еским соображениям: не думаю, что
в этой пустыне я легко найду  вам  заместителя.  Я  не  раз  дивился,  что
загнало вас в наши края.
   - Боюсь, сэр, лишь праздный каприз, - был мой ответ. - Или, может быть,
праздный каприз гонит меня отсюда. На той неделе я  отбываю  в  Лондон;  и
должен вас предуведомить, что я не собираюсь удерживать за  собою  Скворцы
сверх годичного срока, на который  мы  с  вами  договаривались.  Думаю,  я
больше здесь жить не буду.
   - О, в самом деле! Вам наскучило  ваше  добровольное  изгнание,  да?  -
сказал он. - Но если вы пришли выговорить, чтобы вас освободили  от  платы
за дом, в  котором  не  будете  проживать,  то  вы  напрасно  прогулялись:
взыскивая долги, я никому не делаю послаблений.
   - Я ничего не пришел выговаривать! - вскричал я, порядком раздраженный.
- Если угодно, я могу рассчитаться с вами хоть сейчас. -  И  я  достал  из
кармана чековую книжку.
   - Нет, нет, - ответил  он  хладнокровно,  -  вы  оставляете  достаточно
добра, чтобы покрыть долг, если и не вернетесь. Я вас не тороплю. Садитесь
и отобедайте с нами; когда знаешь, что гость наверняка не зачастит, почему
не оказать ему радушный прием? Кэтрин, соберите к столу; куда вы пропали?
   Кэтрин появилась опять, неся на подносе ножи и вилки.
   - Вы можете пообедать с Джозефом, -  пробурчал  Хитклиф.  -  Сидите  на
кухне, пока гость не уйдет.
   Она исполнила его распоряжение очень точно - может быть, у нее не  было
соблазна нарушить его. Живя среди мужланов и мизантропов, она едва ли была
способна оценить людей более приятных, когда встречалась с такими.
   С мистером Хитклифом, мрачным и неразговорчивым, - по одну  руку,  и  с
Гэртоном, безнадежно немым, - по другую, я отобедал не  слишком  весело  и
вскоре попрощался. Я хотел выйти через кухню, чтобы  взглянуть  напоследок
на Кэтрин и досадить старому Джозефу; но Гэртону приказали привести  моего
коня, и хозяин дома сам проводил меня до порога,  так  что  я  не  получил
возможности осуществить свое желание.
   "Как уныло проходит жизнь в этом доме! -  размышлял  я,  пустив  вскачь
коня. - Сказкой наяву, лучше - живой романтикой стала бы  действительность
для миссис Линтон Хитклиф, если бы мы  с  нею  вздумали  соединиться,  как
желала того ее добрая няня, и вместе окунулись бы  в  волнующую  атмосферу
города!"



        "32"

   1802. В сентябре этого года я был приглашен на  север  опустошать  поля
одного моего друга, и,  совершая  путешествие  к  его  местожительству,  я
неожиданно оказался в пятнадцати милях от  Гиммертона.  Конюх  на  заезжем
дворе поил из ведра моих  лошадей,  когда  мимо  прокатил  воз,  груженный
зеленым свежескошенным сеном, и конюх сказал:
   - Из Гиммертона, поди! У них там всегда покос на три недели позже,  чем
у людей.
   - Гиммертон! - подхватил я; моя жизнь в тех местах уже превратилась для
меня в смутный сон. - Как же, знаю! Это далеко отсюда?
   - Миль четырнадцать будет, по горушкам, по бездорожью, - отвечал он.
   Что-то вдруг толкнуло меня навестить  Скворцы.  Еще  не  перевалило  за
полдень, и мне подумалось: чем заезжать в гостиницу, я  могу  переночевать
под собственным кровом. К тому же  стоило  потратить  день  на  устройство
своих дел с домохозяином и таким образом избавить себя  от  труда  нарочно
приезжать опять в эти края. Передохнув немного, я  отрядил  своего  слугу,
чтоб он расспросил, как проехать в ту деревню;  и,  сильно  истомив  наших
лошадей, мы за три часа кое-как одолели эти четырнадцать миль.
   Слугу я оставил в деревне и двинулся дальше один вниз по лощине.  Серая
церковка показалась мне еще серее, нелюдимое  кладбище  еще  нелюдимей.  Я
видел, как овцы, забредшие с поля, щипали невысокую траву на могилах. День
был ясный, жаркий - слишком жаркий для путешествия; но жара не мешала  мне
любоваться восхитительной картиной подо мной и надо мной; если б я  увидел
ее ближе к августу, она, наверно, соблазнила бы меня провести здесь  месяц
в  уединении.  Зимой  ничего  не  может  быть  печальней,   летом   ничего
очаровательней этих ложбин, запертых  в  холмах,  и  этих  гордых,  одетых
вереском круч.
   Я добрался до Мызы засветло и постучал в дверь; все домочадцы удалились
в задние пристройки, рассудил я, приметив одинокий голубой  дымок,  тонким
завитком висевший над кухней, и не услышали стука. Я проехал во двор.  Под
навесом  крыльца  сидела  девочка  лет  девяти-десяти  и  вязала,   а   на
ступеньках, сгорбившись, задумчиво покуривала трубку престарелая женщина.
   - Миссис Дин дома? - спросил я старуху.
   - Миссис Дин? Нет! - ответила та. - Она тут не живет;  она  живет  там,
наверху, на Перевале.
   - Значит, вы тут за ключницу? - продолжал я.
   - Да, я присматриваю за домом, - был ответ.
   - Отлично. Я - мистер Локвуд, хозяин. Скажите,  тут  найдутся  комнаты,
где я мог бы расположиться? Я хочу здесь переночевать.
   - Хозяин! - вскричала она, пораженная. - Как же так? Кто же  знал,  что
вы приедете? Хоть бы словом известили наперед! Тут нет ничего - ни  сухого
угла, ни места пристойного...
   Она засуетилась, отшвырнула трубку, бросилась в дом;  девочка  побежала
за ней, а следом прошел и я. Убедившись вскоре, что мне  сказали  истинную
правду  и  что  старуха  вдобавок  чуть  с  ума  не  своротила  от   моего
неожиданного приезда, я стал ее успокаивать: я, мол, пойду  прогуляюсь,  а
она тем часом  пускай  приготовит  мне  уголок  в  гостиной,  где  бы  мне
поужинать, да спальню, где я мог бы выспаться; ни мести, ни пыль  вытирать
не нужно, - был бы только жаркий огонь и сухие  простыни.  Она,  казалось,
рада была всячески стараться, хоть и сунула сгоряча в камин половую  щетку
вместо кочерги и так же не по назначению пустила  в  ход  другие  атрибуты
своего ремесла; все же я удалился, поверив, что ее усердие обеспечит мне к
возвращению место для отдыха. Целью затеянной мною прогулки  был  Грозовой
Перевал. Но, крепкий задним умом, я, едва выйдя со двора, тут же вернулся.
   - На Перевале все благополучно? - спросил я у ключницы.
   - Да, как будто, - ответила она и прошмыгнула мимо с полной  сковородой
горячих углей.
   Мне хотелось  спросить,  почему  миссис  Дин  рассталась  с  Мызой,  но
невозможно было задерживать женщину в такую критическую  минуту;  итак,  я
повернул назад, опять переступил порог и  неторопливым  шагом  пустился  в
путь. Передо мной разливалось мягкое сияние восходящего месяца, ширясь все
ярче, по мере того как догорал пожар заката за моей спиной - в час,  когда
я вышел из парка и стал подниматься по каменистому  проселку,  забиравшему
вправо к жилищу Хитклифа. Дом еще не встал перед моими глазами, когда день
и вовсе угас и осталась от него только тусклая янтарная полоса на  западе;
но в ярком свете месяца я различал каждый камушек на тропе, каждый стебель
травы. Мне не  пришлось  ни  перелезать  через  ворота,  ни  стучать:  они
уступили первому усилию моей руки. Перемена к лучшему! - подумалось мне. И
я отметил еще одну,  о  которой  мне  поведали  ноздри:  под  приветливыми
плодовыми деревьями носился в воздухе сладкий запах левкоя и желтофиоля.
   И двери, и окна были распахнуты; а все же, как это обычно можно  видеть
в краю каменноугольных рудников, приятный красный отсвет  огня  стоял  над
дымоходом; радость, которую пламя доставляет глазу, позволяет  мириться  с
излишним жаром. Впрочем, дом на  Грозовом  Перевале  так  велик,  что  его
обитателям хватает места, чтобы держаться подальше от жара, и все, кто был
в доме, расположились у окон. Я  мог  их  видеть  и  слышать  их  разговор
раньше, чем переступил порог; и я  стал  наблюдать  и  слушать,  толкаемый
любопытством, не свободным от зависти, все возраставшей, пока я медлил.
   - Контуры?! - сказал голос, нежный, как  серебряный  колокольчик.  -  В
третий раз, тупая голова! Я не стану повторять еще раз. Изволь  вспомнить,
или я оттаскаю тебя за волосы.
   - Ну, контуры, - сказал другой голос, басистый, но мягкий. -  А  теперь
поцелуй меня за то, что я так хорошо помню.
   - Нет, сперва перечти все правильно, без единой ошибки.
   Обладатель низкого  голоса  начал  читать.  Это  был  молодой  человек,
прилично одетый и сидевший за столом над раскрытой  книгой.  Его  красивое
лицо горело от удовольствия, а глаза то и дело нетерпеливо  перебегали  со
страницы на белую ручку, которая лежала на его плече и легким  шлепком  по
щеке каждый раз давала ему знать, что от ее владелицы не  ускользнул  этот
признак невнимания. А сама владелица стояла за его спиной, и кольца мягких
светлых ее  волос  время  от  времени  перемешивались  с  его  каштановыми
кудрями, когда она наклонялась,  чтобы  проверить  своего  ученика;  и  ее
лицо... хорошо, что ученик не видел ее лица, а то едва ли он  был  бы  так
прилежен. Но я видел, и я кусал губы от досады, что  упустил  возможность,
которая, быть может, позволила  бы  мне  не  довольствоваться  одним  лишь
созерцанием ясной красоты этого лица.
   Урок был завершен - не без  новых  ошибок.  Все  же  ученик  потребовал
награды, и ему подарено было не меньше пяти поцелуев; он их,  впрочем,  не
скупясь, возвратил. Потом он направился вместе с нею к дверям, и  я  понял
из их разговора, что они собираются выйти побродить по полям.  Я  подумал,
что Гэртон Эрншо, коли не на словах, то в душе пожелает мне провалиться на
самое дно преисподней, если сейчас моя злосчастная  особа  появится  подле
него; и я с чувством  унижения  и  обиды  шмыгнул  за  угол,  чтоб  искать
прибежища на кухне. С той стороны вход был так же  доступен,  и  в  дверях
сидела Нелли Дин, мой старый друг, и шила, напевая песенку, которую  часто
прерывали резкие окрики, доносившиеся из дому, совсем уже  не  мелодичные,
звучавшие презрением и нетерпимостью.
   - По мне, лучше пусть чертыхаются с утра до ночи над самым  моим  ухом,
чем слушать вас! - сказал голос из кухни в  ответ  на  недослышанное  мною
замечание Нелли. - Стыд и срам! Только я  раскрою  святую  книгу,  как  вы
начинаете славословить сатану и все  самые  черные  пороки,  какие  только
рождались на свет! Ох! Вы - подлая негодница, и она вам под стать:  бедный
мальчик погибнет через  вас  обеих.  Бедный  мальчик!  -  повторил  он  со
вздохом, - околдовали его, я знаю наверняка! Господи, соверши ты над  ними
свой суд, раз что нет у наших правителей ни правды, ни закона!
   - Ясно, что нет, - не  то  нас,  без  сомнения,  жгли  бы  на  пылающих
кострах, - возразила певунья. - Но ты бы лучше помалкивал, старик, и читал
свою Библию, как добрый христианин, а меня бы не трогал.  Я  пою  "Свадьбу
волшебницы Энни" - чудесная песня, под нее так и подмывает в пляс пойти.
   Миссис Дин запела было вновь, когда я подходил. Сразу меня признав, она
вскочила и закричала:
   - Господи, да никак это вы, мистер  Локвуд!  С  чего  это  вы  надумали
вернуться в наши края? На Мызе все заперто. Вы бы хоть дали нам знать.
   - Я уже распорядился, чтобы меня устроили с удобствами на  то  короткое
время, что я там пробуду, - ответил я. -  Утром  я  опять  уезжаю.  А  как
случилось, что вы переселились сюда, миссис Дин? Объясните.
   - Зилла взяла расчет, и мистер Хитклиф вскоре после  вашего  отъезда  в
Лондон пожелал, чтобы я перебралась в  дом  и  оставалась  тут  до  вашего
возвращения. Но заходите же, прошу вас. Вы пришли сейчас из Гиммертона?
   - С Мызы, - ответил я. - Пока они там  готовят  мне  комнату,  я  решил
сходить к вашему хозяину и закончить с ним дела, потому что едва ли мне  в
скором времени представится другой удобный случай.
   - Какие дела, сэр? - сказала Нелли, вводя меня в дом. - Его сейчас нет,
и он не скоро вернется.
   - Насчет платы за дом, - ответил я.
   - Ох, так это вам нужно уладить с миссис Хитклиф,  -  заметила  она,  -
или, пожалуй, со мной. Она еще не научилась вести свои дела,  так  что  за
нее веду их я, больше некому.
   Я смотрел на нее в недоумении.
   - Ах! Вы, я вижу, еще не слышали о смерти Хитклифа? - продолжала она.
   - Хитклиф умер! - воскликнул я, пораженный. - Давно ли?
   - Три месяца тому назад. Но садитесь, дайте сюда вашу шляпу,  и  я  вам
все расскажу по порядку. Погодите, вы, верно, ничего еще не ели?
   - Ничего мне не нужно, я заказал ужин дома. Садитесь и вы.  Вот  уж  не
думал, не гадал, что он умрет.  Расскажите  мне,  как  это  произошло.  Вы
сказали, что нескоро ждете их домой, вашу молодежь?
   - Да. Мне каждый вечер приходится бранить их за  позднюю  прогулку,  но
они меня не слушают. Ну, выпейте хоть нашего доброго эля;  это  вам  будет
кстати, - у вас усталый вид.
   Она поспешила за элем, не дав мне времени отказаться, и я  слышал,  как
Джозеф вопрошал, "не  вопиющий  ли  это  срам,  что  она,  в  ее-то  годы,
принимает кавалеров, да еще подносит им угощение  из  хозяйского  погреба!
Просто стыдно смотреть на такое дело и молчать!".
   Она не стала вступать с ним в пререкания и в одну минуту  воротилась  с
пенящейся  через  край  серебряной  пинтой,  содержимое  которой  я,   как
подобает,  похвалил  со  всей  серьезностью.  А  затем  она  выложила  мне
дальнейшую историю Хитклифа. Он, по ее словам, "кончил странно".
   - Меня вызвали на  Грозовой  Перевал  через  две  недели  после  вашего
отъезда, - сказала она, - и я охотно подчинилась - ради Кэтрин. Мое первое
свидание с ней огорчило меня и потрясло, - так сильно  она  изменилась  за
время нашей разлуки. Мистер Хитклиф не стал объяснять, с чего это он вдруг
решил по-иному вопрос о моем переезде; он только сказал, что я ему нужна и
что ему надоело смотреть на Кэтрин: я должна сидеть  со  своей  работой  в
маленькой гостиной и держать его невестку при себе, хватит с него, если он
по необходимости видит ее раза два в день. Кэтрин как  будто  обрадовалась
такому распорядку; и одну за одной я перетаскала  к  нам  много  книжек  и
других вещей, когда-то доставлявших ей удовольствие на  Мызе,  и  тешилась
надеждой, что мы заживем  с  ней  не  так  уж  плохо.  Обольщение  длилось
недолго. Кэтрин, довольная вначале,  вскоре  сделалась  раздражительной  и
беспокойной. Во-первых, ей запрещалось выходить за ограду  сада,  и  когда
наступила весна, ей становилось все  обидней,  что  она  заперта  в  таких
тесных  границах.  Во-вторых,  хлопоты  по  дому  часто  принуждали   меня
оставлять ее одну, и она жаловалась на тоску. Ей милей бывало ссориться на
кухне с Джозефом, чем мирно сидеть в одиночестве.  Меня  не  тревожили  их
стычки, но Гэртону тоже часто приходилось удаляться на кухню, когда хозяин
хотел посидеть у очага один. Спервоначалу она либо уходила  при  появлении
Гэртона, либо спокойно принималась помогать мне в моих занятиях,  стараясь
не замечать его, никогда к нему не обращаясь. А он, со своей стороны,  был
всегда так угрюм и молчалив, что дальше  некуда.  Однако  через  некоторое
время она переменила свое поведение и уже не оставляла  беднягу  в  покое:
она заговаривала с ним, отпускала замечания насчет  его  тупости  и  лени,
выражала удивление, как терпит он такой образ жизни - сидит  целый  вечер,
уставившись в огонь, и подремывает.
   - Он совсем как собака, правда, Эллен? - сказала она  раз,  -  или  как
ломовая лошадь. Только и знает: отработал, поел - и  спать!  Как  пусто  и
уныло должно быть у него на душе!.. Вам  когда-нибудь  что-нибудь  снится,
Гэртон? И если снится, то что? Но вы же не можете разговаривать со мной!
   Она поглядела на него; но он не  разомкнул  губ  и  не  ответил  на  ее
взгляд.
   - Вот и сейчас ему, верно, что-нибудь снится, - продолжала  она.  -  Он
дернул плечом точь-в-точь, как Юнона. Спроси его, Эллен.
   - Мистер Гэртон попросит хозяина  отправить  вас  наверх,  если  вы  не
будете держать себя пристойно, - сказала я. (Он не только  дернул  плечом,
но и сжал кулаки, как будто в искушении пустить их в ход.)
   - Я знаю, почему Гэртон всегда молчит, когда я на кухне! - объявила она
в другой раз. - Боится, что я  стану  над  ним  смеяться.  Эллен,  что  ты
скажешь? Он как-то начал сам учиться читать, а когда я посмеялась над ним,
он сжег свои книги и бросил это дело. Ну, не дурак ли он?
   - А вы? Не злой ли проказницей вы были? - спросила я. - Вот вы  мне  на
что ответьте.
   - Возможно, - не унималась Кэтрин, - но я не ожидала, что  он  окажется
таким глупеньким... Гэртон, если я дам вам книгу, вы примете ее теперь?  Я
попробую.
   Она вложила ему в  руку  книгу,  которую  читала.  Он  отшвырнул  ее  и
проворчал, что, если Кэтрин не замолчит, он свернет ей шею.
   - Хорошо, я положу книгу сюда, - сказала она, - в ящик стола,  и  пойду
спать.
   Затем она шепнула мне, чтоб я проследила, возьмет ли он книгу,  а  сама
вышла вон. Но он и близко не подошел к столу; и я так и доложила ей  утром
- к ее большому разочарованию. Я видела,  что  она  раскаивается  в  своей
упрямой озлобленности и  холодности.  Совесть  укоряла  ее,  что  она  его
отпугнула, когда он захотел учиться. В этом она  действительно  преуспела.
Но ум ее усердно искал средства исправить сделанное зло. Когда я,  бывало,
стану гладить или займусь другой затяжной работой, которую неудобно делать
наверху в гостиной, Кэтрин принесет какую-нибудь хорошую  книгу  и  начнет
читать мне вслух. И если случится при этом Гэртон, она, бывало, оборвет на
интересном месте и оставит книгу на кухне - и делала это не раз и не  два;
но он был упрям, как мул, и, вместо того чтобы кинуться на ее приманку, он
в сырую погоду подсаживался  к  Джозефу  и  курил;  и  они  сидели,  точно
истуканы, у огня: тот - по одну сторону, этот - по другую. И  хорошо,  что
старший был слишком глух, чтобы понимать ее "греховный вздор", как он  это
назвал бы, а младший старался, как мог, не обращать  внимания.  В  погожие
вечера он уходил поохотиться, а Кэтрин зевала  и  вздыхала  и  приставала,
чтобы я поговорила с ней, но, только я начну, выскакивала во  двор  или  в
сад; и под конец прибегала к последнему средству: плакала и говорила,  что
ей надоело жить - жизнь ее никому не нужна.
   Мистер Хитклиф, становясь все  более  нелюдимым,  почти  совсем  изгнал
Эрншо из комнат. А после несчастного случая, произошедшего  с  беднягой  в
начале марта, парень на несколько дней прочно засел  на  кухне.  Когда  он
бродил по холмам,  ружье  у  него  выстрелило  само  собой;  ему  поранило
осколком руку, повыше локтя, и он, пока добрался до  дому,  потерял  много
крови. Таким образом Гэртон силой обстоятельств, пока не  поправился,  был
осужден сидеть без дела у печки. Его двоюродной сестре это было  на  руку:
во всяком случае, ее комната стала ей после этого еще более ненавистна;  и
Кэтрин все время принуждала меня выискивать себе работу на кухне, чтобы  и
ей самой можно было сидеть там со мною.
   В Фомин понедельник Джозеф погнал скот на гиммертонскую ярмарку,  я  же
после обеда занялась на кухне бельем. Эрншо, как всегда мрачный,  сидел  в
углу у окна, а моя маленькая госпожа, чтобы  как-нибудь  заполнить  время,
выводила рисунки  на  стеклах  окна  или  для  разнообразия  вдруг  начнет
тихонько напевать или что-нибудь  проговорит  вполголоса  и  с  досадой  и
вызовом бросит быстрый взгляд на своего двоюродного брата, который  упорно
курил и смотрел на уголь в топке. Когда я сделала  замечание,  что  так  у
меня дело не пойдет, если она то  и  дело  будет  загораживать  мне  свет,
Кэтрин отошла к очагу. Я не стала больше обращать внимания  на  ее  затеи,
когда вдруг услышала такие слова:
   - Я сделала открытие, Гэртон, что я хочу... что я  рада...  что  теперь
меня бы радовало, что вы - мой двоюродный брат, если бы только вы не  были
таким сердитым со мной и таким грубым.
   Гэртон не отвечал.
   - Гэртон, Гэртон, Гэртон! вы слышите? - не унималась она.
   - Отвяжитесь! - проворчал он с недвусмысленной резкостью.
   - Позвольте мне убрать это, - сказала она,  осторожно  занесла  руку  и
вынула трубку у него изо рта.
   Не успел он даже попытаться отобрать трубку обратно, как  та  была  уже
сломана и брошена за печь. Он