.  Я  понимала,  что  страшную  новость  необходимо  сообщить,  и
хотелось поскорей с этим покончить; но как приступить, я не знала. Он  был
там - верней, на несколько ярдов дальше,  в  парке:  стоял,  с  непокрытой
головой, прислонившись к старому ясеню, и  волосы  его  намокли  от  росы,
которая скопилась на ветвях, в полураспустившихся почках и  падала  вокруг
звонкой капелью. Видно, он долго простоял  таким  образом,  потому  что  я
приметила двух дроздов, круживших в трех футах  от  него:  они  хлопотливо
вили гнездо и не обращали внимания на человека, точно это  стояла  колода.
При моем приближении они улетели, и он поднял глаза и заговорил.
   - Она умерла! - сказал он. -  Я  ждал  тебя  не  для  того,  чтобы  это
услышать. Спрячь свой платок - не распускай ты нюни передо мной.  К  черту
вас всех! Ей не нужны ваши слезы.
   Я плакала больше о нем, чем о ней: мы порой жалеем  людей,  которые  не
знают жалости ни к себе, ни к другим. Едва глянув ему в  лицо,  я  поняла,
что он знает о катастрофе; и у меня явилась нелепая мысль, что сердце  его
сокрушено и он молится, потому что губы его шевелились, а глаза смотрели в
землю.
   - Да, она умерла! - ответила я, подавляя рыдания  и  вытирая  глаза.  -
Вознеслась на небо, я надеюсь, где мы - каждый из нас - можем  встретиться
с нею, если примем, как должно, предостережение,  и  оставим  дурные  свои
пути, и пойдем по стезе добра.
   - Значит, она "приняла, как должно, предостережение"? - сказал  Хитклиф
и попробовал усмехнуться. - Умерла, как святая? Расскажи мне  всю  правду,
как это было. Как умерла...
   Он силился произнести имя, но не мог. И, сжав  губы,  молча  боролся  с
затаенной мукой, в то же время отвергая мое сострадание твердым и  злобным
взглядом.
   - Как она умерла? - проговорил он наконец, вынужденный при  всей  своей
стойкости опереться спиной о ствол, потому что, как он ни боролся, он весь
дрожал - до кончиков пальцев.
   "Несчастный! - подумала я. - У тебя то же сердце, те же нервы, что и  у
всякого другого! К чему ты хлопочешь скрывать их?  Бога  не  ослепит  твоя
гордость! Ты искушаешь его терзать их до тех пор, пока он не  исторгнет  у
тебя постыдного крика боли!"
   -  Тихо,  как  ягненок...  -  ответила  я  вслух.  -  Она  вздохнула  и
вытянулась, точно младенец, когда он пробуждается и тут же опять засыпает.
А  через  пять  минут  я  почувствовала,  что  сердце   ее   только   чуть
встрепенулось - и все!
   - И... и она ни разу не позвала меня? - спросил он, не вдруг решившись,
точно боялся, что в ответ на вопрос последуют подробности, слушать которые
будет нестерпимо.
   - Госпожа так и не приходила в сознание, - сказала я. - С  той  минуты,
как вы ушли от нее, она никого не узнавала. Она лежит со  светлой  улыбкой
на лице; в своих последних мыслях она возвращалась к милым  детским  дням.
Ее жизнь окончилась тихим сном - дай ей боже проснуться так же  безмятежно
в другом мире!
   - Дай ей боже проснуться в мучениях! - прокричал он со страшной  силой,
и топнул ногой, и застонал в неожиданном приступе неукротимой  страсти.  -
Она так и осталась обманщицей! Где она? Не  там  -  не  на  небе...  и  не
погибла - так где же? О, ты сказала, что мои страдания для тебя ничего  не
значат! У меня лишь  одна  молитва  -  я  ее  постоянно  твержу,  пока  не
окостенеет язык: Кэтрин Эрншо, не находи покоя, доколе я жив! Ты  сказала,
что я тебя убил, так преследуй же меня! Убитые, я верю, преследуют  убийц.
Я знаю, призраки бродят порой по земле! Будь со мной всегда... прими какой
угодно образ... Сведи меня с ума, только не оставляй меня в  этой  бездне,
где я не могу тебя найти! О боже! Этому нет слов! Я не могу жить без жизни
моей! Не могу жить без моей души!
   Он бился головой о корявый  ствол  и,  закатив  глаза,  ревел,  не  как
человек - как дикий  зверь,  которого  искололи  до  полусмерти  ножами  и
копьями. Я увидела несколько пятен крови на коре, его лоб и руки тоже были
в  крови;  должно  быть,  сцена,  разыгравшаяся  на  моих   глазах,   была
повторением других таких же, происходивших здесь всю ночь.  Она  почти  не
будила во мне сострадания - она меня ужасала. И все-таки я не решалась его
оставить. Но, когда он несколько овладел  собой  и  заметил,  что  за  ним
наблюдают, он громовым голосом приказал мне уйти, и я подчинилась. Уж  где
мне было успокаивать его и утешать!
   Похороны миссис Линтон были назначены на  ближайшую  пятницу  после  ее
кончины; до этого дня гроб ее, открытый,  усыпанный  цветами  и  душистыми
листьями, стоял все время в большой зале. Линтон проводил там дни и ночи -
бессонный сторож; и Хитклиф - это осталось тайной для всех, кроме меня,  -
проводил если не дни, то все эти ночи в парке, равно не зная сна. Я с  ним
не сносилась, но все же я понимала,  что  он  намерен  войти,  если  будет
можно; и во вторник, когда стемнело и мой господин, до крайности уставший,
вынужден был удалиться на несколько часов, пошла и раскрыла одно из  окон:
настойчивость Хитклифа меня растрогала, и я решила дать ему  проститься  с
бренным подобием своего кумира. Он не преминул воспользоваться  случаем  -
осторожно и быстро, так осторожно, что  не  выдал  своего  присутствия  ни
малейшим шумом. В самом деле, я бы и не узнала, что он заходил, если б  не
заметила, что примята кисея у лица покойницы и что на полу  лежит  завиток
светлых волос, скрепленных серебряной ниткой; проверив, я  убедилась,  что
он вынут из медальона, висевшего у Кэтрин на шее. Хитклиф открыл  медальон
и выбросил локон, подменив его своим собственным - черным. Я  перевила  их
оба и положила вместе в медальон.
   Мистер Эрншо, понятно, получил приглашение проводить прах своей сестры;
он не явился и не прислал извинения; так что, кроме мужа,  провожали  гроб
только арендаторы и слуги. Изабеллу не пригласили.
   К удивлению поселян, Кэтрин похоронили не в  стенах  церкви,  в  лепной
усыпальнице  Линтонов,  и  не  на  погосте   рядом   с   ее   собственными
родственниками - гроб зарыли на зеленом склоне в углу кладбища, где ограда
так низка, что поросли вереска  и  черники  перебрасываются  через  нее  с
открытого поля, и могильный холмик теряется там между  торфяными  кочками.
Супруг ее похоронен тут же рядом; и у них у каждого  поставлен  в  головах
простой надгробный камень, и простая серая плита лежит  в  ногах,  отмечая
могилы.



        "17"

   Та пятница была  у  нас  последним  ясным  днем  перед  долгим  месяцем
непогоды. К вечеру наступил перелом: южный ветер сменился северо-восточным
и принес сперва дождь, потом град и снег. Наутро было  трудно  представить
себе, что перед тем три недели стояло лето: первоцвет и крокусы спрятались
в зимних сугробах; жаворонки смолкли, молодые листья  на  ранних  деревьях
пожухли, почернели. Томительно тянулось то  субботнее  утро,  сумрачное  и
холодное! Мой господин не выходил из своей комнаты; я завладела  опустелой
гостиной, превратив ее в  детскую;  и  там  я  сидела,  качая  на  коленях
плачущего младенца, крошечного, точно кукла; я качала его и  глядела,  как
все еще падавший хлопьями снег  заносил  незавешенное  окно,  когда  дверь
отворилась и вбежала женщина, смеясь и запыхавшись. В  первую  минуту  мой
гнев был сильней удивления. Я подумала,  что  это  одна  из  горничных,  и
закричала:
   - Еще чего недоставало! Как вы смеете сюда  врываться  с  вашим  глупым
весельем? Что сказал бы мистер Линтон, если бы услышал?
   - Извините меня! - ответил знакомый голос, - но Эдгар, я знаю, уже лег.
А совладать с собой я не могу.
   С этими словами гостья подошла к огню, тяжело дыша и  прижимая  руку  к
груди.
   - Я всю дорогу бежала, - помолчав, заговорила она снова. - От Грозового
Перевала до Мызы; не бежала я, только когда летела. Я столько раз  падала,
что не сосчитать. Ох, у меня все болит! Не пугайтесь,  я  вам  сейчас  все
объясню. Но сперва будьте так добры, подите и прикажите  заложить  карету,
чтоб отвезти меня в Гиммертон. И распорядитесь, чтобы мне отыскали в  моем
шкафу что-нибудь из одежды.
   Я узнала в гостье миссис Хитклиф. И ей,  конечно,  было  не  до  смеха.
Волосы рассыпались у нее по плечам, мокрые от талого снега; на ней было ее
домашнее  девичье  платье,  больше  соответствовавшее  ее  возрасту,   чем
положению: простенькое, с коротким рукавом; ни косынки на шее, ни шляпы на
голове. Легкий шелк, намокнув, облепил тело; а на ногах  только  комнатные
туфли на тонкой подошве; добавьте к этому  глубокий  порез  под  ухом,  из
которого только из-за холода не струилась обильно кровь;  бледное  лицо  в
синяках и царапинах; сама еле  стоит  на  ногах  от  усталости.  Вы  легко
поверите, что мой первый страх не улегся,  когда  я  получила  возможность
разглядеть ее на свободе.
   - Моя дорогая барышня! - вскричала я, - никуда я не пойду и  ничего  не
стану слушать, пока вы не снимете все, что на  вас  есть,  и  не  наденете
взамен сухое. И вы,  конечно,  не  поедете  в  Гиммертон  ночью,  так  что
закладывать карету сейчас ни к чему.
   - Поеду непременно, - сказала она, - не поеду,  так  пойду  пешком.  Но
прилично одеться я не прочь. И потом... ах, смотрите, как  течет  по  шее!
Разболелось хуже - от тепла.
   Она  не  давала  мне  подступиться  к  ней,  пока  я  не   исполню   ее
распоряжений; и только когда кучеру было приказано подать лошадей  и  одна
из служанок занялась укладыванием необходимой одежды, я получила от гостьи
разрешение перевязать ей рану и помочь переодеться.
   - Теперь, Эллен, - сказала  она,  когда  я  справилась  с  этим  делом,
усадила ее в кресло у камина и поставила перед ней  чашку  чая,  -  сядьте
против меня и уберите подальше младенца бедной Кэтрин: я не могу  на  него
смотреть! Не думайте, что если я  ворвалась  сюда  с  глупым  смехом,  то,
значит, я нисколько не жалею о Кэтрин: я плакала тоже, и горько, - ведь  у
меня  больше  причин  плакать,  чем  у  всех.  Мы  с  ней  расстались   не
помирившись, вы помните, - я не могу себе этого простить. И все-таки я  не
хотела ему посочувствовать - грубой скотине! Ох, дайте  мне  кочергу!  Это
последнее, что есть на мне из его  вещей.  -  Она  сорвала  с  безымянного
пальца золотое кольцо и бросила его на пол. - Раздавить! - продолжала она,
топча его с детской злобой. - А потом сжечь! - И  она  подняла  и  бросила
изуродованное кольцо в раскаленные угли. - Вот! Пусть покупает новое, если
вернет меня. С него станется, что он  придет  сюда  меня  искать  -  назло
Эдгару. Я не смею остаться здесь из страха, что эта  злая  мысль  взбредет
ему в голову! И к тому же ведь Эдгар не смягчился, нет? А  я  не  приду  к
нему просить помощи, и не хочу  я  доставлять  ему  новую  заботу.  Только
крайность  заставила  меня  искать  здесь  прибежище;  впрочем,  я   знала
наверное, что не налечу на брата, а то бы я  осталась  в  кухне,  умылась,
обогрелась,  попросила  бы  вас  принести  мне  что  нужно   и   удалилась
куда-нибудь, где до меня не доберется  мой  проклятый...  этот  дьявол  во
плоти! Ах, он был в бешенстве! Если б он догнал меня...  Жаль,  что  Эрншо
уступает ему в силе! Я бы не убежала,  пока  не  увидела  бы,  как  Хиндли
отколотил его до полусмерти... будь это ему по плечу!
   - Стойте, не говорите так быстро, мисс! - перебила  я.  -  Вы  сдвинете
платок, которым я перевязала вам щеку, и опять потечет кровь. Выпейте чаю,
передохните и перестаньте смеяться: смех совсем неуместен под этой крышей,
да еще в вашем положении!
   - Бесспорная истина, - ответила она. - Нет, что за ребенок!  Плачет  не
умолкая... Унесите его куда-нибудь на один час, чтобы мне его не  слышать,
- больше часа я здесь не пробуду.
   Я позвонила и передала младенца на попечение горничной. Потом  спросила
гостью, что ее заставило уйти с Грозового Перевала в таком неподобном виде
и куда она думает ехать, если не хочет оставаться у нас.
   - Я должна была бы и хотела бы остаться здесь, -  ответила  она,  -  по
двум причинам: чтобы  морально  поддержать  Эдгара  и  чтоб  заботиться  о
младенце. И еще потому, что Мыза - мой истинный  дом.  Но  я  говорю  вам:
Хитклиф не допустит! Вы думаете, он будет спокойно смотреть, как я делаюсь
опять веселой и здоровой? Будет знать, что мы живем тихо  и  мирно,  и  не
попробует отравить наш покой? Нет, я имею удовольствие  твердо  знать:  он
ненавидит меня до  такой  степени,  что  ему  противно  глядеть  на  меня,
противно слышать мой голос. Я заметила, когда он сидит в комнате и я вхожу
туда,  его  лицо  непроизвольно  перекашивается  в  гримасу  ненависти,  -
ненависти, которая обусловлена отчасти сознанием,  что  у  меня  есть  все
причины питать то же чувство к нему, отчасти же исконным отвращением.  Оно
достаточно сильно и  дает  мне  уверенность,  что  мой  супруг  не  станет
гоняться за мною по всей Англии, если мне  удастся  благополучно  сбежать.
Вот почему я  должна  уехать  совсем.  Я  излечилась  от  своего  прежнего
желания, чтоб он меня убил, пусть лучше убьет себя!  Он  сумел  убить  мою
любовь, так что теперь я спокойна. Я еще  помню,  как  я  его  любила;  и,
пожалуй, представляю себе смутно, что могла бы опять  полюбить  его,  если
бы... Нет! Нет! Если бы даже он  проникся  ко  мне  горячей  любовью,  его
сатанинская природа в чем-нибудь проявилась бы. У Кэтрин  был  удивительно
извращенный вкус, если она, хорошо его зная, так  им  дорожила.  Чудовище!
Пусть он исчезнет с лица земли, исчезнет из моей памяти!
   - Молчите, молчите! Он все же человек, - сказала  я.  -  Сжальтесь  над
ним, есть люди и похуже его!
   - Он не человек, - возразила она, - у него нет права на мою жалость.  Я
отдала ему сердце, а он взял его, насмерть исколол и швырнул мне  обратно.
Чувствуют сердцем, Эллен, а так как он убил мое  сердце,  я  не  могу  ему
сочувствовать; и не стала бы, хотя бы он молил меня с этой самой  ночи  до
смертного дня и лил кровавые слезы о Кэтрин! Нет, поверь мне,  поверь,  не
стала бы... - И вдруг Изабелла расплакалась, но тут же,  смахнув  слезу  с
ресниц, заговорила опять: - Вы спросили, что в конце концов  выгнало  меня
из дому? Мне удалось раздразнить мужа до такой степени, что ярость взяла в
нем верх над хитростью, - и тогда  я  вынуждена  была  бежать.  Вытягивать
нервы раскаленными щипцами - для этого требуется больше хладнокровия,  чем
чтобы стукнуть раз по голове. Я довела его до  того,  что  он  забыл  свою
дьявольскую  осторожность,  которой  хвастался,  и  перешел  к  разбойному
буйству. Я наслаждалась удовольствием бесить его. А  чувство  удовольствия
пробудило во мне инстинкт самосохранения, и я вырвалась на свободу; и если
я опять попаду в его руки, пусть учиняет надо мной  небывалую  расправу  -
тем лучше.
   Вчера, вы знаете, мистер Эрншо должен был идти на похороны. Ради такого
случая он даже держался до ночи трезвым, то есть сравнительно трезвым:  не
завалился очумелый спать в шесть часов утра и не встал пьяный в полдень. А
это значит, что поднялся он в самом подавленном состоянии духа, не  больше
расположенный идти в церковь, чем на танцы. Он и не пошел, а сел у  камина
и стал глушить стаканами джин и коньяк.
   Хитклиф - меня трясет, когда я называю это имя! - не показывался дома с
прошлого воскресенья до этой субботы. Кто его  кормил  -  ангелы  или  его
адова родня, не скажу, но с нами он за шесть дней ни разу не сел за  стол.
Он возвращался домой на рассвете, проходил в свою комнату и  запирался  на
ключ - точно кто-нибудь мечтал насладиться его  обществом!  Там  он  сидел
один и молился, как сектант; только божеством, к которому он  взывал,  был
бесчувственный прах и пепел; а когда обращался к богу, престранно смешивал
его имя с черным именем своего родителя! Кончив эту  дикую  молитву,  -  а
тянул он ее обычно, пока не охрипнет и не сорвет голос, - он опять уходил.
И шел он всегда прямо на Мызу. Удивляюсь,  как  это  Эдгар  не  послал  за
констеблем и не взял его под стражу! Я же, как ни горестна для меня смерть
Кэтрин, я не могла не радоваться, точно празднику, этому  краткому  отдыху
от постоянного унизительного гнета.
   Я достаточно окрепла духом, чтобы слушать  без  слез  вечные  проповеди
Джозефа и не красться по дому поступью пуганого вора, как  раньше.  Джозеф
теперь, не думайте, не доведет меня до слез, какие бы мерзости ни говорил.
Но он и Гэртон - малоприятное общество. По мне уж лучше сидеть с Хиндли  и
слушать его страшный разговор, чем с "маленьким  хозяином"  и  его  верным
покровителем, этим противным стариком! Когда Хитклиф дома, я нередко бываю
вынуждена идти к ним на кухню или  же  сидеть  голодной  в  сырых  нежилых
комнатах; когда же он в отлучке - как всю эту неделю, - я ставлю себе стол
и кресло в _доме_ - в уголке, у огня, и не  обращаю  внимания  на  мистера
Эрншо, чем он там занят; и он не мешает  мне  устраиваться,  как  я  хочу.
Теперь он спокойней, чем был, если только его  не  раздражать;  еще  более
угрюм и подавлен, но не так буен. Джозеф уверяет, что хозяин  стал  совсем
другим, что господь тронул  его  сердце  и  он  спасен,  "точно  очищенный
огнем". Я что-то не замечаю в нем признаков такой благой перемены,  но  не
мое это дело.
   Вчера с вечера я уселась в своем углу и  долго,  чуть  не  за  полночь,
читала старые книги. Так жутко было идти наверх: на дворе метель, и  мысли
постоянно возвращаются к погосту, к свежей могиле! Только я  отведу  глаза
от страницы, как вместо нее предстает  передо  мной  эта  унылая  картина.
Хиндли сидел против меня, подперев голову рукой, и думал, должно  быть,  о
том же. Упившись до потери рассудка, он отставил бутыль и уже два или  три
часа молчал, не двигаясь с места. В доме не слышно было ни  звука,  только
ветер выл за окном, и порою при его порывах  дребезжали  стекла,  да  тихо
потрескивал уголь, и щелкали мои щипцы, когда я время от  времени  снимала
высокий нагар со свечи. Гэртон и Джозеф, верно, крепко спали. Было  очень,
очень грустно, и я, читая, вздыхала, потому  что  мне  казалось,  что  вся
радость безвозвратно исчезла из мира.
   Унылую тишину нарушил наконец лязг замка на кухне: Хитклиф вернулся  со
своего поста раньше обычного - верно, из-за разыгравшейся метели.  Входная
дверь была заложена на засов, и мы слышали, как он пошел кругом к  другому
входу. Я встала, и с губ моих сорвались слова, в  которых  выразились  мои
чувства; и Хиндли, пристально смотревший на дверь, услышав их,  повернулся
и взглянул на меня.
   - Я продержу  его  за  порогом  минут  пять,  -  сказал  он.  -  Вы  не
возражаете?
   - По мне, держите его там хоть всю ночь, - ответила  я.  -  Пожалуйста!
Вставьте ключ в замок и задвиньте засов.
   Эрншо управился с этим прежде, чем его жилец подошел к парадному  ходу.
Он вернулся и, придвинув  кресло  к  моему  столу,  сел  напротив  меня  и
облокотился на стол, ища в моих глазах сочувствия  той  жгучей  ненависти,
которая пылала в нем. Но так как  он  смотрел  убийцей  и  чувствовал  как
убийца, он не нашел, чего ждал; однако и то, что он прочел  в  моем  лице,
достаточно его ободрило, и он заговорил:
   - И у меня, и у вас, - сказал он, - большой счет  к  человеку,  который
стоит за дверью. Если ни один из нас не покажет  себя  трусом,  мы  вдвоем
заставим его уплатить долг. Вы такая же мягкотелая, как ваш брат? Согласны
терпеть до конца, ни разу не попробовав добиться расплаты?
   - Я устала терпеть, - возразила я. - Я была бы  рада  взыскать  с  него
долг, но так, чтобы мне не поплатиться самой. А предательство и насилие  -
это копья, заостренные с обоих концов: того, кто пускает их  в  дело,  они
ранят больней, чем его противника.
   - Предательство и насилие  -  справедливая  плата  за  предательство  и
насилие! - вскричал Хиндли. - Миссис Хитклиф, я ничего не прошу вас делать
- только сидите тихо и молчите. Скажите, это вы можете? Я уверен, вы с  не
меньшим наслаждением, чем я, будете смотреть, как издыхает этот дьявол; он
вас сведет в могилу, если вы его не упредите, а мне принесет гибель