; так что будьте
так добры, посидите со мною, и мы поболтаем часок.
   - Ох, пожалуйста, сэр! Вот только принесу свое шитье и тогда просижу  с
вами, сколько вам будет угодно. Но вы простыли: я вижу, вы  дрожите,  надо
вам дать горячего, чтобы прогнать озноб.
   Добрая женщина, захлопотав, вышла из комнаты, а я пододвинулся  поближе
к огню; голова у меня горела, а всего меня пронизывало холодом. Мало того,
я был на грани безумия, так возбуждены были мои нервы и  мозг.  Поэтому  я
чувствовал - не скажу, недомогание, но некоторый страх (он не прошел еще и
сейчас), как бы все, что случилось со мною вчера и сегодня, не  привело  к
серьезным последствиям. Ключница вскоре вернулась, неся дымящуюся  мисочку
и корзинку с шитьем; и, поставив кашу в камин, чтобы не остыла, уселась  в
кресле, явно радуясь тому, что я оказался таким общительным.


   - До того, как я переехала сюда на жительство, - начала она, сразу  без
дальнейших приглашений приступив к рассказу, - я почти все время  жила  на
Грозовом Перевале, потому что моя  мать  вынянчила  мистера  Хиндли  Эрншо
(Гэртон его сын), и я обычно играла с господскими детьми;  кроме  того,  я
была на побегушках, помогала убирать сено  и  выполняла  на  ферме  всякую
работу, какую кто ни поручит. В одно прекрасное летнее утро  -  это  было,
помнится, в начале жатвы - мистер Эрншо, наш старый  хозяин,  сошел  вниз,
одетый, как в дорогу; и, наказав Джозефу, что  надо  делать  за  день,  он
повернулся к Хиндли и Кэти и ко мне, потому что я сидела вместе с  ними  и
ела овсянку, и сказал своему сыну: "Ну, малый,  я  сегодня  отправляюсь  в
Ливерпуль,  что  тебе  принести?  Можешь  выбирать,  что  угодно,   только
что-нибудь небольшое, потому что я иду в оба конца пешком: шестьдесят миль
туда и обратно, не близкий путь!". Хиндли попросил скрипку, и  тогда  отец
обратился с тем же вопросом к мисс Кэти; ей было в ту пору от  силы  шесть
лет, но она ездила верхом на любой лошади из  нашей  конюшни  и  попросила
хлыстик. Не забыл он и меня, потому что у него было доброе сердце, хоть он
и бывал временами суров. Он пообещал принести  мне  кулек  яблок  и  груш,
потом расцеловал своих детей, попрощался и ушел.
   Время для всех нас тянулось очень медленно - те три дня,  что  не  было
хозяина, и маленькая Кэти часто спрашивала, скоро ли  папа  придет  домой.
Миссис Эрншо ждала его к ужину на третий  день,  и  ужин  с  часу  на  час
откладывали; однако хозяин не появлялся, и  дети  в  конце  концов  устали
бегать за ворота встречать его.  Уже  стемнело,  мать  хотела  уложить  их
спать, но они слезно просили, чтобы им позволили еще посидеть; и вот около
одиннадцати щеколда  на  двери  тихонько  щелкнула,  и  вошел  хозяин.  Он
бросился в кресло, смеясь и охая, и попросил, чтобы его никто не тормошил,
потому что в дороге его чуть не убили, - он, мол, и за все три королевства
не согласился бы еще раз предпринять такую прогулку.
   -  Чтоб  меня  вдобавок  исхлестали  до  полусмерти!  -   добавил   он,
разворачивая широкий кафтан, который держал скатанным в руках.  -  Смотри,
жена! Сроду никогда ни от кого мне так не доставалось. И все же ты  должна
принять его как дар божий, хоть он так черен, точно родился от дьявола.
   Мы обступили хозяина, и я, заглядывая через голову мисс  Кэти,  увидела
грязного черноволосого оборвыша. Мальчик был не так уж мал  -  он  умел  и
ходить и говорить; с лица он выглядел старше Кэтрин; а все же,  когда  его
поставили на ноги, он только озирался вокруг  и  повторял  опять  и  опять
какую-то тарабарщину, которую никто не понимал.  Я  испугалась,  а  миссис
Эрншо готова была вышвырнуть оборвыша за дверь. Она набросилась  на  мужа,
спрашивая, с чего это ему взбрело на ум приволочь в дом цыганское отродье,
когда им нужно кормить и растить своих собственных детей? С  ума  он,  что
ли, сошел, - что он думает делать с ребенком? Хозяин  пытался  разъяснить,
как это получилось; но он и в самом деле был чуть жив от усталости, и  мне
удалось разобрать из его слов, заглушаемых бранью хозяйки, только то,  что
он нашел ребенка умирающим от голода, бездомным и почти совсем окоченевшим
на одной из улиц Ливерпуля; там он его и подобрал  и  стал  расспрашивать,
чей он. Ни одна душа, сказал он, не знала, чей  это  ребенок,  а  так  как
времени и денег осталось в обрез, он  рассудил,  что  лучше  взять  малыша
сразу же домой, чем тратиться понапрасну в чужом городе;  бросить  ребенка
без всякой помощи он не пожелал. На том и кончилось; хозяйка  поворчала  и
успокоилась, и мистер Эрншо велел мне вымыть  найденыша,  одеть  в  чистое
белье и уложить спать вместе с детьми.
   Хиндли и Кэти только глядели и слушали, пока старшие не  помирились;  а
тогда они оба стали шарить в  карманах  у  отца,  ища  обещанные  подарки.
Мальчику было четырнадцать лет, но, когда он извлек из отцовского  кафтана
обломки того, что было скрипкой, он  громко  расплакался,  а  Кэти,  когда
узнала, что мистер Эрншо, покуда возился с найденышем, потерял ее хлыстик,
принялась со зла корчить рожи и плеваться; за свои старания  она  получила
от отца затрещину, которая должна была научить ее более приличным манерам.
Ни брат, ни сестра ни за что не хотели лечь в одну  кровать  с  незнакомым
мальчиком или хотя бы пустить его в свою  комнату;  я  тоже  оказалась  не
разумней и уложила его на площадке лестницы в надежде, что, может быть,  к
утру он уйдет. Случайно ли, или заслышав его  голос,  найденыш  приполз  к
дверям мистера Эрншо, и там хозяин наткнулся на  него,  когда  выходил  из
комнаты. Пошли расспросы, как он тут очутился. Мне пришлось сознаться, и в
награду за трусость и бессердечие меня выслали из дома.
   Так Хитклиф вступил в семью. Когда я через несколько дней  вернулась  к
господам (я не считала, что изгнана навсегда), мне сказали,  что  мальчика
окрестили Хитклифом: это было имя их сына, который умер в младенчестве,  и
так оно с тех пор и служило найденышу и за имя и за фамилию. Мисс  Кэти  и
Хитклиф были теперь неразлучны, но Хиндли его  ненавидел.  И,  сказать  по
правде, я тоже; мы его мучили и обходились с ним  прямо-таки  бессовестно,
потому что я была неразумна и не сознавала своей неправоты, а  госпожа  ни
разу ни одним словечком не вступилась за приемыша, когда его обижали у нее
на глазах.
   Он казался тупым, терпеливым ребенком, привыкшим, вероятно,  к  дурному
обращению. Глазом не моргнув, не уронив слезинки, переносил  он  побои  от
руки Хиндли, а когда я щипалась, он, бывало, только затаит дыхание и  шире
раскроет глаза, будто это  он  сам  нечаянно  укололся  и  некого  винить.
Оттого, что мальчик был так терпелив,  старый  Эрншо  приходил  в  ярость,
когда узнавал, что Хиндли преследует "бедного  сиротку",  как  он  называл
приемыша. Он странно пристрастился к Хитклифу,  верил  каждому  его  слову
(тот, надо сказать, жаловался редко и  по  большей  части  справедливо)  и
баловал его куда больше, чем Кэти, слишком шаловливую и своенравную, чтобы
стать любимицей семьи. Таким образом мальчик с самого начала  внес  в  дом
дух раздора; а когда не стало миссис Эрншо (она  не  прожила  и  двух  лет
после появления у нас найденыша), молодой господин научился видеть в своем
отце скорее притеснителя, чем друга, а в Хитклифе - узурпатора,  отнявшего
у него родительскую любовь и посягавшего на его права;  и  он  все  больше
ожесточался, размышляя о своих обидах.  Я  ему  сперва  сочувствовала,  но
когда дети захворали корью и мне пришлось ухаживать за ними и сразу  легли
на меня все женские заботы, мои  мысли  приняли  другой  поворот.  Хитклиф
хворал очень тяжко, и  в  самый  разгар  болезни,  когда  ему  становилось
особенно худо, он не отпускал меня от  своей  постели,  мне  думается,  он
чувствовал, что я много делаю для него, но не догадывался, что делаю я это
не по доброй воле. Как бы там ни было, но я должна сознаться, что  он  был
самым  спокойным  ребенком,  за  каким  когда-либо  приходилось  ухаживать
сиделке. Сравнивая его с теми двумя, я научилась смотреть на него  не  так
пристрастно. Кэти с братом прямо замучили меня, а этот  болел  безропотно,
как ягненок, хотя не кротость, а черствость заставляла его  причинять  так
мало хлопот.
   Он выкарабкался, и доктор утверждал, что это было в  значительной  мере
моею заслугой, и хвалил меня за такой  заботливый  уход.  Похвалы  льстили
моему тщеславию и смягчали мою неприязнь к существу, благодаря которому  я
заработала их, так что Хиндли потерял своего последнего союзника.  Все  же
полюбить Хитклифа я не могла и часто недоумевала, что хорошего находит мой
хозяин в угрюмом мальчишке; а тот, насколько я помню, не выказывал никакой
благодарности за эту слабость. Он не был дерзок со своим благодетелем,  он
был просто бесчувственным; а ведь знал отлично свою власть над его сердцем
и понимал, что ему довольно слово сказать,  и  весь  дом  будет  принужден
покориться его желанию. Так, например, я помню, мистер Эрншо купил однажды
на ярмарке двух жеребчиков и подарил их  мальчикам;  каждому  по  лошадке.
Хитклиф выбрал себе ту, что покрасивей, но она скоро  охромела,  и,  когда
мальчишка это увидел, он сказал Хиндли:
   - Ты должен поменяться со мной лошадками: мне моя не нравится,  а  если
не поменяешься, я расскажу твоему отцу, как ты меня поколотил три раза  на
этой неделе, и покажу ему свою руку, а она  у  меня  и  сейчас  черная  по
плечо. - Хиндли показал ему язык и дал по уху. -  Поменяйся  лучше  сейчас
же, - настаивал Хитклиф, отбежав к воротам (разговор шел  на  конюшне),  -
ведь все равно придется; и если я расскажу об этих побоях, ты их  получишь
назад с процентами.
   - Ступай вон, собака! - закричал Хиндли, замахнувшись на него  чугунной
гирей, которой пользуются, когда взвешивают картошку и сено.
   - Кидай, - ответил тот, не двинувшись с места, - и  тогда  я  расскажу,
как ты хвастался, что сгонишь меня со двора,  как  только  отец  умрет,  и
посмотрим, не сгонят ли тут же тебя самого.
   Хиндли кинул гирю и угодил Хитклифу в грудь, и тот упал, но  сейчас  же
встал. Он был бледен и дышал с трудом; и если бы я его не удержала, он тут
же побежал бы к хозяину и был бы отомщен сторицей: весь вид говорил бы  за
него, а кто это сделал, он не стал бы скрывать.
   - Ладно, бери мою лошадку, цыган! - сказал молодой Эрншо. -  И  я  буду
молить бога, чтобы она свернула тебе шею. Бери  и  будь  ты  проклят,  ты,
нищий подлипала! Тяни с моего отца все, что у него есть, но  только  пусть
он потом увидит, каков ты на деле, отродье сатаны... Бери мою лошадку, и я
надеюсь, что она копытом вышибет тебе мозги!
   А Хитклиф уже отвязал жеребчика и повел его в свое  стойло;  он  шел  и
подгонял сзади лошадку, когда Хиндли в подкрепление  своей  речи  дал  ему
подножку  и,  не  остановившись  даже  посмотреть,  исполнились   ли   его
пожелания, кинулся бежать со всех ног. Я была поражена, когда увидела, как
спокойно мальчик встал, отдышался и продолжал, что задумал: обменял  седла
и сбрую, а потом присел на кучу сена, чтобы побороть тошноту  от  сильного
удара в грудь, и только после этого вошел в дом.  Я  без  труда  уговорила
его, чтобы он позволил мне свалить на лошадь вину за его синяки: ему  было
все равно, что там ни выдумают, раз он получил, чего желал. В самом  деле,
Хитклиф так редко жаловался в подобных случаях, что я считала его и впрямь
незлопамятным. Я глубоко ошибалась, как вы увидите дальше.



        "5"

   С годами мистер Эрншо начал сдавать. Был он всегда бодрый  и  здоровый,
но силы вдруг оставили его; и когда ему пришлось  ограничиться  уголком  у
камина, он сделался страшно раздражительным. Каждый пустяк терзал  его;  а
уж если ему примнится, бывало, что с ним перестали считаться, он  чуть  не
бился в припадке.  Особенно  когда  кто-нибудь  осмеливался  задевать  его
любимца или командовать им.  Он  ревниво  следил,  чтоб  никто  не  сказал
мальчишке худого слова; ему как будто запало в душу, что вот  из-за  того,
что сам он любит Хитклифа, все ненавидят приемыша и норовят  обидеть  его.
Хитклифу это принесло  немалый  вред,  потому  что  те  из  нас,  кто  был
подобрее, не хотели раздражать хозяина, и мы потакали его  пристрастию;  а
такое потворство было той пищей, которая вскормила гордость ребенка и  его
злонравие. Однако в какой-то мере это было все-таки нужно;  раза  два  или
три случалось, что Хиндли в присутствии отца выказывал  свое  презрение  к
приемышу, и старик приходил в ярость: он хватал палку, чтоб ударить  сына,
и трясся от бешенства, понимая, что бессилен это сделать.
   Наконец наш священник (у нас был тогда священник  -  помощник  викария,
живший тем, что учил маленьких Линтонов и Эрншо  и  сам  обрабатывал  свой
клочок земли) посоветовал отправить молодого человека в колледж; и  мистер
Эрншо согласился,  хоть  и  неохотно,  потому  что,  говорил  он,  "Хиндли
бездельник и, куда он ни подайся, ни в чем не добьется успеха".
   Я от души надеялась, что теперь у нас водворится мир. Мне  было  больно
думать, что наш господин должен мучиться через собственное доброе дело.  Я
воображала, что его старческая раздражительность и  недуг  происходили  от
неурядицы в семье, так что он как будто сам держал в руках то, что было их
причиной. На деле же, как вы понимаете, сэр, беда была в том, что силы его
шли на убыль. Все же мы могли бы жить довольно сносно,  когда  бы  не  два
человека - мисс Кэти и Джозеф, слуга: вы его, я думаю, видели там  у  них.
Он был - да, верно, и остался - самым нудным, самодовольным фарисеем -  из
тех, что только для того и роются в библии, чтоб выуживать из  нее  благие
пророчества  для  себя  и  проклятия  на  голову  ближних.   Понаторев   в
проповедничестве и набожных речах,  он  сумел  произвести  впечатление  на
мистера Эрншо; и чем слабее становился господин, тем больше  подпадал  под
влияние  своего  слуги.   Джозеф   неотступно   донимал   хозяина   своими
наставлениями насчет заботы о душе и советами держать детей  в  строгости.
Он научил его смотреть на Хиндли, как на беспутного негодяя; и из вечера в
вечер брюзгливо плел длинную нить наговоров на Хитклифа и  Кэтрин,  причем
он всегда старался польстить слабости старого Эрншо, взваливая всю вину на
девочку.
   Правда, в ней было столько своенравия, сколько я не встречала  до  того
ни в одном ребенке; она всех нас выводила из себя пятьдесят раз на  дню  и
чаще; с того часа, как она сойдет, бывало, вниз, и до часа, когда