ыли разволнованы и умственные  способности  пробуждены  к
необычной  деятельности.  Уж  не  это  ли  сходство  обезоружило   мистера
Хитклифа? Он направился к очагу в явном возбуждении; но оно быстро  опало,
когда он взглянул на юношу - или, вернее сказать, приняло другой характер,
- потому что Хитклиф все еще был возбужден. Он взял у Гэртона книгу из рук
и посмотрел на раскрытую страницу; потом вернул, ничего не сказав,  только
сделав невестке знак удалиться. Ее товарищ не долго медлил после нее, и  я
тоже поднялась, чтоб уйти, но хозяин попросил меня остаться.
   - Не жалкое ли это завершение, скажи? - заметил он, поразмыслив  минуту
о той сцене, которой только что был свидетелем. - Не  глупейший  ли  исход
моих отчаянных стараний? Я раздобыл рычаги и мотыги,  чтоб  разрушить  два
дома, я упражнял свои способности, готовясь к Геркулесову труду!  И  когда
все готово и все в моей власти, я убеждаюсь,  что  у  меня  пропала  охота
сбросить обе крыши со стропил. Старые мои враги не  смогли  меня  одолеть.
Теперь бы впору выместить обиду на их детях. Это в моих силах, и никто  не
может помешать мне. Но что пользы в том? Мне не хочется наносить удар;  не
к чему утруждать себя и подымать руку. Послушать меня, так выходит, что  я
хлопотал все время только затем, чтобы в конце концов явить  замечательное
великодушие.  Но  это  далеко  не  так:  я  просто   утратил   способность
наслаждаться разрушением - а я слишком ленив, чтоб разрушать впустую.
   Нелли, близится странная перемена: на мне уже лежит ее тень. Я чувствую
так мало интереса к своей повседневной жизни, что  почти  забываю  есть  и
пить. Те двое, что вышли сейчас из комнаты, - только они еще сохраняют для
меня определенную предметную сущность, представляются мне явью, и эта  явь
причиняет мне боль, доходящую до смертной  муки.  О  девчонке  я  не  буду
говорить, и думать о ней не желаю! Я в самом деле не желаю ее  видеть:  ее
присутствие сводит меня с ума. А он - он вызывает во мне другие чувства; и
все же, если б я мог это сделать, не показавшись безумцем, я  бы  навсегда
удалил его с глаз. Ты, пожалуй, решила бы, что я и впрямь схожу с  ума,  -
добавил он, силясь улыбнуться, - если б  я  попробовал  описать  тебе  все
представления, которые он пробуждает или  воплощает,  тысячу  воспоминаний
прошлого. Ведь ты не разболтаешь того, что я тебе скажу; а мой  ум  всегда
так замкнут в себе, что меня наконец берет искушение выворотить его  перед
другим человеком.
   Пять минут  тому  назад  Гэртон  мне  казался  не  живым  существом,  а
олицетворением моей молодости. Мои чувства к нему были  так  многообразны,
что невозможно было подступиться  к  нему  с  разумной  речью.  Во-первых,
разительное сходство с Кэтрин - оно так страшно связывает его  с  нею!  Ты
подумаешь, верно, что это  и  должно  всего  сильней  действовать  на  мое
воображение, - но на деле в моих глазах это самое второстепенное: ибо  что
же для меня не связано с нею? Что не напоминает о ней? Я  и  под  ноги  не
могу взглянуть, чтоб не возникло здесь на  плитах  пола  ее  лицо!  Оно  в
каждом облаке, в каждом дереве - ночью наполняет воздух, днем возникает  в
очертаниях предметов - всюду вокруг меня ее образ! Самые  обыденные  лица,
мужские и женские, мои собственные черты - все дразнит меня подобием. Весь
мир - страшный паноптикум, где все напоминает, что она существовала и  что
я ее потерял. Так вот, Гэртон, самый вид его был для меня  призраком  моей
бессмертной любви, моих бешеных  усилий  добиться  своих  прав;  призраком
моего унижения и гордости моей, моего счастья и моей тоски...
   Безумие пересказывать тебе мои мысли; но пусть это поможет тебе понять,
почему, как ни противно мне вечное одиночество, общество Гэртона  не  дает
мне облегчения, а скорей отягчает  мою  постоянную  муку;  и  это  отчасти
объясняет мое безразличие  к  тому,  как  он  ладит  со  своей  двоюродной
сестрой. Мне теперь не до них.
   - Но что разумели вы под "переменой",  мистер  Хитклиф?  -  сказала  я,
встревоженная его тоном; хотя, на мой суд, ему  не  грозила  опасность  ни
умереть, ни сойти с ума. Он был крепок и вполне  здоров,  а  что  касается
рассудка, так ведь с  детских  лет  он  любил  останавливаться  на  темных
сторонах жизни и предаваться необычайным фантазиям. Быть может, им владела
мания, предметом которой являлся  утраченный  кумир;  но  по  всем  другим
статьям ум его был так же здоров, как мой.
   - Этого я не знаю, пока она не настала, - сказал он. - Сейчас я  только
предчувствую ее.
   - А нет у вас такого чувства, точно вы заболеваете? - спросила я.
   - Нет, Нелли, нет, - ответил он.
   - Вы не боитесь смерти? - продолжала я.
   - Боюсь ли? Нет! - возразил он. - У меня нет ни страха, ни предчувствия
смерти, ни  надежды  на  нее.  Откуда  бы?  При  моем  железном  сложении,
умеренном образе жизни и занятиях, не представляющих опасности, я должен -
и так оно, верно, и будет - гостить на земле до тех пор, покуда голова моя
не поседеет добела. И все-таки я больше не могу тянуть в таких условиях! Я
принужден напоминать себе, что  нужно  дышать...  Чуть  ли  не  напоминать
своему сердцу, чтоб оно билось! Как будто сгибаешь тугую пружину - лишь по
принуждению я совершаю даже самое нетрудное действие,  когда  на  него  не
толкает меня моя главная забота; и лишь по принуждению я замечаю что бы то
ни было, живое или мертвое, когда оно не связано  с  одной  всепоглощающею
думой. У меня только одно желание, и все мое существо, все способности мои
устремлены к его достижению. Они были устремлены к нему так  долго  и  так
неуклонно, что я убежден: желание мое будет достигнуто - и  скоро,  потому
что оно сожрало всю мою жизнь. Я весь -  предчувствие  его  свершения.  От
моих признаний мне не стало легче, но, может быть, они разъяснят некоторые
без них неразъяснимые повороты в состоянии  моего  духа,  проявляющиеся  с
недавних пор. О боже! Как долго идет борьба, скорей бы кончилось!
   Он зашагал по комнате, бормоча про себя страшные вещи, покуда я и  сама
не склонилась к мысли, которой будто бы  держался  Джозеф:  к  мысли,  что
совесть превратила сердце его хозяина в ад земной. Я  спрашивала,  чем  же
это кончится. Раньше Хитклиф редко хотя бы внешним своим видом выдавал это
свое душевное состояние, однако я давно уже не сомневалась, что оно  стало
для него обычным; так он и сам утверждал; но никто на свете по  всему  его
поведению не догадался бы о том. Ведь вот и  вы  не  догадывались,  мистер
Локвуд, когда виделись с ним, - а в ту  пору,  о  которой  я  рассказываю,
мистер Хитклиф был точно таким же, как тогда: только еще более  склонен  к
уединению да, пожалуй, еще неразговорчивей на людях.



        "34"

   После этого вечера мистер Хитклиф несколько дней избегал встречаться  с
нами за столом, однако он не хотел попросту изгнать Гэртона  и  Кэти.  Его
смущала такая полная уступка своим чувствам, - уж лучше, считал он, самому
держаться  подальше;  есть  раз  в  сутки  казалось  ему  достаточным  для
поддержания жизни.
   Однажды ночью, когда в доме все улеглись, я услышала, как он  спустился
вниз и вышел с парадного. Прихода его я не слышала,  а  наутро  убедилась,
что его все еще нет. Это было в апреле: погода держалась мягкая и  теплая,
трава такая была зеленая, какой только может она  вырасти  под  ливнями  и
солнцем, и две карликовые яблоньки  под  южными  окнами  стояли  в  полном
цвету. После завтрака Кэтрин уговорила меня  вынести  кресло  и  сесть  со
своей работой под елками возле дома. И она подластилась к Гэртону, который
уже совсем оправился после того несчастного  случая,  чтоб  он  вскопал  и
разделал ее маленький цветник, перенесенный по жалобе  Джозефа  в  дальний
конец сада. Я мирно радовалась весенним запахам вокруг и  чудесной  мягкой
синеве над головой, когда моя молодая госпожа, убежавшая  было  к  воротам
надергать первоцвета для бордюра, вернулась лишь  с  небольшою  охапкой  и
объявила нам, что идет мистер Хитклиф. "И он говорил со мной", -  добавила
она в смущении.
   - Что же он сказал? - полюбопытствовал Гэртон.
   - Велел мне поскорей убраться, - ответила она. - Но он был так  непохож
на себя, что я все-таки немного задержалась - стояла и смотрела на него.
   - А что? - спросил тот.
   - Понимаете, он был ясный, почти веселый. Нет, какое  "почти"!  Страшно
возбужденный, и дикий, и радостный! - объясняла она.
   - Стало быть, ночные прогулки его развлекают, -  заметила  я  притворно
беспечным тоном, но в действительности удивленная не меньше,  чем  она.  И
спеша проверить,  правильны  ли  ее  слова,  потому  что  не  каждый  день
представлялось нам такое зрелище - видеть хозяина радостным, - я подыскала
какой-то предлог и пошла в дом. Хитклиф стоял в дверях, он  был  бледен  и
дрожал,  но  глаза  его  и  вправду  сверкали  странным  веселым  блеском,
изменившим самый склад его лица.
   - Не желаете ли позавтракать? - спросила я. - Вы, верно, проголодались,
прогуляв всю ночь. - Я  хотела  выяснить,  где  он  был,  но  не  решалась
спрашивать напрямик.
   - Нет, я не голоден, -  ответил  он,  отворотив  лицо  и  говоря  почти
пренебрежительно, как будто поняв, что  я  пытаюсь  разгадать,  почему  он
весел.
   Я растерялась: меня брало сомнение,  уместно  ли  сейчас  приставать  с
назиданиями.
   - Нехорошо, по-моему, бродить по полям, - заметила  я,  -  когда  время
лежать в постели; во всяком случае, это неразумно в такую сырую пору. Того
и  гляди  простынете  или  схватите  лихорадку.  С  вами  творится  что-то
неладное.
   - Ничего такого, чего бы я  не  мог  перенести,  -  возразил  он,  -  и
перенесу с великим удовольствием, если вы оставите меня в покое. Входите и
не докучайте мне.
   Я подчинилась и, проходя, заметила, что он дышит учащенно, по-кошачьи.
   "Да! - рассуждала я про себя. - Не миновать нам болезни.  Не  придумаю,
что он такое делал".
   В полдень он сел с нами обедать и принял из моих рук  полную  до  краев
тарелку, точно собирался наверстать упущенное за время прежних постов.
   - Я не простужен, не в лихорадке, Нелли, - сказал он,  намекая  на  мои
давешние  слова,  -  и  готов  воздать  должное  пище,  которую   вы   мне
преподносите.
   Он взял нож и вилку и собрался приступить к еде,  когда  у  него  точно
вдруг пропала охота. Он положил прибор  на  стол,  устремил  пронзительный
взгляд в окно, потом встал и вышел. Нам видно было, как он прохаживался по
саду, пока мы не отобедали, и Эрншо сказал, что пойдет и  спросит,  почему
он не стал есть; он подумал, что мы чем-то обидели хозяина.
   - Ну что, придет он?  -  спросила  Кэтрин,  когда  ее  двоюродный  брат
вернулся.
   - Нет, - ответил тот, - но он не сердится; он, кажется,  в  самом  деле
чем-то чрезвычайно доволен. Только я вывел его из терпения, дважды  с  ним
заговорив, и он тогда велел мне убраться к вам: его удивляет,  сказал  он,
как могу я искать другого общества, кроме вашего.
   Я поставила его тарелку в печь на рашпер, чтоб не простыла еда; а  часа
через два, когда все ушли, он вернулся в дом, нисколько  не  успокоившись:
та же неестественная  радость  (именно,  что  неестественная)  сверкала  в
глазах под черными его бровями, то  же  бескровное  лицо  и  острые  зубы,
которые он обнажал время от времени в каком-то подобии улыбки; и он трясся
всем телом, но не так, как другого трясет от холода или от слабости, а как
дрожит натянутая струна, - скорее трепет, чем дрожь.
   "Спрошу-ка я, что с ним такое, - подумала я, - а то кому же  спросить?"
И я начала:
   - Вы получили добрую весть, мистер Хитклиф? Вы так возбуждены!
   - Откуда прийти ко мне доброй вести? - сказал он. - А  возбужден  я  от
голода. Но, похоже, я не должен есть.
   - Ваш обед ждет вас, - ответила я, - почему вы от него отказываетесь?
   - Сейчас мне не хочется, -  пробормотал  он  торопливо.  -  Подожду  до
ужина. И раз навсегда, Нелли: прошу тебя предупредить Гэртона и остальных,
чтоб они держались от меня подальше. Я хочу, чтоб меня никто не  беспокоил
- хочу один располагать этой комнатой.
   - Что-нибудь приключилось у вас, что вы их  гоните?  -  спросила  я.  -
Скажите мне, почему вы такой странный, мистер Хитклиф? Где  вы  были  этой
ночью? Я спрашиваю не из праздного любопытства, а ради...
   - Ты спрашиваешь из самого праздного любопытства, - рассмеялся он. - Но
я отвечу. Этой ночью я был на пороге ада. Сегодня я вижу вблизи свое небо.
Оно перед моими глазами - до него каких-нибудь три  фута!  А  теперь  тебе
лучше уйти. Ты не увидишь и не услышишь ничего страшного, если  только  не
станешь за мной шпионить.
   Подметя очаг и стерев со стола, я вышла, озадаченная, как никогда.
   В тот день он больше не  выходил  из  дому,  и  никто  не  нарушал  его
уединения, пока, в восемь часов,  я  не  почла  нужным,  хоть  меня  и  не
просили, принести ему свечу и ужин. Он сидел, облокотясь на подоконник,  у
раскрытого окна и смотрел в темноту - не за окном, а здесь. Угли истлели в
пепел; комнату наполнял сырой и мягкий воздух облачного вечера,  тихий  до
того, что можно было различить не только шум ручья близ Гиммертона,  но  и
журчанье его и бульканье по  гальке  и  между  крупными  камнями,  которые
выступали из воды. Возглас досады вырвался у меня при виде унылого  очага,
и я начала закрывать рамы одну за другой, пока не дошла до его окна.
   - Можно закрыть? - спросила я, чтобы пробудить его, потому  что  он  не
двигался.
   Вспышка огня в очаге осветила его лицо, когда я заговорила. Ох,  мистер
Локвуд, я не могу выразить, как страшно оно меня поразило в то  мгновение!
Эти  запавшие  черные  глаза!  Эта  улыбка  и  призрачная  бледность!  Мне
показалось, что предо мною не мистер Хитклиф,  а  бес.  С  перепугу  я  не
удержала свечу, она у меня уткнулась в стенку, и мы очутились в темноте.
   - Да, закрой, -  сказал  он  своим  всегдашним  голосом.  -  Эх,  какая
неловкая! Зачем же ты держишь свечу наклонно. Живо принеси другую.
   В глупом страхе я бросилась вон и сказала Джозефу:
   - Хозяин просит тебя принести свет и разжечь у него огонь. - Сама я  не
посмела войти туда опять.
   Джозеф нагреб жара в совок и пошел; но он очень быстро вернулся  с  ним
обратно, неся в другой руке поднос с едой, и объяснил, что мистер  Хитклиф
ложится спать и ничего не желает есть до утра. Мы услышали затем,  как  он
поднимался по лестнице; но он прошел не в свою обычную спальню,  а  в  ту,
где огороженная кровать: окошко  там,  как  я  уже  упоминала,  достаточно
широкое, чтобы в него пролезть кому угодно; и мне пришло  на  ум,  что  он
затевает, верно, новую полночную прогулку, но не хочет,  чтобы  мы  о  ней
заподозрили.
   "Уж не оборотень ли он, или вампир?"  -  размышляла  я.  Мне  случалось
читать  об  этих  мерзостных,  бесовских  воплощениях.   Затем   я   стала
раздумывать о том, как я его нянчила в  детстве,  как  он  мужал  на  моих
глазах, как прошла я бок о бок с ним почти всю  его  жизнь;  и  как  глупо
поддаваться этому чувству ужаса! "Но откуда оно явилось, маленькое  черное
создание, которое добрый человек приютил  на  свою  погибель?"  -  шептало
суеверие, когда сознание ослабевало в дремоте. И  я  в  полусне  принялась
самой себе докучать, изобретая для него подходящее  родство;  и,  повторяя
трезвые свои рассуждения, я снова прослеживала всю его  жизнь,  придумывая
разные мрачные  добавления,  и  под  конец  рисовала  себе  его  смерть  и
похороны, причем, я помню,  чрезвычайно  мучительной  оказалась  для  меня
задача продиктовать надпись для его надгробья и договориться на этот  счет
с могильщиками; и так как у него не было фамилии и мы не могли указать его
возраст, нам пришлось ограничиться одним только словом: "Хитклиф". Так оно
и вышло. Если зайдете на погост, вы прочтете на его могильной плите только
это и дату его смерти.
   Рассвет вернул меня к здравому смыслу. Я встала и, как только глаза мои
начали кое-что различать, вышла в сад проверить, нет  ли  следов  под  его
окном. Следов не было. "Ночевал дома, - подумала  я,  -  и  сегодня  будет
человек как человек". Я приготовила завтрак для всех домашних, как было  у
меня в обычае, но сказала Гэртону и Кэтрин, чтоб они поели поскорее,  пока
хозяин не сошел, потому  что  он  заспался.  Они  предпочли  устроиться  с
завтраком в саду, под деревьями, и я вынесла им для удобства столик.
   Войдя снова в дом, я увидела внизу мистера  Хитклифа.  Они  с  Джозефом
обсуждали что-то, касавшееся полевых работ. Хозяин давал ясные и подробные
деловые указания, но говорил быстро, поминутно оглядываясь, и у него  было
все то же настороженное лицо - и  даже  еще  более  взволнованное.  Потом,
когда Джозеф вышел из комнаты, он  сел,  где  всегда  любил  сидеть,  и  я
поставила перед ним чашку кофе. Он ее  придвинул  поближе,  затем  положил
неподвижно руки на стол и уставился в противоположную стену, рассматривая,
как мне казалось, определенный ее  кусок  и  водя  по  нему  сверкавшим  и
беспокойным взглядом с таким жадным интересом,  что  иногда  на  полминуты
задерживал дыхание.
   - Что ж это вы? - воскликнула я, пододвигая хлеб ему прямо под руку.  -
Ешьте же и пейте, пока горячее, кофе ждет вас чуть ли не час.
   Он меня не замечал, но все-таки улыбался. Мне милее  было  бы  глядеть,
как он скалит зубы, чем видеть эту улыбку!
   - Мистер Хитклиф! Хозяин! - закричала я. - Бога  ради,  не  глядите  вы
так, точно видите неземное видение.
   - Бога ради, не орите так громко, - ответил он. - Осмотритесь и скажите
мне: мы здесь одни?
   - Конечно, - был мой ответ, - конечно, одни.
   Все же я невольно повиновалась ему, как если б не совсем была  уверена.
Взмахом руки он отодвинул от себя посуду на  столе  и  наклонился  вперед,
чтоб лучше было глядеть.
   Теперь я поняла, что смотрел он не на  стену,  потому  что,  хоть  я-то
видела только его одного, было ясно, что глаза его прикованы к чему-то  на
расстоянии двух ярдов от него. И  что  бы  это  ни  было,  Оно,  очевидно,
доставляло ему чрезвычайное наслаждение и  чрезвычайную  муку,  во  всяком
случае выражение его лица,  страдальческое  и  восторженное,  наводило  на
такую мысль.  Воображаемый  предмет  не  был  неподвижен:  глаза  Хитклифа
следовали за ним с неутомимым старанием; и, даже когда говорил со мной, он
их ни на миг не отводил. Напрасно я ему напоминала, что он  слишком  долго
остается без еды. Если он,  уступая  моим  уговорам,  шевелился,  чтобы  к
чему-либо притронуться, если протягивал руку, чтобы  взять  ломтик  хлеба,
пальцы его сжимались раньше, чем дотягивались до  куска,  и  застывали  на
столе, забыв, за чем потянулись.
   Я сидела,  набравшись  терпения,  и  пробовала  отвлечь  его  мысль  от
поглощавшего его раздумья, покуда  он  не  встал,  раздосадованный,  и  не
спросил, почему я не предоставлю ему есть тогда, когда ему захочется; и он
добавил, что в следующий раз мне незачем ждать - я могу поставить  все  на
стол и уйти. Проговорив эти слова, он вышел из дому,  медленно  побрел  по
садовой дорожке и скрылся за воротами.
   Тревожно проходили часы; снова настал вечер... Я  до  поздней  ночи  не
ложилась, а когда легла, не могла уснуть. Он вернулся за полночь и, вместо
того  чтобы  идти  в  спальню  и  лечь,  заперся  в  нижней   комнате.   Я
прислушивалась и ворочалась с боку на  бок  и  наконец  оделась  и  сошла.
Слишком уж было томительно лежать и ломать  голову  над  сотнями  праздных
опасений.
   Мне слышно было, как мистер Хитклиф без отдыха мерил шагами пол и то  и
дело нарушал тишину глубоким вздохом, похожим на стон. Бормотал он также и
отрывистые слова; единственное, что мне удалось разобрать, было имя Кэтрин
в сочетании с дикими выражениями нежности или страдания; и  он  произносил
его так, как если бы обращался к присутствующему человеку: тихо  и  веско,
вырывая из глубины души. У меня недоставало храбрости прямо войти к нему в
комнату, но я хотела отвлечь его от мечтаний и  для  этого  завозилась