свой уровень, читаю разные произведения согласно плану.
   - И что же вы сейчас читаете?
   - Сейчас я читаю Белинского.
   - Что именно Белинского?
   - Полное собрание сочинений.
   Он  открыл  фибровый  чемоданчик  и  из-под  груды  бигуди,  деревянных
палочек, флаконов и еще чего-то вытащил увесистый коричневый том.
   Я открыла книгу. Собрание сочинений Белинского, том  первый.  "Менцель,
критик Гете"...
   - Виталий, неужели вы все это читаете?
   - Все подряд. Я не люблю разбрасываться. К  концу  этого  года  у  меня
намечено закончить полное собрание Белинского...
   - А кто же вам составляет план?
   - Я сам. Конечно, пользуясь советами более старших товарищей. Я посещал
свою учительницу русского языка,  она  мне  дала  несколько  наименований.
Некоторые из клиентов,  более  культурные,  тоже  помогают  в  работе  над
планом.
   - Но ведь это очень долго! Подумать только, Виталий! Год на Белинского?
   - Ну что же, что год. Я еще молодой.


   ...Стрижка как будто приближалась к концу. Мне было боязно взглянуть  в
зеркало. Всей кожей головы я чувствовала, что острижена коротко, уродливо,
неприлично. А, была не была! Назло им обреюсь наголо...
   - Виталий, - спросила я, - а что вы собираетесь делать дальше?
   - Смочить составом, накрутить...
   - Нет, я не о голове своей, а о вашей жизни. Что вы собираетесь  делать
дальше?
   - Этот вопрос у меня  тоже  подработан.  Буду  повышать  себя  в  своем
развитии, сдам за десятилетку...
   - А потом?
   - Потом я хотел бы в институт.
   - Какой институт?
   - Этого  я  еще  не  знаю.  Может  быть,  вы  посоветуете  какой-нибудь
институт?
   - Это довольно трудно - ведь я не знаю ваших  вкусов,  способностей.  А
сами вы чем хотели заниматься?
   - Я бы хотел заниматься диалектическим материализмом.
   Я даже рот открыла. Любопытный парень!
   - В качестве кого, Виталий? Что бы хотели вы -  преподавать?  Или  быть
теоретиком, развивать науку?
   - Нет,  я  не  сказал  бы  преподавать.  Я  не  чувствую  склонности  к
преподаванию. Нет, я именно, как вы сказали, хотел бы развивать науку.
   - А какие у вас есть основания думать, что вы к  этому  способны?  Ведь
это не просто!
   - Во-первых, у меня много  оснований.  Прежде  всего,  я  с  давнишнего
детства охотно  читаю  политическую  литературу,  как-то:  "Новое  время",
"Курьер Юнеско" и другие издания. В школе  я  всегда  был  передовиком  по
изучению текущего момента...
   - Но ведь от этого еще далеко до научной работы. Ведь...
   Я запнулась. Он смотрел в зеркало  суженным  взглядом,  поверх  бигуди,
флаконов, ножниц.
   - Я думаю, - твердо сказал он, - что я мог бы принести пользу, если  бы
занялся диалектическим материализмом. А вы не знаете, где специализируются
по этой профессии?
   -  Знаю,  -  ответила  я.  -  Московский  государственный  университет,
факультет философии.


   ...Операция была длинная, и  мы  провели  вместе  весь  вечер.  Виталий
сосредоточенно возился с  моими  волосами,  накручивал  их  на  деревянные
палочки в  форме  однополого  гиперболоида,  смачивал  составом,  покрывал
пышной мыльной пеной, споласкивал раз, споласкивал два, крутил на  бигуди,
сушил, расчесывал. Он уже устал, и на узком лбу, по обе стороны от длинных
прямых бровей, выступили капельки пота. Было уже без четверти одиннадцать,
когда он последний раз провел щеткой  по  моей  голове  и  отступил,  а  я
позволила себе взглянуть в зеркало.


   Ну и ну! Вот она какая, химия... Блестящая, живая масса темных волос, в
которой светящимися паутинками потонули белые нити, казалась  не  волосами
даже,  а  дорогим  мехом  -  такой   сплошной,   целостной   шапкой,   так
непринужденно облегли они голову.  А  эта  изогнутая  полупрядь,  упавшая,
словно ненароком, с  левой  стороны  лба...  словно  прическу  только  что
разбросало ветром...
   - Как вы удовлетворены? - спросил Виталий.
   - Замечательно! Да вы, оказывается, художник!
   - Меня рано  называть  художником,  но  если  я  буду  заниматься  этой
специальностью, то постараюсь проявить себя как художник.
   - Спасибо, большое спасибо! А сколько я вам должна?
   - В кассу пять рублей  новыми.  А  сверх  того  -  зависит  от  желания
клиента.
   ...По его лицу нельзя было сказать, удовлетворило ли его  на  этот  раз
"желание клиента". Деньги он взял просто и сухо сказал "спасибо".
   - До свидания, Виталий, - сказала я. - Как-нибудь я еще  к  вам  зайду,
ладно?
   - А я прекращаю работу в этой точке, - ответил он, - и  возвращаюсь  на
свою старую точку. Все, что можно было взять  здесь  от  мастеров,  я  уже
взял.
   - А где же ваша старая точка?
   Он назвал адрес, телефон. Я записала.
   - Виталий... А как дальше?
   - Виталий Плавников.
   - Виталий Плавников, - записала я.  -  Буду  вас  помнить.  Хороший  вы
мальчик, Виталий Плавников. Будем знакомы. Меня зовут  Марья  Владимировна
Ковалева.
   Он подал мне руку и сказал:
   - Я тоже от вас почерпнул.



   3

   Я вернулась домой. В квартире было тихо (спят, паршивцы, наголодались и
спят), но в моей комнате  горел  свет.  Я  вошла.  На  круглом  столе  под
классическим оранжевым абажуром, стоял букет цветов, окруженный  бутылками
молока. На большой тарелке затейливо разложены бутерброды - боже  ты  мой,
какие бутерброды - с ветчиной,  с  балыком,  с  икрой...  В  букет  вложен
конверт, в конверте - письмо. Каются, черти.
   Я достала письмо. Отпечатано на машинке. Две страницы. Что за чепуха?
   "Все свиньи земного шара сходны между собой по складу тела и по  нраву.
Голос свиней - странное хрюканье, которое не может быть названо  приятным,
даже когда выражает довольство и душевный покой..."
   (Фу-ты черт, какая ерунда! Что там дальше?)
   "...Самки свиней не так раздражительны, как самцы, но не уступают им  в
храбрости. Хотя они и не могут нанести значительных ран своими  небольшими
клыками, но тем не менее  опаснее  самцов,  потому  что  не  отступают  от
предмета своего гнева, топчут его ногами и, кусая,  вырывают  целые  куски
мяса..."
   (Вот оно куда клонят!)
   "Маленькие  поросята  действительно  очень  миловидны.  Их  живость   и
подвижность, свойственные молодости, составляют  резкую  противоположность
лени и медленности старых свиней. Мать очень мало заботится о них и  часто
не приготовляет даже гнезда перед  родами.  Нередко  случается,  что  она,
наскучив  толпой  поросят,  поедает  нескольких,  обыкновенно  задушив  их
первоначально..." Брем, "Жизнь животных", т.2, стр.731-745.
   - Ой, мерзавцы, мерзавцы,  -  простонала  я  и  все-таки  не  могла  не
смеяться, даже слезы потекли.
   В мальчишеской комнате что-то  упало,  и  появился  заспанный  Костя  в
трусах.
   - Ну как? - спросил он. - Дошло?
   И вдруг, увидев меня, завопил:
   - Мать! Какая прическа! Потрясно! Николай, скорей сюда! Погляди,  какая
у нас мать!
   Вылез Коля, тоже в трусах.
   - От лица поруганных поросят... - бормотал он. И вдруг остолбенел. - Ну
и ну, - только и сказал он. - Лапу!
   Я дала им по одной руке  -  Косте  правую,  Коле  левую.  И  опять  они
целовали каждый свою руку, а я смотрела на две головы - соломенно-желтую и
угольно-черную.
   ...Дураки вы мои родные. Ну куда же я от вас уйду...



   4

   На другой день, как всегда, я  пошла  на  работу.  Ну,  не  совсем  как
всегда: на плечах у меня была голова, а на голове - прическа. И эту голову
с прической я принесла на работу. Моя секретарша Галя поглядела на меня  с
удивлением - мне хотелось думать, с восторгом, - но сказала только:
   - Ой, Марья Владимировна, тут вам звонили откуда-то, не  то  из  Совета
Министров, не то из совета по кибернетике, я забыла...
   - И что сказали?
   - Тоже забыла... Кажется, просили позвонить...
   - По какому телефону?
   - Я не спросила.
   - Галя,  сколько  раз  вам  нужно  повторять:  не  можете  запомнить  -
записывайте.
   - Я не успела... Они быстро так трубку повесили.
   Галя была смущена. Крупные голубые глаза смотрели виновато, влажно.
   - Простите меня, Марья Владимировна.
   - Ну, ладно, только чтобы это было в последний раз.
   -  В  последний,  Марья  Владимировна,  честное  пионерское,  в   самый
последний.
   Она вышла.
   Все меня уговаривают расстаться с Галей, а я не могу. Знаю, что это  не
секретарша, а горе мое, обуза, и все-таки держу. Наверно, люблю ее. У меня
никогда не было дочери. А как  она  мне  нравится!  Нравятся  ее  большие,
голубые, эмалевые глаза, тоненькая талия, выпуклые икры на твердых ножках.
И еще она меня интересует. Чем? Попробую объяснить.
   Если два вектора ортогональны, их проекции друг на друга равны нулю.  Я
Галю чувствую по отношению к себе ортогональной. Мы существуем в  одном  и
том  же  пространстве  и  даже  неплохо  друг  к  другу  относимся,  но  -
ортогональны. Сколько раз я пробовала дойти до нее словами - не могу.
   Мне предстояло несколько телефонных разговоров, и я взяла трубку. Так и
есть - говорят  по  параллельному  аппарату,  и  конечно,  Галя  со  своим
Володей.  Уславливаются  вечером  пойти  в   кино   -   мировая   картина.
Прислушиваюсь, какая такая мировая картина? Оказывается, "Фанфары  любви".
Долго говорят, а телефон все занят.  Ничего,  успею.  Фанфары  любви...  Я
положила трубку.
   Все-таки чем она, моя Галя, живет - вот что  мне  хотелось  бы  узнать.
Неужели то, что на поверхности, - это и  все?  Только  бы  прошел  рабочий
день, а там - кино, Володя, танцы, тряпочки? А что? Тоже  жизнь...  Выйдет
замуж за своего  Володю,  будет  носить  яркий  атласный  сверток...  И  я
когда-то носила свертки, только не атласные...  Сыновей  растила  в  самую
войну. Вырастила... Воспитать не сумела. Нет, они  все-таки  хорошие,  мои
мальчики.
   Вошел мой заместитель, Вячеслав Николаевич Лебедев.  Когда  боролись  с
излишествами, мы с ним объединили наши кабинеты. Вздорный старик,  болтлив
и волосы красит.
   - Марья Владимировна, вы сегодня ослепительны!
   Он поцеловал мне руку. Обычно он этого не делает.
   - Острижена, причесана - только и всего.
   - Нет, не говорите. Все-таки наша старая гвардия...
   ...Да, старая гвардия. Я представила себе, как он, крадучись, проникает
в  такой  вот  вчерашний  закуток  за  фанерной  перегородкой  и  как  там
атлетический Руслан накладывает  ему  краску...  Бррр...  А,  в  сущности,
почему? А если бы он был женщиной?
   - Как со сметой на лабораторию? - сухо спросила я.
   - Не утверждают.
   Ну, я так и знала. Если хочешь нарваться на отказ, достаточно  поручить
дело Лебедеву. При виде такого человека у каждого возникает  желание  дать
ему коленкой под зад.
   - Что же они говорят?
   - Надо пересмотреть заявку  на  импортное  оборудование,  на  пятьдесят
процентов заменить отечественным.
   - А вы им говорили, что отечественного оборудования  этой  номенклатуры
нет в природе?
   - Говорят, производство осваивается.
   - Осваивается! Когда ж это будет?
   Вот и работай с такими помощниками. Я закурила  и  стала  просматривать
смету. Он нервно отмахивался от дыма.
   - Зачем вы курите? Грубо, неженственно...
   - Зато вы слишком женственны.
   Сказала и сразу пожалела. Он даже побледнел:
   - Марья Владимировна, с вами иногда бывает очень трудно работать.
   - Извините меня, Вячеслав Николаевич.
   Нет, надулся старик. Нашел благовидный предлог и вышел.
   ...Помню, моя няня когда-то говорила мне: "Эх, Марья,  язык-то  у  тебя
впереди разума рыщет". Так и осталось...
   Смерть не люблю, когда на меня обижаются, прямо заболеваю. Вот и сейчас
отсутствие Лебедева сковывало меня по рукам и ногам.  Но  куда  он  пошел?
Шатается где-нибудь по коридорам бледный, расстроенный. Или разговорился с
кем-то, жалуется. А ему говорят: "Ну чего вы хотите? Баба есть баба".
   Вошла Галя, конфузливо пряча глаза:
   - Марья Владимировна...
   - Опять что-то забыли?
   - Нет, Марья Владимировна, у меня к вам  просьба.  Можно  мне  в  город
съездить, ненадолго?
   - Володя?
   - Нет, как вы можете даже подумать! Совсем не Володя.
   - Ну, а что, если не секрет?
   - В ГУМе безразмерные дают.
   - Ладно, поезжайте, раз такой случай.
   ...Сколько я себя помню, всегда в  дефиците  были  какие-нибудь  чулки.
Когда-то  -  фильдекосовые,  фильдеперсовые.  Потом  -  капрон.  Теперь  -
безразмерные. Во время войны - всякие.
   - Марья Владимировна, может быть, и вам взять?
   - Ни в коем случае.
   - Так я поеду тогда...
   - Поезжайте, только сразу.
   Эх, некстати. Помощи от нее никакой, но  именно  сегодня  мне  хотелось
иметь  человека  на  телефоне.  Мне  надо  было   подумать.   Естественная
потребность человека - иногда подумать.
   В сущности, я  уже  давно  не  занимаюсь  научной  работой.  Когда  мне
навязывали институт, я так и знала, что с наукой придется  покончить,  так
им и сказала. "Да  что  вы,  Марья  Владимировна,  мы  вам  обеспечим  все
условия, дадим крепкого заместителя". Вот  он,  мой  крепкий  заместитель.
Надулся теперь - хоть бы ненадолго.
   Если считать в абсолютном, астрономическом времени, то я, пожалуй, и не
так уж страшно занята, могла бы урвать часок-два для  науки.  Не  выходит.
Научная задача  требует  себе  все  внимание,  а  оно  у  меня  разорвано,
раздергано  на  клочки.  Вот,  например,  на  выборку:  нет   фанеры   для
перегородок. У инженера Скурихина обнаружено две жены. Милиционеры  просят
сделать доклад о  современных  проблемах  кибернетики.  В  недельный  срок
предложено снести гараж - а куда машины дену?
   Рваное внимание, рваное время. Может быть, его не так уж мало,  но  оно
не достается мне одним куском. Только настроишься - посетитель. К Лебедеву
отсылать бесполезно - все равно отфутболит обратно. Раньше  мне  казалось:
вот-вот дела в институте наладятся, и я получу свой большой кусок времени.
Потом стало ясно, что это утопия. Большого куска времени у меня так  и  не
будет.
   И, как назло, сегодня передо мной начала маячить моя давнишняя знакомая
задача, вековечный друг и враг мой, которая  смеется  надо  мной  уже  лет
восемь.
   Начать с того, что она приснилась мне  во  сне.  Конечно,  снилась  мне
ерунда, но, проснувшись и  перебирая  в  уме  приснившееся,  я  как  будто
надумала какой-то новый путь, не такой идиотский, как  все  прежние.  Надо
было попробовать. И поэтому сегодня мне  позарез  нужен  был  целый  кусок
времени. Не тут-то  было.  Телефон  звонил  как  припадочный.  Я  пыталась
работать, время от времени поднимая трубку и  отвечая  на  звонки.  И  как
будто что-то начало получаться... Неужели?
   В дверь постучали. Просунула голову девушка из экспедиции.
   - Марья Владимировна, вы меня извините... Гали нет, а у  меня  для  вас
один документ, сказали, что очень срочный.
   - Ну, давайте.
   Я взяла документ.
   "21 мая 1961 года в 22:00 на улице Горького  задержан  гражданин  Попов
Михаил Николаевич, в невменяемом состоянии, являющийся, по его  заявлению,
сотрудником-лаборантом Института счетных машин. Будучи помещен в отделение
милиции, гражданин Попов оправлялся на стенку и мимо..."
   - Хорошо, я разберусь, - сказала я.
   Девушка ушла. Я снова попыталась  сосредоточиться.  Забрезжил  какой-то
просвет. И снова телефон. Черт бы тебя взял, эпилептик проклятый! Я  взяла
трубку:
   - Слушаю.
   - Девушка, -  сказал  самоуверенный  голос,  -  а  ну-ка  давайте  сюда
Лебедева, да поскорее.
   - Послушайте, вы, -  сказала  я,  -  прежде  чем  называть  кого-нибудь
"девушка", узнайте, девушка ли она?
   - Чего, чего? - спросил он.
   - Ничего, - злорадно ответила я. - С вами  говорит  директор  института
профессор Ковалева, и могу вас уверить, что я не девушка.
   Голос как-то забулькал. Я положила трубку. Через минуту - снова звонок.
Звонили долго, требовательно. Я не  подходила.  Извиниться  хочет,  нахал.
Пусть побеспокоится.
   ...А все-таки зря я его так.  Ни  в  чем  он  особенно  не  виноват.  А
главное, важно так: "Директор института, профессор Ковалева". Старая дура.
Старая тщеславная дура. И когда только станешь умнее? "Остригусь и начну".
Остриглась, но не начала.
   После этого звонка я присмирела, скромно  сидела  у  телефона,  вежливо
говорила:  "Марьи  Владимировны  нет.  А  что  ей  передать?",  записывала
сообщения, - словом, была  той  идеальной  секретаршей,  какой  хотела  бы
видеть Галю. Кстати, Галя так и не  пришла,  Лебедев  тоже.  Хуже  было  с
посетителями. Им-то нельзя было сказать: "Марьи Владимировны нет", -  и  у
каждого было свое дело, липкое, как изоляционная лента. Время было  совсем
рваное, но все-таки я  работала,  писала,  вцепившись  свободной  рукой  в
волосы, курила, комкала бумагу, зачеркивала, снова  писала...  Вот  уже  и
звонки прекратились - вечер. Когда я очнулась, было десять часов.  У  меня
получилось.
   Я еще раз проверила выкладки. Все так.  Боже  мой,  ради  таких  минут,
может быть, стоит жить...
   Я прожила долгую жизнь и могу авторитетно заявить: ничто, ни любовь, ни
материнство, - словом, ничто на свете не дает такого счастья, как эти  вот
минуты.
   Со всем тем я опять забыла пообедать.
   Я запечатала сейф и спустилась в  вестибюль.  Все  уже  давно  ушли:  и
гардеробщица и сотрудники. Мой плащ, довольно обшарпанный,  висел  -  один
как перст. Я остановилась против зеркала.  Хороша,  нечего  сказать.  Лицо
бледное, старое, под глазами темно. От  вчерашней  прически,  разбросанной
ветром, следа не осталось. Здесь, похоже, хозяйничал  не  ветер,  а  стадо
обезьян.
   Я оделась и пошла домой. Быстрый дождик отстукивал чечетку по новеньким
листьям. И всегда-то я забрызгиваю чулки сзади.



   5

   Да, черт меня дернул остричься. Забот прибавилось. Раньше было  просто:
заколола волосы шпильками - и все. А теперь... В первый же  раз,  когда  я
вымыла голову и легла спать, утром оказалось, что  у  меня  не  волосы,  а
куриное перо. Словно подушку распороли.
   Я позвонила Виталию.
   - Виталий, у меня что-то случилось с головой. Волосы встали дыбом.
   - Голову мыли? - строго спросил Виталий.
   - Конечно, мыла. А вы думали, что я уже никогда не буду голову мыть?
   - Можно мыть и  мыть.  Волос  требует  ухода.  Можно  применять  яичный
желток...
   - Простите, мне некогда слушать,  Виталий,  у  меня  сегодня  доклад  в
министерстве, а с такой головой...
   - Приезжайте, я вас обслужу.
   Так я отыскала Виталия в его старой точке и стала ездить к  нему  почти
каждую неделю. Точка была небольшая,  небойкая,  без  длинных  очередей  и
зеркальных витрин, с двумя просиженными  креслами  в  затрапезном  дамском
зале.
   Рядом с Виталием работал только один мастер - старик Моисей  Борисович,
с дрожащими руками и кивающей  головой.  Как  только  он  ухитрялся  этими
своими руками работать? А работал, и превосходно. Правда, холодную завивку
он не любил. Его специальностью были щипцы.
   - Щипцы - это вещь, - говорил он. - Вы  тратите  время,  но  вы  имеете
эффект.
   Ходили к нему "на щипцы" несколько старых  дам.  Мне  они  нравились  -
седые, строгие, несдающиеся. Особенно хороша была одна - с черными, ясными
глазами, гордым профилем и густыми, тяжелыми, голубыми сединами. Когда она
их  распускала,  голубой  плащ  ложился  на  спинку  кресла.  Она   сидела
прямо-прямо и, не отрываясь, глядела  в  зеркало,  плотно  сжав  небольшой
бледный рот. Какая,  должно  быть,  была  красавица!  А  Моисей  Борисович
хлопотал щипцами, вращал их за ручку, приближал к губам,  снова  вращал  и
наконец решительно погружал в голубые волосы, выделывая точную,  стерильно
правильную  волну.  И  все  время  кивал   головой,   словно   соглашался,
соглашался...
   - А вы умеете щипцами? - спросила я как-то Виталия.
   - Отчего же? Мы в школе все виды операций проходили: ондюляция, укладка
феном, вертикальная завивка...  Только  для  нашего  времени  это  все  не
соответствует. Наше время  требует  крупные  бигуди,  владение  бритвой  и
щеткой, форму головы. Мастер, если  он  уважает  себя,  должен  знать