о  том,
как она всю жизнь любила, до смерти  любила  одного  человека  -  "твоего,
Катя, дедушку" - и как отдала его без  борьбы  своей  сестре,  хорошенькой
хохотушке. А он так никогда и не узнал, что тетя Мари его любила, любит  и
сейчас, хотя дедушка вот уже двадцать лет  как  умер.  И  Катя  слушала  и
любила дедушку вместе с тетей Мари. А иногда тетя Мари вынимала  из  шкапа
свои сокровища - среди них портрет дедушки в кирасе и меховом кивере  ("Он
что был, царь?"), перебирала  их,  перекладывала  и  рассказывала  историю
каждой вещи. Вынимала пожелтевшие кружева - "настоящие  алансонские"  -  и
говорила: "Это я тебе подарю, когда ты будешь выезжать".  Катя  не  знала,
что значит  "выезжать",  но  чувствовала,  что  в  жизни  ее  ждет  что-то
необычайное, какой-то перелом, после чего все будет так же  значительно  и
прекрасно, как в жизни тети Мари. И она, Катя, тоже  встретит  человека  и
полюбит его и отдаст без борьбы другой, а он до смерти так  и  не  узнает,
что она его любила.


   Пришла война, потом эвакуация.  Шкап  тети  Мари  остался  в  брошенной
квартире с забитыми окнами. Только один  небольшой  пакетик  взяла  она  с
собой: дедушкин портрет, несколько писем,  записную  книжку  с  засушенным
розовым бутоном. Им дали одну комнату в общежитии, и в этой  комнате  тете
Мари досталась только узкая кровать в углу и маленький кожаный саквояж под
кроватью. Она не понимала,  что  происходит,  почему  жизнь  так  внезапно
изменилась, почему  нет  в  доме  конфет  и  фруктов?  Она  ведь  знала  -
настолько-то она была современна, - что детям  необходимы  фрукты,  в  них
витамины. А вот фруктов детям почему-то не покупают. И ходить из комнаты в
комнату больше нельзя - всего одна комната. И тетя Мари  совсем  притихла,
перестала даже шаркать и все больше сидела или лежала на  своей  неуклюжей
железной кровати. Молча ела то, что ей давали, иногда  думала  "невкусно",
но никогда не говорила.


   А Татьяна Васильевна жила, задыхаясь,  бегом,  гонимая  необходимостью.
Она читала лекции в институте, бегала на рынок менять какие-то  тряпки  на
картошку,  таскала  мешки,  пилила  дрова,  готовила,  мыла,  штопала.   А
хозяйство рассыпалось в неумелых руках,  приобретало  какую-то  враждебную
самостоятельность: примус не зажигался, суп пригорал. А  еды  не  хватало.
Мальчикам нужно было молоко, а за него брали  хлебом.  Татьяна  Васильевна
почти перестала есть, щеки у нее провалились, губы подсохли,  а  в  глазах
появился какой-то волчий блеск. Когда она  шла  по  утрам  на  работу,  ее
шатало, словно ветром, а  ноги  были  легкие-легкие  и  как  будто  чужие.
Помнится, однажды она вышла на  мороз  ранним  утром:  небо  было  страшно
розовое, с клубами на нем не то дыма, не то тумана, а  она  шла  на  своих
чужих и легких ногах - как будто летела. Запомнилось от этого утра розовое
небо и парадоксальное, летящее чувство счастья,  причастности  к  розовому
небу и клубам дыма. Но такое чувство бывало редко - может быть, всего раза
два, а обычно была тревога,  сознание  вины  и  ответственности  за  своих
детенышей, маленьких, зависимых. Ребята росли, их надо было кормить, а еды
было мало.  Толя  и  Воля,  похожие  на  картофельные  ростки  в  погребе,
притихли, даже дрались вяло и неохотно. Самое жуткое было - их неожиданное
сходство. Да, бедненькие, они стали похожи. Одна и та же приглушенность  и
серьезность  появилась  и  в  Волином   косящем   глазе,   и   в   Толиной
ямочке-дырочке, около которой легла тонкая морщинка. А что она  могла  для
них сделать? Что продать, что обменять? И  она  целыми  ночами  не  спала,
перебирая в уме скудное свое добро и считая: вот за это мне дадут  десяток
яиц, за это - кусок масла,  такой  вот,  в  капустном  листе,  как  видела
недавно  на  рынке.  И  всю  ночь  в  воображении   строились,   менялись,
комбинировались продукты. Не для себя. Ей  самой  ничего  не  было  нужно.
Сахар и масло, которые понемножку выдавались по карточкам, давно стали для
нее несъедобными, как камни. Это было для детей. И Катя,  беленькая  Катя,
сплошная совесть, глядя на маму, тоже глотала слюнку и говорила: "Я  этого
не хочу. Это мальчикам". А Татьяне Васильевне  и  правда  не  было  ничего
нужно, иногда только ночью - маленький кусочек хлеба, и она  бы  наверняка
заснула. Но нет, нельзя. И она убаюкивала себя,  повторяя  неизвестно  как
привязавшуюся к ней французскую поговорку: "qui dort  dine"  (кто  спит  -
обедает). И в самом деле, если удавалось заснуть, утром она вставала почти
не голодная.


   И  вдруг   неожиданно   стало   легче.   Это   было   как   чудо.   Ей,
"высокооплачиваемой", удалось устроить мальчиков  в  детский  сад.  Теперь
каждое утро повзрослевшая, ответственная Катя водила  мальчиков,  как  она
говорила, "на работу", с каждой стороны - по мальчику. А они пререкались и
время от  времени,  через  Катю,  затевали  потасовку.  Они  снова  начали
драться: в детском саду их хорошо кормили. Воля даже один раз принес  Кате
пирожок с изюминкой. Другую изюминку он выковырял и съел - не удержался.
   Легче стало, но все-таки трудно, ох как трудно, главное, сил было мало,
и воды не было. Водопровод  почти  не  работал.  Иногда  ночью  по  этажам
разносился слух:  напротив,  в  подвале  дают  воду.  Женщины,  обмотанные
платками, громыхая ведрами, бежали за водой как на пожар.  Часто  воды  не
хватало на всех, и  с  полными  ведрами  шли  только  счастливые,  первые.
Однажды дворничиха Дуся подарила Татьяне Васильевне полведра воды, а та от
благодарности и смущения  заплакала.  Дуся  тоже  смутилась,  забормотала:
"Бери, бери, чего там, ты же убогая". И Татьяна  Васильевна  очень  хорошо
поняла и согласилась: убогая. Она, со  своей  ученой  степенью  и  слабыми
руками, была и вправду убоже всех убогих в этой суровой жизни.  И  сколько
раз потом она принимала от чужих людей подаяние  на  свое  убожество.  Раз
товарищ по работе принес ей целых  сто  граммов  масла...  Другой  раз  ей
коллективно подарили курицу. Она не отказывалась, важно и просто принимала
подаяние, но запоминала, крепко запоминала. Уже много лет спустя, глядя на
человека, она про себя говорила: "Это тот самый, который принес мне  тогда
половину булки. Помню, хорошо помню. Никогда не забуду, как мальчики  были
рады".
   Со всем этим жизнь была хотя и трудная, но почти возможная, если бы  не
тоска. Тоска неизвестности,  страшная  тревога  о  Саше.  Тоска  постоянно
звучала в ней, как одна незамирающая нота. Сколько писем - отправленных  и
возвращенных, а потом уже и неотправленных. В этих письмах она давала себе
волю. Она была нежна, суеверна, труслива - была женщиной. Часто ей  снился
один и тот же сон: будто она, маленькая  и  слабая,  как  муха,  бьется  о
большую, гладкую, непроницаемую стону - бьется и жужжит. Она  просыпалась,
как  от  удара  в  сердце,  и  думала:  может  быть,  в  эту  минуту   его
действительно убили.
   Сколько вокруг было вдов, сколько потерь! Было ей лучше или  хуже,  чем
им? Кто знает... Они хоронили один раз, а у нее были тысячи малых похорон.
Каждый день она хоронила Сашу и снова воскрешала.  Соседка  Нюра  получила
похоронную. Татьяна Васильевна  зашла  к  ней.  Нюра  сидела  на  кровати,
настойчиво  и  деловито  билась  головой   о   железо   и   выла   грубым,
неестественным  голосом.  Рядом  стояла  сопливая  маленькая  девчушка   в
спущенном чулке  и  подвывала  двумя  октавами  выше.  Татьяна  Васильевна
смотрела окаменело, без жалости. Она пыталась дать Нюре воды,  но  та  все
мотала головой, и вода текла по щеке - драгоценная  вода.  Как  тогда  она
испугалась своей окаменелости, мысли о воде  и  еще  одной  мысли:  "Может
быть, и лучше так: отвыться, и чтобы все было копчено". Страшная  мысль  -
нет, она не могла так подумать! Ее судьба была другая.  И  она  продолжала
терпеливо все ту же незримую для  людей  работу:  хоронить  и  воскрешать.
Иногда вдруг высоко поднималась надежда, а за ней всегда наступала очередь
отчаяния. Эти волны приходили всегда строго попарно. Выше волна надежды  -
выше волна отчаяния. Самая высокая пара волн была сразу после конца войны.
Многие возвращались  -  Саша  не  вернулся.  Ничего  не  случилось,  волны
затухли. Они и потом возвращались иногда, всегда попарно,  но  становились
раз за разом все короче и ниже, пока наконец не  прошли  совсем.  Наверно,
это было лет через пять после конца войны. Умерла боль. В анкетах, в графе
"семейное положение", Татьяна Васильевна  уже  давно  писала  "вдова".  Но
по-настоящему она стала вдовой, только когда умерла боль.
   А тогда, во время воины, когда еще все было возможно,  какая  она  была
живая,  эта  боль!  Жива  была  боль  -  жива  и  она  сама.  Жизнь   шла,
требовательная и полная, с  трудами  и  радостями.  Особой  радостью  были
лекции. Придя в институт на чужих легких ногах, полупьяная от  слабости  и
стойкости, она входила в аудиторию. Ее встречало четкое,  ждущее  молчание
студентов; Она начинала, и - эх!.. - все становилось послушным.  Аудитория
была как одно коллективное, многоглазое, управляемое существо. Вести  всех
и следить одновременно за каждой парой глаз.
   До войны в их "трудном" техническом вузе девушки были редки - как цветы
в траве. Теперь травы было мало, почти одни цветы.  И  какие  трогательные
были эти цветы - бледненькие, плохо  одетые,  полуголодные  и  все-таки  с
неисчезающим  блеском  молодости!  А  среди  поля  девушек   -   несколько
мальчиков, юношей, мужчин. Слабые, узкогрудые  (многие  в  очках),  чем-то
неполноценные - и понятно, ведь иначе они были бы на войне. Из числа  этих
мальчиков один чем-то привлек  ее  внимание,  наверно,  тем,  что  казался
здоровее всех. Худощавый, высокий даже сидя, со светло-белокурыми  прямыми
волосами и смуглым, неправильным лицом, он смотрел на нее  снизу  вверх  с
насмешливым торжеством молодости и силы. На нем  была  полинявшая  военная
гимнастерка со споротыми погонами, а на лице - такого же  защитного  цвета
глаза, большие и веселые почти до наглости.  Про  эти  глаза  нельзя  было
просто  сказать,  что  они  смеялись,  нет,  они  хохотали,   они   просто
покатывались. Казалось, он с трудом себя сдерживает: стоит ей только  уйти
из аудитории, как он даст себе волю. Тут уж начнут хохотать и покатываться
все эти бледные девочки и очкастые мальчики. Иной раз перед лекцией,  стоя
за дверью, она даже слышала этот  дружный  хохот,  смолкавший,  когда  она
входила. Ну, конечно, было ясно, кто тут верховодил! В своем роде  он  был
такой же мастер своего дела, как она, тоже умел владеть  вниманием  людей,
только его умение было выше - оно шло не от строгости, а от радости. Входя
в аудиторию, она скоро привыкла искать взглядом хохочущие защитные  глаза,
даже соревноваться с ним взглядом: кто кого?  Он  весело  смотрел  на  нее
снизу  вверх  и  одновременно  сверху  вниз.  Кто  она   была   для   этой
двадцатилетней юности? Ученая женщина, уже немолодая, должно быть скучная,
от которой всегда можно  ждать  неприятностей:  вызовет  к  доске,  двойку
поставит... Она смотрела на него с неприязнью: молодой, сильный,  а  сидит
здесь, с девочками и очкастыми слабогрудыми мальчиками, хохочет глазами...
Но однажды, действительно вызвав его к доске, она увидела, с каким усилием
он встал, переместив  как-то  вбок  несгибающуюся  ногу,  и  тогда  только
заметила на защитном рукаве две нашивки - красную и желтую -  и  упрекнула
себя.
   ...Значит, уже тогда он был для нее чем-то отмечен? А может  быть,  это
теперь так кажется? Потому что эти самые защитные глаза  смотрели  на  нее
сегодня под пляшущим фонарем. Только тогда  они  хохотали,  а  сегодня,  в
набегающих тенях, были страдальческими, не в фокусе. Впрочем, на один  миг
глаза вернулись в фокус и стали жесткими. Это когда он растоптал  кленовый
лист: "А это мне все равно". Как жестко он это  сказал:  "А  это  мне  все
равно". Значит, все-таки было не совсем все равно?


   Она не так уж много знала о нем. Вторично, после тех уральских  времен,
они встретились в прошлом году: она уже  года  два  как  была  вдовой.  Он
работал в той же области, что она, и был связан с институтом общей научной
темой. Тема хозрасчетная, хлопот много. Здесь  его  мало  кто  знал,  даже
стенографистки, а они-то уж всегда всех знают. Говорили о  нем:  обещающий
молодой ученый. Не такой уж он молодой. Говорили, что женат,  но  с  женой
почему-то не живет, кажется, она ушла к кому-то и ребенка с  собой  взяла,
девочку. Кто-то даже имя девочки знал: Пашенька. Вот и все. Он с  тех  пор
не очень изменился. Хромота теперь мало была заметна -  что-то  прыгающее,
забавное в походке, а так нет. Нет, все-таки изменился:  волосы  поредели,
словно истаяли и отступили назад, какие-то желваки выросли  на  скулах.  А
больше всего изменились глаза - не так уж  часто  они  теперь  хохотали...
Зато если принимались - что только делалось с  людьми!  Будней  больше  не
оставалось - одни праздники. Все становилось интересным, особенным.  А  он
красовался: вот, мол, как бывает на свете, а вы не замечаете,  дайте-ка  я
вам покажу. Видите? Это я. Я приглашаю вас на пир - смейтесь. Когда  он  с
таким лицом приходил в лабораторию - все менялось, все  тянулось  к  нему.
Мрачный седой профессор с бородавкой на щеке  поднимал  ухо,  как  пес,  и
ждал. И пожилая лаборантка  в  коричневом  халате  с  измученным  лицом  и
пятнами от реактивов на худых  рабочих  пальцах,  и  девочка-препаратор  с
косичками, как  у  Кати,  -  все,  встрепенувшись,  ждали  смеха,  и  смех
приходил, и они смеялись, и были счастливы. Смеялась  вместе  со  всеми  и
Татьяна Васильевна. Теперь она могла с ним смеяться, не так, как тогда,  в
аудитории, где он только ждал ее ухода, чтобы начать. Вечером,  дома,  она
иногда вспоминала этот смешной праздник и пыталась пересказать его  детям.
Ничего не выходило. Видно, дело было не в словах, а в тоне,  в  голосе,  в
глазах - черт знает в чем!
   А потом все чаще и чаще ей стало казаться, что он проходит, и  говорит,
и красуется только для нее одной...
   А  она  сама?  Один  раз,  рассказывая  о  нем  дома,  она   запнулась,
почувствовав на себе Катин взгляд. Прямые серые  глаза  в  упор  спросили:
"Верно ли живешь?" Катя моя, как ты на меня смотришь? Неужели до этого уже
дошло? Кажется, дошло.
   ...И вот, наконец, черный, осенний вечер, фонарь на углу...


   ...Нет, не нужно об этом. Нужно перелистывать прошлое, найти наконец то
"горячее место", которое все еще ей не дается. Понять наконец,  какой  это
образ преследует ее сегодня весь вечер и вот уже  половину  ночи,  говоря:
нет, не все в порядке.


   Итак, война. Эвакуация. Несмолкающая боль внутри. Идет уже второй год в
чужом городе. Жизнь то труднее, то легче, в общем, скорее  легче,  но  как
мало сил.
   Заболела тетя Мари. В  сущности,  она  давно  уже  ослабела,  все  реже
передвигалась по комнате. А теперь легла уже  совсем.  Татьяне  Васильевне
стало труднее. Теперь  каждый  день,  придя  с  работы,  она  должна  была
прибирать тетю Мари, с усилием приподнимая ее на кровати и меняя  под  ней
убогие тряпки,  когда-то  бывшие  простынями.  А  воды  не  было.  Татьяна
Васильевна  держала  себя  в  руках.  Она  никогда   не   позволяла   себе
раздражаться, делала все -  терпеливо,  внимательно,  но  без  жалости,  с
каменной душой. Где было взять крови душевной еще  и  на  тетю  Мари?  Это
просто несправедливо, никто не смеет от нее этого требовать.  Ведь  она  и
раньше-то не особенно любила тетю Мари.  Что  она  могла  сделать?  Только
ухаживать за ней, мыть ее и кормить, но не любить, нет, это она была не  в
силах. Однажды, когда она приподнимала тетю Мари  на  кровати,  неожиданно
две костлявые руки обняли ее за шею, и она почувствовала на щеке  поцелуй.
Это было ужасно. Ух, с  какой  силой  заворочались  где-то  там  любовь  и
жалость! Но она не пустила их к себе. Нет, она не могла любить еще и  тетю
Мари - не было у нее на это душевных сил.
   И вот однажды вечером, когда она пришла домой, ее поразила  необычайная
тишина: Толя и Воля не дрались, а молча в уголке  перебирали  пуговицы,  а
Катя, очень серьезная, сидела у кровати тети Мари.  "Мама,  с  тетей  Мари
что-то случилось, она не говорит, - сказала Катя. - Я воспитала мальчиков,
и они молчат".
   Татьяна Васильевна подошла к кровати со смешанным чувством. Тут было  и
робкое, подлое чувство облегчения (неужели конец моим мукам?), и  стыд  за
это облегчение,  была  и  трусливая  мысль-молитва:  нет-нет,  пожалуйста,
только не сейчас, пусть только не в этот раз! Но тетя Мари  была  жива.  У
нее  было  темно-красное  лицо  и  хриплое,   трудное   дыхание.   Смерили
температуру - тридцать девять. Врач установил воспаление легких. Завтра  -
госпитализировать.
   И вот завтра утром пришла санитарная  машина,  и  тетю  Мари  увезли  в
больницу. Она все еще была  без  сознания.  Татьяна  Васильевна  проводила
носилки до машины и на прощанье поцеловала тусклый, горячий лоб.  И  вдруг
один глаз - косой - открылся, и тетя  Мари  совершенно  явственно  и  даже
бодрым голосом сказала по-французски: "au revoir" - до свидания.
   Угол тети Мари прибрали, кровать застлали  белым  пикейным  одеялом,  и
сразу  в  комнате  стало  светлее.  Заработал  моторчик  Толя-Воля.   Катя
поплакала и притихла.
   Ночью  Татьяна  Васильевна  не  спала.   Горячая,   обильная   жалость,
наконец-то прорвавшая все плотины, заливала ее изнутри.  Она  представляла
себе, как тете Мари одиноко и страшно там, в больнице, ведь у  нее  нет  с
собой ничего, даже того пакетика... Несчастная тетя Мари,  ведь  ее  никто
никогда не любил, она никогда никому не была  нужна.  А  теперь  она  была
нужна, так нужна, если бы она знала! Когда она умрет,  Татьяна  Васильевна
останется совсем одна - самая старшая в семье. Пока была тетя Мари,  можно
было хоть  немножко  чувствовать  себя  девочкой.  А  теперь  -  взрослая,
старшая, навсегда. Как это страшно! И она давала себе слово: пусть  только
тетя Мари поправится, пусть только поправится, всегда буду любить и жалеть
ее, как сейчас.
   А утром она позвонила в  больницу,  в  справочную.  "Сейчас  узнаю",  -
ответил свежий и бодрый, видимо молодой,  девичий  голос.  Прошла  длинная
минута. "А кто это спрашивает?" - уже  другим  голосом  спросила  девушка.
"Родственница". - "Близкая?" - "Нет, не очень (очень, очень, кричало у нее
в душе)". - "Ну так вот, ваша старушка померла  вчера.  Как  ее  привезли,
вымыли, обрядили - так и померла. Ничего, аккуратно померла,  хорошо.  Вам
же лучше. Она ведь у вас хроник, кто бы стал ее в больнице держать".
   ...Так. Умерла тетя Мари. Это надо еще  осознать.  Значит,  уже  нельзя
любить и жалеть ее, как собиралась ночью. Нужно хоронить.
   Прошел хлопотливый день. Заказан гроб, приготовлены платье,  косыночка,
туфли, куплено место на кладбище. Завтра воскресенье. Завтра похороны.
   Ночью Татьяна Васильевна снова  лежала  без  сна,  поставив  будильник,
чтобы не проспать. Жалость и любовь, рвавшие ее на  части  прошлой  ночью,
теперь поутихли, но спать  она  не  могла.  Будильник  тикал,  торопясь  и
захлебываясь, и ей казалось, что это само время в  своем  торопливом  беге
теснит ее, теснит и выталкивает из жизни. А там, в больнице, лежит мертвая
и холодная тетя Мари, которую уже вытолкали - все.
   Настало завтра. Нельзя забыть это воскресенье. Стоял уже октябрь,  даже
конец октября, но день выдался солнечный и тихий, какой-то  призрачный.  В
почти теплом, почти летнем солнечном свете  деревья  стояли  совсем  почти
голые, только с отдельными сверкающими желтыми  и  красными  листьями.  Во
всем городе было светло, ясно и удивительно тихо. Тихим и удивительным был
и сад при больнице. В нем было совсем пусто, и  деревья  скромно  замерли,
подняв к солнцу тонкие черные сучья. В дальнем  углу  сада  по  кресту  на
фронтоне  Татьяна  Васильевна  нашла  небольшое  здание  вроде  часовни  -
мертвецкую.