и подвижные угловатые тени.
   Женщина была не очень заметная, брюнетка, с белым шелковым платочком на
растрепанных волосах. Платочек на ветру  порхал,  вздувался,  пряди  волос
летели и перекидывались с одной стороны на другую. На  лице  вспыхивали  и
гасли прозрачные капли дождя.
   Он держал ее за руку и смотрел ей в лицо сверху вниз,  и  она  отвечала
ему взглядом в лицо - снизу вверх. В меняющихся тенях глаза  на  его  лице
были для нее почти страшны своей выразительностью.  Словно  они  не  могли
сдержать напора изнутри, сдались, сдвинулись, поплыли, стали не в  фокусе.
Глядя в эти глаза, она чувствовала в себе  топкую  боль,  вроде  той,  что
бывает в лифте, идущем вниз, сразу после того, как нажмешь кнопку.
   Она что-то сказала. Ветер рывком унес начало фразы, он  услышал  только
конец:
   - ...подумайте, восемь лет разницы.
   - А это мне все равно, - жестко сказал он и поглядел в землю.  И  сразу
лицо и глаза стали жесткими, вернулись в фокус. Он потоптал  ногой  желтый
разлапый кленовый лист и повторил: - А мне все равно.
   - Завтра я вам все скажу, завтра. А теперь мне пора идти. Пожалуйста...
до завтра.
   Она взялась за ручку двери. Он нагнулся и поцеловал ее не в рот и не  в
щеку, где-то рядом с губами. Губы были сразу холодные и теплые, с  каплями
дождя. Она вошла в дверь.


   Татьяна Васильевна поднялась по лестнице, открыла сначала  общую  дверь
одним ключом, потом свою собственную - другим.
   В дремучей коммунальной - бывшей барской -  квартире  у  нее  были  две
комнаты, две  почти  отдельные  комнаты:  маленькая  квартира  в  большой.
Комнаты  в  свое  время  сделали  из  одной  бывшей  гостиной,   разделили
перегородкой, и каждой комнате досталось по  одному  окну  и  по  половине
пышной лепной розетки, в центре которой когда-то висела люстра. Получилось
ничего, удалось даже выкроить небольшой тамбур - переднюю. Только уж очень
- не по размеру комнат - высоки были потолки. Мальчики в детстве говорили:
"У нас комнаты выше, чем длиннее".
   В передней она сняла и отряхнула  плащ,  платочек.  Тихо.  В  маленькой
квартире никого не было. Да в этот поздний  час  спали  все  и  в  большой
квартире:  никто  не  мылся  в  ванной,  не  топал  по  коридору.   Только
электрический  счетчик  над  дверью  мурлыкал,  отсчитывая  свое  время  -
энергию.
   Она немного помедлила, постояла в передней, тронула пальцами  то  место
около губ, куда ее только что поцеловали. Поцелуй был  странный  какой-то,
не в рот и не в щеку, а туда и сюда сразу. Она вспомнила и  снова  ощутила
то лифтовое чувство - не понять, хорошо оно или больно. Нет, сейчас  этого
нельзя. Нужно думать. Завтра нужно что-то сказать ему.


   В  квартире  совсем  пусто  и  тихо,  никто  не  мешает  думать.   Дети
разъехались. Катя - на практике, Толя и Воля -  на  картошке.  Она  зажгла
настольную лампу и села, взяв карандаш. Привычка  думать  с  чем-нибудь  в
руках. Вот так. Кончился сумасшедший день - с ветром,  летящими  листьями,
прыгающим фонарем. Как все неслось, захлебывалось, когда они  шли  в  свою
бесконечную прогулку. По  улицам,  бульварам,  пахнущим  землей.  Пахнущим
палыми листьями. По набережным,  где  огни  были  вколочены  в  воду,  как
длинные золотые гвозди. Шли и дошли,  и  она  ушла  к  себе.  Ушла,  чтобы
думать.
   Вот она у себя дома. Эти две комнаты, маленькая квартира в большой - ее
дом. Много лет, ничего не скажешь, много лет. Здесь, в этих двух комнатах,
выросли дети, стали людьми. В комнатах не очень  уютно,  не  очень  чисто.
Почти у всех знакомых - "у людей" - чище,  уютнее.  Как  это  говорится  в
романах:  "Всюду  чувствовалась  заботливая  женская  рука".  А  здесь  не
чувствуется. Разве она - хозяйка? Уже давно она - глава семьи. Глава семьи
и хозяйка в одном лице. А бывает два настоящих  лица  в  одном?  В  книгах
бывает, в жизни - нет.
   Татьяна Васильевна работала как мужчина,  а  боролась  с  бытом  -  как
женщина. Трудно сказать, где было труднее, - пожалуй, все-таки  быт.  Свою
научную работу она любила без размышлений, без деклараций - просто любила.
Обтертая лямка. Не так уж часты были  великолепные  минуты  успеха,  когда
догадка о том "почему так" внезапно  и  чудесно  осветит  темную  путаницу
фактов.  Гораздо  больше  она  знала  терпеливые  научные   будни,   самые
прозаические из будней, когда ничто не блещет, все - прилежание, а  внутри
потихоньку, как вода подо льдом, бормочет и  трудится  мысль.  Время  было
нарасхват - лекции, статьи, конференции, лаборатория.  Лаборатория  важнее
всего - свое детище. Так и жила. Чего-то, говорят, достигла. Дети  выросли
как-то между делом - хорошие дети... А вот квартиру  не  вылизывала,  нет.
Делала только самое необходимое, чтобы не зарасти грязью. Впрочем,  всегда
хотелось, чтобы было все как  у  людей.  Тоска  по  благообразию.  В  иной
воскресный день Татьяна Васильевна, в лабораторной спецовке,  с  ведром  и
тряпкой, чувствуя себя воительницей, принималась за уборку.  В  такие  дни
дети говорили: "Воскресная мать - кошмар, скорей бы  понедельник".  И  она
сама больше любила понедельник. А главное, все  было  ни  к  чему.  Уборка
стоила огромных трудов, но ее следы исчезали слишком быстро. Через два-три
дня снова откуда-то выползали полчища книг, предметов одежды, радиодеталей
- и  расселялись  в  квартире  по-своему.  Мебель  была  старая,  когда-то
хорошая, но теперь она пришла в упадок. Толя называл эту мебель  "блеск  и
нищета  куртизанок".  Особенно  в  этом  году  она  как-то   сразу   стала
разваливаться. Воля чертил на обеденном столе -  старинный  стол  красного
дерева, и вдруг он под его локтем рассыпался. Воля ругался,  а  Толя,  как
всегда,  иронизировал,  потом  оба  вместе,  толкаясь  и   перебраниваясь,
скрепили ножки  стола  обыкновенной  доской.  Были  разговоры  "хорошо  бы
позвать краснодеревца", но из стадии разговоров не вышли. Стол так и стоит
до сих пор с сосновой доской между ногами красного дерева.  А  вот  мягкую
мебель - диван и два кресла - в прошлом  году  обили.  Татьяна  Васильевна
очень гордилась: она обила мебель, у нее как у  людей.  Был  приглашен  по
рекомендации старик обойщик. Две недели он царил в квартире: сорил, курил,
пел песни, а на третью неделю запил и пропал. Татьяна Васильевна ездила  к
нему, унижалась, задабривала, чуть ли не насильно привезла его, пьяного, и
он заснул на развороченном диване. Да,  много  всего  было,  пока  наконец
диван и кресла не уставились по местам в своей новой нарядной одежде.  Они
стояли красиво и послушно, как хорошо  воспитанные  дети,  и  каждый  раз,
приходя с работы, Татьяна Васильевна радовалась на них.  Она  даже  начала
подумывать о новых  хозяйственных  подвигах,  например  ликвидировать  все
барахло. Барахла накопилось невероятно много. Ужаснее  всего  были  книги.
Они словно размножались сами собой. Они были всюду: большие  и  маленькие,
переплетенные и мягкие, старые и новые. В  сущности,  настоящими  жильцами
квартиры были книги,  а  люди  только  так.  На  манер  чеховских  сестер,
мечтавших о несбыточной Москве, Татьяна Васильевна мечтала разобрать книги
и позвать букиниста. Иногда она даже  принималась  за  дело  и  привлекала
детей. Ничего из этого не выходило. Кончалось всегда тем, что из-под спуда
появлялись какие-то диковинные, давно забытые книги и не заглянуть  в  них
было попросту невозможно. Что же, вместо разбора книг получалось, как  они
говорили, "изба-читальня". Вся семья,  сидя  среди  разворошенных  книжных
груд, с упоением читала.
   На втором месте после книг в квартире была старая обувь. Разные  туфли,
сапоги, ботинки, полуботинки, боты,  ботики.  Они  толкались  в  передней,
паслись под кроватями - пыльные, беспризорные.  В  сущности  их  никто  не
носил, а выбросить было  жалко  и  стыдно  -  ведь  "у  людей"  ничего  не
выбрасывают... У Татьяны Васильевны с детства было убеждение,  что  старые
вещи можно "продать татарину".  Но  "татарин"  почему-то  не  приходил,  -
видимо, люди этой национальности занимались теперь другими делами.  Хорошо
бы подарить кому-нибудь эту  обувь,  лучше  всего  оптом,  но  кому?  Нет,
предложить такой подарок было стыдно. Ведь обиделась бы  я,  если  бы  мне
кто-нибудь подарил  старые  туфли?  Обиделась  бы.  Однажды  она  украдкой
вынесла и поставила пару туфель на лестничную площадку - авось  кто-нибудь
возьмет. Как бы не так! Назавтра туфли нагло стояли на прежнем месте, даже
как-то избоченились, и она стыдливо унесла их обратно.
   А когда перебили мебель, ей вдруг стало  казаться,  что  все  возможно.
Погодите, справлюсь и с книгами, и с туфлями... Но тут Воля  опрокинул  на
нарядное свежее кресло банку  с  тушью,  и  Татьяна  Васильевна,  к  стыду
своему, почти не огорчилась, скорее даже обрадовалась: теперь можно  снова
забыть о букинисте...
   Ох, дети. Вечно они что-то портят  и  пачкают.  Хорошие  дети,  золотые
дети, но - что греха таить! -  какие-то  разболтанные.  Даже  Катя.  Милая
тоненькая Катя. Колосок на длинной соломинке.


   Самое характерное в Кате была ее напряженная  совесть.  Словно  она  не
жила, а только спрашивала себя и других:  так  ли  я  живу?  Правильно  ли
делаю? И так - с раннего детства.  Смешная  девочка,  с  тонкими  белесыми
косичками, с неулыбающимися укоризненными глазами строгого  серого  цвета,
она стояла перед взрослыми как живой вопрос - вопрос и требование. Укор. А
сама неумелая, неряха - все у нее валилось из рук.  Даже  чулки  заштопать
себе не умела. Не удалось как-то ее приучить. Ведь на то, чтобы  приучить,
нужно время, ох, как много, куда больше, чем на то, чтобы  сделать  самой.
Татьяна Васильевна мало бывала дома, а Катя без нее все читала, читала как
одержимая. Оторвать ее от книги было трудно, как разбудить пьяного. Трудно
и жалко, когда она поднимала глаза и с выражением  напряженного  страдания
пыталась понять: чего же, наконец, здесь от нее хотят?
   Вытянулась Катя, а все такая же. Тоненькая, но  не  грациозная,  скорей
неуклюжая. На ногах детские туфли без каблуков. Никаких хитростей. Волосы,
тонкие и светлые, причесаны гладко-гладко,  оттянуты  назад  над  голубыми
висками. А глаза по-прежнему спрашивают каждого: так ли живешь,  верно  ли
живешь? Сама  решила  пойти  на  медицинский,  хирургом  стать,  а  теперь
мучается, сомневается в себе... Иногда придет домой как мертвая, уставится
в пространство, и, кажется, слышно, как думает: я бездарна.
   Никогда у нее не было мальчиков, только в  прошлом  году  завелся  было
один, походил и перестал. Хороший мальчик, простой, веселый.  Быть  бы  им
вместе - по-простому, по-веселому. А вот не выходит - это же Катя.  У  нее
каждый шаг с трагедией. Танцевать  не  умеет,  вернее,  стесняется.  Когда
ребята собираются, поют - Катя молчит, смотрит  большими  глазами,  а  тем
становится неловко, словно они что-то дурное делают. Спросят ее: почему не
поешь? Скажет: голоса нет. Неверно. Татьяна  Васильевна  слышала  однажды,
как Катя мыла окна и пела, думая, что никого нет дома. Голос был тоненький
и робкий, но чистый, как стеклышко...
   ...Бедная моя Катя. Трудно тебе. По себе знаю. Две неумехи...
   Мальчики - Толя и Воля -  те  не  такие.  Татьяна  Васильевна  невольно
улыбнулась, когда эти двое  возникли  перед  ней  -  вдвоем,  как  всегда.
Близнецы  росли  вместе,  в  школе  сидели  за  одной  партой,  теперь   в
институте... И вечно они дрались и ссорились. Когда были маленькие,  драка
у них  шла  бесперебойно,  как  будто  дома  все  время  работал  какой-то
моторчик. Татьяна Васильевна, придя домой, первым делом слушала: все ли  в
порядке, как моторчик,  работает  ли?  Если  все  было  тихо,  это  всегда
означало плохое: то ли кто-нибудь из мальчиков заболел, то ли  они  вместе
замышляют какую-нибудь из ряда вон выходящую пакость. У них с  ранних  лет
была склонность к технике, и пакости всегда были с индустриальным уклоном,
например,  разобрать  стенные  часы  для  пополнения  "конструктора"   или
соорудить привод к мясорубке из дамского велосипеда... Внешне  они  совсем
были не похожи, не верилось, что близнецы. Воля -  смуглый  толстунчик  со
сверкающими черными  глазами,  из  которых  один  косил  немного.  Толя  -
бледный, серо-белокурый, с задумчивой улыбкой, от которой  на  левой  щеке
делалась одна глубокая ямочка. В свое время папа говорил, что, верно, Толя
и Воля начали драться еще во чреве матери, поэтому и вышли такие:  один  -
косенький, другой - об одной ямочке.
   Время шло, братья росли и выросли, а вот драться не  перестали.  Смешно
сказать - взрослые парни, бреются,  а  недавно  подрались  из-за  какой-то
книги. Вот и теперь, наверно, ссорятся там в совхозе на картошке, работает
моторчик, все в порядке. Ссорятся, а жить друг без друга не могут. Воля  -
энтузиаст, изобретатель, хвастун и спорщик, неряха, вечно все разбрасывает
и теряет. Толя - скептик, насмешник, скромник, умница, беспощадный  критик
завиральных Волиных идей. Вещи свои  бережет  и  держит  в  порядке  (Воля
деления на "мои" и "твои" не признает). Воля - красивый парень с крылатыми
бровями и горячим взглядом. Косина теперь едва заметна, она даже идет  ему
- делает  взгляд  еще  горячее  и  диче.  Толя  рядом  с  ним  невидный  -
узкоплечий, сутулый. Только и прелести, что улыбка -  редкая,  драгоценная
улыбка с ямочкой. Когда видишь ее, кажется, нет на свете человека красивее
и милее. Дорогие мои мальчишки. Братья-разбойники.


   Думать. Надо думать. Сама обещала: завтра скажу все.
   Татьяна Васильевна подошла к зеркалу  -  причесаться  на  ночь,  вынула
шпильки из негустых спутанных волос, провела  гребнем  по  одной  пряди  в
вздрогнула: в  полусвете  зеркала  смотрела  на  нее  совсем  еще  молодая
женщина, знакомая, но не очень. Ох, замереть так, не двигаться, глядеть  и
верить, что этот условный знак женщины, этот фантом  и  есть  она...  Нет,
надолго замереть не удается. Один поворот головы - и фантом исчез.
   Татьяна Васильевна для своих лет выглядела хорошо и  привыкла  со  всех
сторон слышать об этом, но не придавала большого  значения.  Ну,  выглядит
лучше, хуже - в конце концов, каждый как-нибудь выглядит... Она никогда не
была  профессиональной  женщиной.  Как  можно  не   владеть   французским,
английским - так она не владела женским. Когда-то, еще при Саше, ее многие
считали и называли красивой... Возможно, так оно и было. Что поделаешь?  В
молодости она не работала над своей красотой, теперь  -  не  работала  над
своим возрастом. Замечала в зеркале сединки, но ни  за  что  не  стала  бы
краситься. Неприятнее  всего  было,  когда  пришлось  увидеть  себя  не  в
зеркале, а в кино. Не в седине и морщинах, оказывается,  было  дело,  а  в
осанке. После того случая она долго не подходила к зеркалу. Вот  и  сейчас
она от него отвернулась, сказала вслух: "Поздно уже"  -  и  стала  стелить
постель. Лечь и думать. Она завела будильник, потушила свет и легла.
   Первые секунды было совсем  темно.  Потом  постепенно  обозначились  на
стенах качающиеся тени веток и скользящие светлые пятна.  Это  -  от  того
фонаря. Бедняга, он все еще мотается там один на своей проволоке, а  ветер
свистит и швыряет капли - вот  они  стукаются  о  стекла  и  стекают  вниз
слезами.


   ...Думать - о чем? О себе, о своей жизни.  Жизнь  большая.  Но  сегодня
почему-то нужно было вспоминать не  всю  жизнь  подряд,  а  какой-то  один
эпизод, случай. Было ощущение, что она забыла что-то важное и  это  важное
лежало в прошлом. И весь вечер - пока еще она была не одна - ей  не  давал
покоя какой-то навязчивый образ, приставал и прятался. Нужно его  поймать.
И для этого она стала перебирать в мыслях всю жизнь -  пласт  за  пластом,
пробуя: не здесь ли? То или не то? Не то.  И  опять:  не  то.  И  вдруг  в
какой-то момент стало казаться, что немножко "то". Словно  в  игре,  когда
человек  с  завязанными   глазами   ищет   спрятанную   вещь,   а   кругом
приговаривают: "Холодно, холодно,  теплее,  еще  теплее,  горячо".  Так  и
теперь, каждый раз, когда мысль подбиралась к определенному пласту,  голос
приговаривал: "Теплее, ищи здесь". И она стала искать, где теплее.
   Они жили тогда в эвакуации, на Урале, куда выехала со своим  институтом
Татьяна Васильевна. Муж ее Саша - китаист, востоковед  -  в  самом  начале
войны ушел с ополчением. Она получила от него только одно письмо - бодрое,
с юмористическим описанием фронтовых будней "роты  кальсонщиков",  как  он
называл свою сборную, сугубо гражданскую  часть.  Больше  писем  не  было.
Татьяна Васильевна писала - ни одного  ответа.  Она  справлялась  по  всем
возможным инстанциям -  ничего.  Пропал  человек.  Приходили  стандартные,
мертвые ответы: "Адресат не числится"  или  "Местопребывание  неизвестно".
Страшно было уезжать: а вдруг без меня - письмо? Но не ехать с  институтом
было немыслимо, и она поехала, и с нею дети - Катя, старшая, и мальчики, и
тетя Мари.


   Тетя Мари была Сашина тетка. Она жила в доме с  давних  пор  -  он  еще
женат не был. Ее сестра, Сашина мать,  красивая  и  живая  женщина,  давно
умерла, а тетя Мари жила, и теперь ей было  уже  лет  семьдесят  пять,  не
меньше. Странное существо была эта тетя Мари.  Начиная  с  внешности:  она
была  на  редкость,  патетически  безобразна.  Правый,  совершенно  косой,
устрашающий глаз не пристраивался на лице, существовал  как  бы  отдельно,
угрожал, жаловался... А само лицо - длинное, красное с синевой, словно  бы
стекало со  лба.  Над  этим  лбом  каждое  утро  тетя  Мари  сооружала  из
желто-седых волос замысловатую прическу валиком по  моде  начала  века.  С
ранних лет  ее  скрючило  ревматизмом.  Руки,  огромные,  распухшие,  тоже
красные с синевой, шевелились  как-то  неорганизованно.  Когда  тете  Мари
нужно было взять со стола хлеб, скажем, или ножницы, огромная  рука  долго
качалась, словно примериваясь, прежде чем взять вещь.  Жуткая  пародия  на
первые хватательные движения младенца. И  ноги  у  нее  были  такие  же  -
огромные,  распухшие,  шаркающие.  Казалось,  тетя  Мари  не   ходит,   не
двигается, а только мешкает, и как раз в тех местах, в тех  проходах,  где
нужно было проходить всем другим - быстрым, организованным. Когда рядом  с
ней возникала необходимость что-то сделать -  поднять,  передать,  -  тетя
Мари начинала судорожно и совестливо шаркать ногами, не вставая со стула.
   Татьяна Васильевна не очень-то любила тетю Мари. Ее раздражало шарканье
и  мешканье.  К  тому  же  в  загадочном  глазе  тети  Мари  ей   чудилось
неодобрение. И недаром. Тетя Мари не  одобряла  Татьяну  Васильевну.  Нет,
Сашина жена не так живет, как нужно, имея  такого  мужа.  Прекрасный  муж,
трое детей,  а  она  для  чего-то  ходит  на  службу,  встречается  там  с
мужчинами. "Флерты", - с укоризной думала тетя Мари, но вслух  никогда  не
говорила. Да и кому было говорить? В доме она  жила  как-то  особняком,  в
уголке за шкафом - впрочем, она его  называла  по-старомодному  -  "шкап".
Целый шкап - целый  мирок.  Собственный  мирок  тети  Мари.  Воспоминания.
Страусовые перья. Старинные кружева, веера, перчатки. Выцветшие фотографии
в  бархатных  рамках.  Все  это  было  перевязано  ленточками,  переложено
душистыми  саше  и  пахло  необыкновенными,  книжными  какими-то   духами:
лавандой...
   Из всей семьи по-настоящему общалась  с  тетей  Мари  только  маленькая
Катя. Она приносила в уголок тети  Мари  свою  скамеечку,  садилась  у  ее
распухших ног, трогательно и требовательно подняв свои взрослые  глаза,  и
слушала рассказы тети Мари о давних временах. И тетя  Мари,  с  качающейся
головой,  неуверенно  гладя  распухшей  рукой  тонкие   белесые   косички,
рассказывала Кате о своей юности. Как она в институте  на  выпускном  балу
танцевала с шалью и как ее заметил и похвалил сам великий  князь  (а  ведь
танцевала боком к нему, а с  левой  стороны  я  была  премиленькая)...  и,
наконец, понизив голос, говоря как бы только с собой, рассказывала