ка.  Ну
что же, приходится и им применятся к эпохе НТР",  -  подумала  я  и  стала
потихоньку, понемногу засыпать,  довольная  тем,  что  Фонарин  больше  не
появлялся. "Спи, сип, - уговаривала я себя, - все пройдет, через год ты об
этом и не вспомнишь". В  моих  ушах  звучал  незримый,  многоголосый  хор,
которым я, как ни странно, дирижировала. Все было хорошо, кроме двух слов:
"Долина ужаса". Что хотел сказать мальчик, выписывая  без  конца  эти  два
слова?


   Спала я долго, каменно-крепко.  Сквозь  сон  слышала,  уже  утром,  как
разносила чай проводница, как звякал  внизу  ложечкой  священник,  как  он
бархатно, певуче вещал, убеждая в чем-то сына Доната. Скучен он был  -  до
невозможности. Фонарин за ночь  тоже  потускнел:  острой  боли  вчерашнего
унижения уже не было... Наконец я разлепила веки, взглянула на часы.  Ого!
Давно пора вставать: до Москвы осталось часа полтора.
   Я слезла со своей полки. Сосед снизу опять сидел в шляпе; ни  верхнего,
храпящего, ни Доната в купе не было. Я  кинула  полотенце  через  плечо  и
вышла в коридор. Там стояла порядочная  очередь  к  единственному  туалету
(второй был,  как  водится,  наглухо  закрыт  в  интересах  обслуживающего
персонала). В очереди увидела Доната.
   - Кто последний? - спросила я.
   Донат вскинул на меня большие бежевые глаза и ответил:
   - Я последний.
   Я встала к окну. Прислонясь к раме, держась за металлический  пруток  с
совершенно ненужными, но традиционными занавесочками (все равно  пассажиры
откидывают их, чтобы глядеть в окно), я видела сверху  очень  независимый,
прямой вихор на макушке Доната.
   Я смотрела в окно. Мимо бежали пестрые подмосковные  рощи  в  последних
клочьях золотой осени. Шли, одна за  другой,  кирпично-казенные  постройки
полосы отчуждения, шли колодцы, сараи, заборы, ограды. Рядом со мной стоял
мальчик, мне страх как хотелось с ним  поговорить,  понять,  для  чего  он
упорно писал "Долина ужаса". Но между нами был забор, ограда, нет -  целая
полоса отчуждения...
   - Ты с папой едешь? - спросила я.
   - Да.
   - А мама твоя где?
   - Умерла.
   - Давно?
   - Четыре года.
   - Ты в Ленинграде живешь или в Москве?
   - В Москве.
   - Учишься в школе?
   - Да.
   - В каком классе?
   - В пятом.
   - Хорошо учишься?
   - Ничего.
   Обычный набор вопросов, с которыми взрослый обращается к ребенку, желая
войти  в  общение.  Тут  общения  не  получалось.  Его   короткие   ответы
отпугивали, в них явственно звучало: "Не приставай". "Не  бойся  меня,  не
дичись, пойми, что я люблю тебя, хочу тебе добра", - мысленно говорила  я.
Хохол торчал все так  же  упрямо.  Бежевый  глаз,  сбоку  почти  янтарный,
прилежно отслеживал бегущие за окном предметы; светлые ресницы на бледной,
почти бесцветной, щеке казались нематериальными. Как  до  него  добраться,
заглянуть в "Долину ужаса"? И вдруг, сама для себя  неожиданно,  я  задала
совсем новый вопрос:
   - А ты знаешь, что такое электроэнцефалограмма?
   Он помотал головой: "Нет, не знаю". И тут я ему рассказала все.  И  про
наши эксперименты, ставшие для меня  за  последние  годы  главным  смыслом
жизни; про попытки разгадывать взрывы эмоций  по  ЭЭГ;  про  открывающиеся
перспективы, если это удастся. И про свой доклад  на  конференции,  и  про
Фонарина с его грязной тряпкой, и про то, как меня дружно высмеяли... Я не
упрощала свою речь, не адаптировала, не применялась к его уровню развития.
Я просто рассказывала все  как  было.  И  как  я  крикнула  на  весь  зал:
"Подлец!"
   Он слушал - сперва  недоверчиво,  настороженно,  но  постепенно  все  с
большим интересом, с волнением. Было  прямо  видно,  как  интерес  заливал
краской его торчащие бледные уши. Когда я повторила - "Подлец!",  он  даже
крякнул от удовольствия.
   - Тебе это интересно? - спросила я, польщенная.
   - Ну, да, - опустив голову, признался он.
   - Что же именно тебя заинтересовало?
   (...Только бы не спугнуть это крохотное, едва зародившееся доверие!)
   - Здорово, - сказал он своим сипловатым голосом. - Здорово про эти ваши
биотоки. Записал на какую-то кривулю - и все ясно. Только не верится...
   Тут подошла его очередь. Пышная женщина в  халате  всех  цветов  радуги
вышла из двери туалета, брезгливо поджав  губы,  несомненно,  оскорбленная
всем увиденным.
   - Знаете что, - неожиданно сказал Донат, - вам не  очень  нужно,  а  то
пропустим очередь, а? Хочу еще одну вещь у вас спросить.
   - Спрашивай, - ответила я.
   - Значит, - неожиданно горячо сказал он, - человек уже  свои  мысли  не
может скрыть? Наложили ему на голову эти самые...
   - Электроды.
   - И читай его мысли? Даже самые секретные, которые он от всех скрывает?
   - Не мысли, до этого мы еще не дошли. Скорее  чувства.  Эмоции,  говоря
по-ученому.
   - Ну нет, не поверю. Враки это все! Слишком просто: наложил  электроды,
записал, а другие угадали, что я чувствую?
   - В какой-то мере да.
   - Даже если... если я изо всех сил скрываю? Ничего не показываю. Только
сам внутри себя чувствую?
   Он поднял на меня свои бежевые  глаза,  и  вдруг  на  мгновение  в  них
сверкнула такая неистовая ненависть,  что  я  отшатнулась.  Еще  миг  -  и
вспышка погасла.
   - Ты мне не  веришь,  -  сказала  я  растерянно,  -  тебе  надо  самому
посмотреть опыт, во всем убедиться. Может быть, даже провести  этот  опыт.
Знаешь что?  Приходи  ко  мне  в  лабораторию,  спроси  Агнессу  Тихоновну
Платонову, это я, а вот мой домашний телефон.  Позвони  накануне  вечером,
приходи и сможешь сам убедиться.
   Адрес и телефон я записала на листке из блокнота участника конференции.
Он взял. Потом вздохнул тяжело и долго.
   - Тебе хочется прийти? - спросила я.
   Он кивнул.
   - Может быть, твое призвание - быть психологом-экспериментатором. Может
быть, это твое будущее...
   - Мое будущее? - переспросил он. - Это от меня не зависит.
   - От кого же зависит?
   Он пожал плечами:
   - Все без меня решено давно.
   - Как это можно: решать за другого? Человек  сам  вправе  распоряжаться
своим будущим.
   Он засмеялся. Меня даже испугал  его  сиплый  смех.  Смеялся  взрослый,
немолодой, разочарованный человек.
   - Вправе? - повторил он. - А вы знаете, что такое "Долина ужаса"?
   - Приблизительно.
   - А надо точно. Вы этого не знаете  и  не  узнаете  никогда.  Смотрите:
туалет  освободился.  Теперь  я  вам  уступлю  очередь.  Видите,  какой  я
воспитанный.
   В двери, выходящей в тамбур, появился  какой-то  с  утра  нагрузившийся
толстяк. Он явно не знал, где у него какая нога. Когда он перебрался через
порог, Донат повторил:
   - Идите.
   - Я ненадолго. Я тебя подожду. Мы с тобой еще поговорим, ладно?
   Он молча кивнул.


   Когда я вышла в коридор, мальчика не было видно. В  купе  его  тоже  не
было. Отец сидел в шляпе и подтачивал ногти  длинной  пилочкой.  За  окном
бежали  уже  близкие   московские   пригороды.   Поварово...   Радищево...
Алабушево...  Крюково...  Надписи  еле  можно  было  прочесть  в   быстром
мелькании столбов и оград. Мы оба молчали - и я, и человек в шляпе. В  его
молчании было что-то  каменно-тяжелое.  Уж  не  подглядел  ли  он,  как  я
разговаривала с его сыном? Лицо его под полями  шляпы  было  благообразно,
по-своему  красиво:  раздвоенная  темная  бородка,  розовые  губы,  легкий
румянец на белых щеках. Мальчик, видно, не в него - в мать...
   Я смотрела в окно и думала: "А хорошо бы  и  в  самом  деле  приручить,
приобщить к делу такого Доната. Непростой, видно, характер, непокладистый.
А что? Такие-то нам и нужны..."
   Дальше мои мысли поехали уже совсем не  туда,  за  пределы  возможного.
Думалось мне о том, что не только "приручить" хотелось бы мне  Доната,  но
и... усыновить. Мне, бездольной, бездетной, вынуть из  воздуха  сына,  как
фокусник в цирке вынимает из воздуха курицу...


   Радио прокашлялось и заявило:
   - Наш поезд прибывает  в  столицу  нашей  Родины,  город-герой  Москву.
Граждане пассажиры, проверьте, не забыли ли вы что-нибудь из своих  личных
вещей.
   И - бравурная музыка. "Москва моя..." Пассажиры зашевелились, выходя  в
коридор, поближе к выходу. Мой нижний сосед взял чемодан, укрепил шляпу на
голове и тоже пошел к выходу. Рядом с ним в коридоре оказался Донат, уже в
куртке и кепочке, с сумкой через плечо. Его  бледное,  неподвижное  личико
никак не ответило на мой  приветственный  взгляд.  Светлые  глаза  ушли  в
сторону.
   Я надела плащ и полезла вверх за  своим  чемоданом.  Его  на  месте  не
оказалось. Пропал? Невелика потеря, но все-таки неприятно. Поискав кругом,
я  обнаружила  чемодан  под  столиком.  Кто-то  его  снял  сверху.  Донат?
Возможно. Оказал мне внимание. Трогательно!
   Тут я заметила на крышке чемодана приколотый английской булавкой листок
бумаги. Это оказалась  моя  собственная  записка  с  адресом  института  и
номером телефона...
   Побежать за мальчиком?  Догнать?  Безнадежно.  Все  равно,  если  бы  и
догнала, при отце он со мной говорить не будет...
   Я стояла, покусывая кончики пальцев. Проводница заглянула в купе:
   - Побыстрей, повеселей, товарищи! Вы что же, гражданка, здесь  ночевать
собрались? Не задерживайте, не мешайте работать.
   Я опомнилась, взяла чемодан и двинулась к выходу. Вышла. Широкой темной
фигуры и маленькой светлой не было видно нигде.


   ...Может быть, еще не все пропало? Может быть, мне еще удастся отыскать
в безднах Москвы мальчика со странным, редким именем Донат?

   1983



    И.Грекова.
    За проходной

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "На испытаниях". М., "Советский писатель", 1990.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 12 February 2001
   -----------------------------------------------------------------------

                                       Создателям первых космических ракет


   ВВЕДЕНИЕ

   Большой пустырь на окраине большого города. Конечная остановка трамвая.
Дальше ехать некуда - кольцо. Глубокая осень. Глубокое  уныние  размокшей,
неприбранной окраины. Какие-то доски, черные под дождем,  рельсы,  шалаши,
груды ржавого лома. Вдоль трамвайных путей - тоненькие, в палец,  деревья,
высаженные в порядке обязательного озеленения, мокрые, в печальных каплях.
На каждом - один-два уцелевших, крупных по дереву, черно-коричневых листа.
   От трамвайного круга к пустырю сворачивает глинистая, скользкая дорога,
вдребезги разбитая грузовиками. В глубоких колеях - желтая,  мутная  вода.
Дорога идет к большому  кирпичному  зданию  за  высокой,  тоже  кирпичной,
стеной. По верху стены - в два ряда колючая  проволока.  Большие  железные
ворота; рядом часовой в мокром брезентовом плаще. Время от времени  ворота
открываются и во двор, рыча и переваливаясь, вползают грузовики с  грузом,
выползают - без груза.  Рядом  с  воротами  -  неказистое  зданьице  вроде
кирпичного сарая. Это - "проходная".
   Изнутри проходная так же  неприглядна,  как  снаружи.  Стены  выкрашены
казенной, мрачно-голубой краской. Такой цвет часто  бывает  на  кастрюлях,
ведрах, почтовых и мусорных ящиках. Ремонта в  проходной  давно  не  было:
краска местами облупилась, местами вздулась, отстала от  стены  и  вот-вот
облупится. С потолка свисает  голая  лампочка  на  перекрученном  проводе.
Сейчас  день,  но  лампочка  горит  желтым,  худосочным  светом,   который
болезненно отделяется от серого света моросящего дня.
   В стене - два окошка, за ними - девушки, выдающие пропуска.  Медленная,
равнодушная очередь. Люди ждут молча  и  только  иной  раз,  просовывая  в
окошко документы, обменяются с  девушкой  двумя-тремя  фразами  вроде:  "В
лабораторию Холодных"; "Ваше предписание";  "Пропуск  заказан  позавчера".
Время  тянется;  слышно,  как  девушка  кричит   по   телефону:   "Вызываю
сопровождающего по вашей заявке, прибыл Житков из двенадцатого". Житков из
двенадцатого стоит и ждет сопровождающего.
   Через четверть часа  приходит  сопровождающий.  Это  молодой  парень  в
куртке с "молниями". Он осведомляется, кто здесь Житков и ведет его  через
турникет пропускного пункта во двор. Тут обнаруживается,  что  в  руках  у
Житкова - книга, с которой его никак нельзя пропустить на  территорию.  Об
этом  сообщает  серьезная,  непреклонная   надпись:   "Пронос   портфелей,
чемоданов, дамских сумок,  книг  и  прочего  категорически  воспрещается".
Книгу приходится сдать в камеру хранения,  где  на  полках  навалом  лежит
всякое "и прочее": сумки с продуктами, рулоны бумаги,  детский  велосипед.
Принимает  этот  крамольный  реквизит  тетя  Маша,  немолодая  женщина   в
застиранном синем халате, спящая на ходу. Она выдает Житкову пластмассовый
номерок, садится на  табурет  за  мощным  прилавком  и  снова  дремлет  до
следующей вещи. Безграничная скука  гардеробных,  камер  хранения  (вообще
всех пунктов, работа которых основана на  недоверии)  царит  в  проходной.
Житков на  минуту  задумывается:  а  может  ли  любить  свою  работу  эта,
например, тетка? Стараться сделать ее лучше? Наверно, нет. Здесь не  может
быть лучше или хуже - можно только терпеть и ждать.
   Впрочем, бог с ним, с Житковым. Мы  больше  с  ним  не  встретимся.  Он
понадобился  только   для   того,   чтобы   показать   вам   проходную   и
сопровождающего - молодого парня в изрезанной "молниями" куртке, с  такими
острыми и белыми зубами, что кажется, будто во рту у него тысяча зубов,  а
на куртке - тысяча  молний.  Он  научный  сотрудник  десятой  лаборатории.
Функции  сопровождающего  несут  все  инженеры  и  научные  сотрудники  по
очереди.
   Сегодня от десятой лаборатории дежурит на сопровождении Володя  Климов,
молодой ученый, один из ведущих в лаборатории, по  прозвищу  Вовка-критик.
Кроме него в лаборатории есть еще  два  Владимира:  Вовка-умный  и  просто
Вовка. То, что в одной  лаборатории  три  Владимира,  неудивительно,  если
учесть общий процент Владимиров в населении. На этот счет Вовка-критик  не
поленился провести специальное исследование (методом выборочного  анализа)
и установил, что в  составе  мужского  населения  нашей  страны  около  13
процентов Владимиров и что в десятой лаборатории этот процент  не  слишком
выходит за пределы нормы.
   Так вот эта лаборатория N_10 с почти нормальным процентом Владимиров  и
есть герой нашего рассказа. Она может быть героем  рассказа:  у  нее  есть
личность. Мне, во всяком случае, она кажется человеком.
   Здесь, в институте - за проходной, - много лабораторий. Еще больше их в
других институтах. Они разные, как люди. Эта, десятая, ничем выдающимся не
примечательна. Впрочем, посмотрим.
   В литературе дозволены условности, и я проведу вас в лабораторию  N_10,
хотя вам и не выписан пропуск. Как говорили в девятнадцатом веке -  пойдем
со мною, любезный читатель. Я прослежу за тем, чтобы вы не  увидели,  чего
не положено. Я буду вашим сопровождающим.


   ЛАБОРАТОРИЯ

   Десятая лаборатория - на втором этаже главного  корпуса.  Она  занимает
несколько  комнат.  Среди  них:  собственно  лаборатория,  препараторская,
мастерская. Есть  еще  фотолаборатория,  вернее,  фоточулан.  Две  комнаты
отведены для научной работы - одна большая, другая  маленькая.  В  большой
комнате довольно тесно, впритык  и  под  углами  расставлены  канцелярские
столы - желтые, плохо фанерованные,  занозистые  по  краям.  На  некоторых
столах - счетные машины-полуавтоматы. Для обеззвучивания они поставлены на
пухлые резиновые коврики. Это мало помогает: когда работают сразу  две-три
машины, разговаривать можно только криком. Впрочем, здесь привыкли к шуму.
Шумят машины, шумят люди, надрывается телефон.
   На стене - классная доска светло-коричневого  цвета.  На  ней  какие-то
формулы (под одной крупно: кретинизм), кривые, наброски схем.  Информация:
"Желающие пойти на Рихтера записывайтесь в первом отделе".  Справа  вверху
загадочная надпись: "Каюку каюк".
   Стены - тусклые, желтовато-серые, плохо крашенные.  Висит  портрет;  от
другого остался гвоздь. На противоположной стене плакат: "Храните деньги в
сберегательной кассе". Улыбающаяся  семья:  муж,  жена,  ребенок  на  фоне
сберкнижки. У всех совершенно одинаковые лица: русые,  здоровые,  розовые.
Умеренно вздернутые носы, синие глаза, белые зубы. Похожи друг  на  друга,
как двойники, и не только друг на друга - на тысячи персонажей  с  картин,
реклам, открыток, календарей. Потому глаз и не задерживается  на  плакате.
Спросите любого из  тех,  кто  работает,  в  комнате:  что  нарисовано  на
плакате? Наверняка не помнит. Не смотрел.
   Странная все-таки  штука  -  искусство.  Мы  замечаем  его,  когда  оно
выражено в больших вещах. Но ведь изо дня в  день  мы  живем  в  окружении
мелких, забываемых, проходных вещиц, которые  в  каком-то  смысле  -  тоже
искусство. Взять, например, спичечные коробки.  Ведь  "на  каждом  из  них
что-то нарисовано. Кто-то делал этикетку,  старался,  чтобы  было  хорошо.
Красиво. А спроси у своего соседа: что нарисовано на коробке,  который  ты
сегодня десять раз вынимал из кармана? Не скажет.
   И так повсюду. Если посмотреть внимательно, можно заметить вокруг себя,
в полном небрежении, множество предметов искусства.  Вот,  например,  ящик
письменного  стола.  Вокруг  замочной  скважины  -   жестяная,   погнутая,
отставшая бляха. Скважина никому не нужна: ключ потерян, да и  не  запирал
никогда. А всмотришься в бляху - и поди ж  ты:  вокруг  рваного,  режущего
края выбит нехитрый узорчик - венок  из  мелких  цветочков.  Для  красоты.
Где-то на фабрике,  по  неизвестно  кем  утвержденному  образцу,  штампуют
жестянки с красотой, а они через три дня отваливаются.
   На столе - табель-календарь. На нем,  разумеется,  картинка:  семья  на
пляже, счастье. Напечатано плохо, неаккуратно. Красные трусики  счастливой
матери сместились на полбедра вбок,  и  красный  флаг  на  речном  вокзале
трепыхается в небе отдельно от флагштока. Не все ли равно? Никто  ведь  не
замечает, есть картинка или нет. Пожалуй, большинство (кроме, может  быть,
маленьких  детей)  предпочло  бы  календарь  без  картинки.  Конверт   без
картинки. Чашку без картинки. Нет, нельзя почему-то. Так уж повелось: есть
свободное место - валяй. Картинку туда, красоту. Вали, дави, штампуй.  Вот
и течет мимо нас красота: жестяная, бумажная, картонная,  румяная,  русая,
счастливая, никакая. Течет, заливает все кругом, а  ее  никто,  решительно
никто не замечает. Больно подумать о тех,  кто  ее  делал.  Какая  судьба:
плодить красоту, чтобы ее не замечали!
   Страшная судьба! Такой ли судьбы я хочу?
   Это не мои мысли. Так думает, глядя на плакат  со  сберкассой,  научный
сотрудник десятой лаборатории Женя Стрельцов,  по  прозвищу  Женька-лирик.
Лириком его прозвали за то, что пишет стихи. Когда-то пробовал  показывать
их товарищам - высмеяли. И правда, стихи были  неважные.  Но  что  он  мог
поделать с собой, если они жужжали у него в  душе,  как  пчелиный  рой,  -
жужжали и жалили?
   По специальности Женька физик и работает наравне с другими. Но  чего-то
в нем слишком много. Душевные излишества, как сказал однажды Вовка-критик.
   Женька - высокий, черномазый, с острым кривым на конце носом. На низком
лбу - косая, черная с сединой прядь, а под ней глаза  -  угольные,  дикие.
Когда Женька работает, он все время издает звуки - не  то  пыхтит,  не  то
стонет. Он сидит за столом,  исступленно  кусая  ногти,  по  двадцать  раз
принимая и отбрасывая каждую гипотезу, сомневаясь,  ликуя,  отчаиваясь.  И
тут же, рядом с мыслями, в нем толкутся  образы,  яркие  до  боли.  Он  не
просто смотрит - он видит. Желтая стена с трещиной, косые капли на грязном
стекле, мокрые голуби на  крыше,  дым  из  трубы.  Ему  страшно  интересно
смотреть на все это. Просто смотреть, как расставлены в пространстве вещи:
какая ближе, какая дальше. Ему горячо внутри,  когда  он  все  это  видит.
Когда-нибудь потом, когда кончится вечный аврал, он обо всем этом  напишет
такими словами, чтобы другим тоже стало горя