ную
таблетку и проглотила, неловко ворочая языком. Не  помогло,  только  стало
еще суше во рту, и тяжкое чувство полета превратилось в сознание, что я  в
каком-то смысле хожу по потолку. Я закрыла  глаза,  чтобы  не  обрушиться.
Кто-то сзади тронул меня за плечо. Я обернулась и увидела дружеские,  явно
сочувствующие глаза. Тронувшего  я  знала  слегка:  он  работал  где-то  в
отдаленном транзистории. Я улыбнулась ему как другу. Он нагнулся  к  моему
уху и что-то зашептал. Поначалу я не поняла.
   - Громче, - сказала я. - У меня шум в ушах.
   - Разоряется, - громче зашептал Тронувший, - а сам-то хорош.  Моральный
разложенец-рецидивист. Знаете, мне говорили...
   Я стряхнула Тронувшего как муху.  Я  повернулась  обратно  к  Пальцу  и
стойко смотрела на него до конца. Конец наступил внезапно. Раздутый  умолк
и опустился сразу, как будто в нем сделался прокол и из него вышел воздух.
Тяжело дыша и двумя платками вытирая пот, он обвис по обе  стороны  стула.
Уже сев и отираясь, он что-то вспомнил, подскочил  снова  и  крикнул,  еще
небывалым фальцетом:
   -  Я  ей  советую:  откажитесь  печатно  от  своих  работ!  Это   будет
благородный поступок.
   И сел, уже окончательно. В поте лица добыл свой хлеб.
   Дальше во мне все как-то спуталось. Я не помню уже, кто выступал и как.
Помню, что меня ругали, с каким-то удивившим меня ожесточением, те  самые,
что улыбались мне ежедневно. Естественно:  иначе  их  бы  не  назначили  в
Комиссию... Но я уже не слушала. Я была занята своими ушами. С ними что-то
творилось неладное:  то  я  начисто  глохла,  то  вдруг  начинала  слышать
обостренно-громко, так что маленькие часики у меня на руке тикали башенным
боем, разыгрывая "Коль славен". Когда я глохла,  люди  действовали  как  в
немом кино: они шевелили ртами, будто жевали, и делали несообразные жесты.
Под ними мучительно не хватало титров. Потом я  поняла,  что  титры  можно
привообразить, и дело пошло. Они говорили, я их подтитровывала. Ориентиром
мне служило лицо того, красного,  который  сидел  кренделем.  Он  сидел  в
кресле, как в тарелке, как в своей тарелке, и кивал с добродушием, из чего
было ясно: все в порядке, ругают.
   Я была в одном из приступов глухоты, когда начал говорить Белокурый. Он
был неизвестен мне, высок, прям, сухонос,  гладко  и  редко  причесан.  Он
встал, по колено в людях. Глухота  моя  была  неполной:  сквозь  нее  было
слышно, что голос Белокурого высок и назойлив. На титрах я читала, как  он
меня поносит, какими учтивыми, припомаженными словами. Тем временем в ушах
звучали уже не дрели, а оркестровые тарелки: бамм! - и щщщ...  бамм!  -  и
щщщ... - со свистящим дребезгом в конце каждого удара,  который  похож  на
звук "щ", если протянуть его как гласную.  Бежали  ругательные  титры.  На
всякий случай я опять сверилась по Кренделю. Удивительно,  он  не  казался
таким уж довольным! Он изменил позу, снял руки с  колен,  он  уже  не  был
похож на крендель. Вдруг по его  красному  лицу  прокатилась  снизу  вверх
кожная складка, из которой я поняла, что Белокурый вовсе не  ругает  меня,
что он говорит - за!


   "Слуху мне, слуху!" - взмолилась я, глядя в лицо Белокурому.  И  вот  -
чудеса! - тарелки утихли, глухота  поредела,  и  ясно  прорезался  высокий
голос, говоривший "за". Он не был назойлив, наоборот, спокоен и  точен,  с
той  джентльменской  сдержанностью  по  отношению  к  оппонентам,  которой
владеет одна правота.
   Но кто же он, откуда? В словах Белокурого я узнавала собственные  свои,
родные   мысли,   но   лучше,   совершеннее,   -   свободные   от   бабьей
эмоциональности, с которой я, увы, не могу развязаться. Я смотрела  ему  в
рот.
   Председательствующий поднял руку с часами и сказал: "Регламент".
   - Сейчас кончаю, - ответил Белокурый, - но  мне  казалось,  что  другие
ораторы говорили больше.
   - Лишить слова! - крикнул Раздутый.
   - Регламент, регламент! - закричали многие.
   Белокурый пожал плечами, улыбнулся и замолчал.
   Ах, мне было невыносимо, что ему не дали  договорить!  Не  из-за  себя,
ей-богу, нет! Чего стоили все эти склоки по сравнению с  научной  истиной!
Нет, мне до зарезу надо было знать, что он,  то  есть  я  сама,  думаю  по
одному вопросу, по которому я еще не имела мнения... Ах ты, боже мой...
   - А кто пригласил этого товарища? Мы его не звали, - могильным  голосом
сказал Кромешный.
   - Не волнуйтесь, я уйду.
   Белокурый повернулся к залу высокой  спиной,  собрал  со  своего  стула
какие-то вещи и двинулся к выходу.
   ...Сейчас он уйдет, я так и не узнаю, что я думаю по этому  вопросу!  Я
вскочила, забормотала, простирая руки, именно простирая, в сторону  двери.
Змеиный взгляд Кромешного уставился на меня  -  я  это  чувствовала  двумя
горячими точками на спине; Кто-то бежал ко мне со стаканом воды.
   - Ничего, ничего не надо, - сказала я и села.
   Стакан стоял на зеленом сукне, и вода в нем качалась.
   - Продолжим обсуждение, - сказал Гном. - Слово имеет...


   С этого момента я уже все слышала. Мне не  было  интересно,  но  я  все
слышала. Передо мной был блокнот, в  руке  -  карандаш.  Некоторые  фразы,
казавшиеся  особенно  характерными,  я  записывала.  УИ,   доведенные   до
гротеска.
   "Автор позволяет себе издевательски квалифицировать отдельных уважаемых
товарищей..." (о, это слово "отдельный"!)
   "Уже давно нельзя не заметить тенденции к сползанию и скатыванию..."
   "Так говорится открытым текстом, но разве  нам  не  ясен  подтекст?"  -
писала я. Ораторов это беспокоило. Я видела, как они, духовно становясь на
цыпочки, заглядывали  в  блокнот  через  плечи  и  головы  сидящих.  Один,
выступая, сказал "идеализьм" - я записала слово с большим мягким знаком  и
показала ему издали. Вряд ли он что-нибудь разглядел.
   Два-три выступления были в мою пользу. Один весьма пожилой Рефератор (в
прошлом - друг) защищал меня  плавающими  экивоками.  Он  подчеркивал  мои
высокие личные качества. Выходило, что, несмотря на ошибки - у кого их  не
бывает? - человек-то я совсем неплохой.
   - И  вдобавок  женщина,  -  сладко  сказал  Рефератор,  -  а  где  наше
рыцарство, товарищи?
   Тут я нарочно высморкалась - очень громко, очень неженственно.
   "За" выступал мой второй ученик - молоденький, путаник,  с  перьями  на
голове. Этот, слава богу, защищал, пытался  защищать,  не  меня,  а  Дело.
Раздутый опять начал гарцевать на стуле. Второй ученик говорил,  судорожно
волнуясь, тиская в  руках  какую-то  рукопись,  в  каждую  фразу  вставляя
"понимаете?"  и  сам  этого  пугаясь,  бедный,  не  привыкший  говорить  в
ареопагах, не знающий никаких УИ, ничего.
   - Демагогия!  -  закричал  Раздутый.  -  Всем  известно,  она  за  него
диссертацию написала. Рука руку моет!
   Второй ученик тоненько застонал. Раздутый подпрыгнул и уронил фикус. Из
кадки с номерком посыпалась земля. Фикус лежал как человек  с  раскинутыми
руками. К нему подскочили, подняли, успокоили.
   После падения фикуса Второму слова больше не давали. Он и не просил. Он
сидел опустив  голову;  между  перьями  розовела  ранняя  лысина.  Он  был
отмечен, в каком-то смысле - приговорен.
   Неожиданно подвел Первый ученик, моя главная надежда, козырной  туз.  Я
сразу поняла, что этот туз бит. Или наоборот - как там, в "Пиковой даме"?
   "- Туз выиграл.
   - Дама ваша убита, - сказал ласково Чекалинский".
   В общем, туз выиграл. Сначала он вилял, не желая высказаться ни за,  ни
против. Слушать его было как пить из клистира: вода, но противно. Раздутый
подскочил и устремил на Первого указующий перст. "Так  его,  так  его!"  -
сказала я, вся на стороне Раздутого. Первый  не  выдержал.  Он  залепетал,
обращаясь почему-то ко мне:
   - Видите, я вынужден признать свои ошибки в защите вас.
   Я засмеялась.
   - Разрешите мне? - послышался взволнованный голос. -  Я  не  записался,
но...
   - Отчего же, у нас полная демократия, - с достоинством ответил Гном.
   Из задних рядов не  без  труда  протиснулся  Косопузый.  Его  лысина  -
высокая, яйцом - блистала поверх стульев. На ходу  он  открывал  портфель,
вытаскивая оттуда бумаги. Под мышкой  косо  висел  свиток.  Это  оказалась
диаграмма. Он повесил ее на доску и устремил в зал темный взор маньяка.
   - Товарищи, - начал он, - товарищи!
   За этим должно было последовать что-то решительное.
   - Я вполне согласен со всеми здесь выступавшими...
   По стульям прошел гомонок.
   - Но дело не в этом. Я считаю необходимым,  именно  в  связи  с  данным
ответственным обсуждением, еще и еще раз поставить наболевший вопрос.  Это
вопрос об оплате за научные издания...
   - Пожалуйста, ближе к существу дела, - сказал Гном.
   - Существо дела надо рассматривать во всей совокупности. А у  нас  что?
Гонорар за научные издания оплачивается только, если  они  не  включены  в
план! Заметьте:  не!  И  это  -  в  нашем  плановом  хозяйстве,  где,  как
говорится, план - это закон!
   Гомонок усилился.
   - Что ж это  получается,  товарищи?  -  восклицал  Косопузый.  -  Чтобы
получить заслуженный гонорар, кровную  копейку,  я  должен  представить  в
издательство позорную справку, повторяю, позорную, что моя работа  сделана
не в плановом, а в стихийном порядке!
   - Правильно говорит! - крикнул Раздутый.
   - Выходит, - окрылился Косопузый, - если  я  в  свободное  время  левой
ногой накропал ерунду, она будет оплачена! А если  я,  честно  трудясь,  в
порядке плана, написал книгу - шиш!
   Он показал ехидно шевелящийся кукиш. Многие засмеялись.
   - К порядку, товарищи, - отечески сказал Гном. - А вас попрошу еще раз:
ближе к делу.
   - Куда уж ближе!  -  захохотал  Косопузый.  -  Факты  налицо!  Подшито,
перенумеровано! Прошлый раз меня не поддержали, но я с тех пор не  дремал,
всесторонне подковался! Вот на  диаграмме  тиражи  всех  изданий,  включая
научные, включая библиотечку военных приключений, включая  так  называемую
художественную  литературу!   Ха-ха!   Я   лично   ее   читал   и   ничего
художественного не нашел. Серятина,  мелкотемье,  правильно  говорит  наша
критика. А гонорары? Вот здесь у меня...
   Он начал вслух читать одну из подшивок, где были перечислены  тиражи  и
гонорары всех писателей от А до Я.
   - Все же, это не совсем на тему, - терпеливо заметил Гном.
   - Отчего, интересно! - раздались голоса.
   Косопузый продолжал чтение, время от времени  разражаясь  сардоническим
смехом. Особо высокие тиражи и гонорары вызывали у него кудахтанье.
   ...Обо мне, кажется, забыли. Все слушали...
   - Мы верим вам, верим,  -  сказал  Гном.  -  Эти  материалы  вы  можете
показать желающим, в кулуарах.
   - Ладно, - Косопузый бросил подшивку. - Будем говорить в общем и целом.
Из приведенных фактов видно, что мы, люди науки, трагически отстали как по
гонорарам, так и по тиражам. В чем дело? Нет бумаги? Вздор! Тетрадей более
чем достаточно. Туалетную бумагу выпускают рулонами. Правда, их иногда  не
хватает, но это изнеженность. Продукты питания фасуют в бумажной  таре.  А
настольные календари? Вот я недавно говорил М.М....
   Он взглянул  в  мою  сторону  и  запнулся.  На  меня  посмотрели.  Меня
вспомнили.
   - Все, что вы сообщили, очень интересно, - сказал, опоминаясь, Гном,  -
но к сегодняшней нашей теме...
   - Я еще не исчерпал регламент, - сопротивлялся Косопузый.
   - Ваш регламент истек, -  сказал  ласково  Гном.  -  Итак,  вернемся  к
повестке дня. Кто хочет выступить по существу?


   И тогда поднялся Кромешный.
   Портфель он поставил на стул, поднял руку  семафором  и  завыл.  Воющий
голос сразу отодвинул в сторону гонорарные и тиражные сказочки. Он выл  по
существу - значит, против меня. Крашеные волосы от самых бровей  встали  у
него дыбом. В его повадке было что-то шаманское. Он  задавал  риторические
вопросы и тут же сам на них отвечал, как бы от лица подвластного ему Духа.
   От воющего голоса по коже шли мурашки. Но чем-то все-таки Кромешный был
лучше других. Он верил, они не верили. Нет, они верили, но в себя, в  свое
уязвимое благополучие, в самую  его  уязвимость.  Сейчас  было  безопаснее
осуждать - и они осуждали. Ну, Раздутый - тот просто вымаливал прощенье за
моральный рецидивизм. В общем, никто из них ради меня не рискнул бы  ничем
- квадратным сантиметром площади, копейкой оклада.
   Кромешный был не таков. Он, пожалуй, согласился бы получать  на  десять
процентов меньше, лишь бы меня уничтожить. Я смотрела на него с интересом,
на грани сочувствия. Любопытно, как у него там, внутри? О чем  он  думает,
оставаясь ночью один, наедине со своими снами? И какие они у него, сны?  Я
представила себе эту  воющую  пустоту,  и  мне  стало  жаль  его,  честное
слово...
   - Товарищи, мы работаем свыше трех часов, - сказал Гном, - записавшихся
больше нет. Поступило предложение прекратить прения.
   - Прекратить, прекратить, - отозвались ряды.
   - Тогда разрешите мне, как председателю, подвести итоги.
   Итоги  были  подведены  в  обычном  стиле.  Гном  говорил  о   здоровой
товарищеской критике,  о  плодотворной  дискуссии,  в  ходе  которой  были
вскрыты...
   - Надеюсь, уважаемая М.М. сделает из нашей  дискуссии  должные  выводы,
признает свои ошибки и перестроится...
   Он повернул ко мне грустное лицо эмбриона.
   - Вы желаете получить слово?
   Да, я желала.
   Странное дело, я ведь знала, что придется говорить,  но  совершенно  не
подготовилась. Впрочем, это было неважно. Что бы  я  ни  сказала,  это  не
могло  повлиять  на  Итоги.  Сидящие  глядели  на  меня   внимательно,   с
трубкообразно сложенными губами; на этих губах я уже видела  заготовленные
улыбки, которыми они меня наградят, если я приму УИ. Но что делать. У меня
не было выбора.
   - Нет, - сказала я. - Отказываюсь признать свои ошибки, потому  что  их
не было. Я права. Жгите меня, я не могу иначе.
   - Никто не собирается вас жечь, - серьезно перебил меня Гном.
   - Ну, ладно. Я сказала неудачно. Делайте со мной что хотите...
   Дальше говорить я не могла, села. Что-то  происходило  с  сердцем.  Оно
раздувалось,  как  Раздутый.  Оно  нависало  над  стулом.   Какие-то   там
предсердия, желудочки... "Фабрика инфарктов, - подумала я. - Нет, дудки, я
не позволю им довести меня до инфаркта. А ну-ка ты там, - сказала я своему
сердцу, - цыц, знай свое место".
   Тут они зашумели. Шум обрушился, как обильный грозовой дождь. Застучали
отдельные  струи.  И  вот,  нарастая,  зовом  волка  возник  воющий  голос
Кромешного. Это уже было  мне  не  по  силам.  Вой  убивал  меня  -  самым
буквальным, физическим образом. Спотыкаясь о стулья, оступаясь на паркете,
стукаясь о фикусы, я добралась до двери и вышла.
   Как только я закрыла  за  собой  дверь,  меня  отпустило.  Отгороженный
дверью вой слышался глуше. Дверь создавала иллюзию безопасности. Мне  жгло
глаза. Еще чего  не  хватало  -  слезы!  Я  ненавидела  эту  подлую  бабью
слабость. Ненавидела все на свете жидкости,  все  слезы,  все  сопли,  все
слюни мира. Ненависть меня подкрепила. Дойдя до парадного входа,  я  была,
слава богу, уже спокойна. На улице стояли три моих друга: Черный, Худой  и
Лысый. Пришли-таки.
   - Ну, как? - спросили они в один голос.
   - Ничего, - ответила я.
   - Это было ужасно? - участливо осведомился Лысый.
   - Умеренно ужасно.
   - Как полагается по пословице: все на одного, один за  всех,  -  сказал
Худой.
   Черный засмеялся. Лысый махнул на него рукой и продолжал расспрашивать:
   - Главное, какую позицию занял председатель?
   Я ответила:
   - Естественную позицию. А  похож  был  он  на  человеческий  эмбрион  в
спирту...


   Вот  и  началась  моя  новая  жизнь.  Меня  охватили   руки   Неуспеха.
Удивительно скоро я к ним привыкла. Как будто так было всегда.
   А ведь всегда было иначе. Сколько  я  помню,  мне  всегда  сопутствовал
Успех. Он выносил меня в каждый президиум, говорил обо мне каждое  Восьмое
марта. Еще бы:  женщина-ученый,  автор  трудов,  переведена  на  языки,  и
прочая, и прочая. Я привыкла к Успеху, как будто он сам  собой  разумелся.
Оказывается, не разумелся.
   Может быть, бездумность, с которой я принимала Успех, обернулась теперь
покорностью Неуспеху. Кто-то из писателей, кажется,  Достоевский,  сказал:
человек - существо, ко всему привыкающее, и это  лучшее  его  определение.
Так привыкают к болезни, горю, рабству.
   Мое имя стало нарицательным, затем бранным.  Его  склоняли,  упоминали,
толкали, заушали на десятках собраний.
   Меня подхватил железный поток проработки. Казалось,  все  было  заранее
предусмотрено, расписано по штампам,  как  по  нотам.  Здесь  царили  свои
собственные, особые УИ, с явными чертами не просто обычая, а ритуала.
   Прежде этот ритуал был мне посторонним; плавая в  Успехе,  я  наблюдала
его извне, но слишком-то интересуясь, в чем дело и кто прав:  мне  хватало
своих дел. Теперь я имела возможность наблюдать этот процесс изнутри.  Мне
представился случай изучить феномен Проработки с наиболее выгодной позиции
- с точки зрения самого прорабатываемого. Ну, что ж. Не скажу,  чтобы  это
было приятно,  но  кое-какое  умственное  удовлетворение  все  же  давало.
Неистребимая привычка научного работника: во всем  искать  закономерности,
повторяющиеся черты. Видно, такой и умру.
   Наблюдая, вспоминая, сопоставляя, мне удалось, в общих чертах, наметить
следующие закономерности.
   Каждая проработка (любого масштаба и значимости) имеет в основе  чью-то
личную заинтересованность. Скажем,  кому-то  хочется  освободить  место  и
посадить на него своего  ставленника;  другому  позарез  надо  пролезть  в
академики; третий жаждет поддержать свой  пошатнувшийся  авторитет  и  так
далее. Бывает в основе проработки заинтересованность не индивидуальная,  а
групповая. Связи заинтересованностей с  ходом  и  направлением  проработки
зачастую бывают неявными,  законспирированными,  не  поддающимися  обычной
логике.
   Раз начавшись, проработка развивается как  ветвящийся  процесс.  Прежде
всего, некое деяние (статья,  книга,  устное  высказывание)  осуждается  и
вносится в резолюцию (чего - безразлично). Так зарождается основной  ствол
(или русло) проработочного процесса. Далее он начинает ветвиться,  подобно
дереву или дельте реки. Обе аналогии неточны, ибо ветвление дерева и  реки
происходит в пространстве, а проработки - во времени. С поправкой  на  эту
неточность ими можно пользоваться.
   Итак, проработка ветвится. Идет процесс размножения резолюций. В каждой
малой, вторичной подрезолюции повторяется формула осуждения  из  основной,
материнской, по  возможности  буквально,  после  чего  возможны  варианты,
однако не в очень  широких  пределах.  Вообще  же  четкость  УИ,  по  мере
удаления  от  основного  русла,  убывает.  На  отдаленных  ветвях  нередко
наблюдаются завихрения. Иногда вырастают совсем дикие ветви, по типу  "там
чудеса, там леший бродит".
   Растекшись по множеству  мелких  рукавов,  проработка  через  некоторое
время обнаруживает как бы тенденцию затухнуть. Иногда, в виде  исключения,
это так и случается: проработка, например, может зачахнуть в  тени  новой,
более  молодой  (между  отдельными  экземплярами  возможна   внутривидовая
борьба).  Однако  чаще  этого  не  происходит.  Ослабевший   проработочный
механизм получает некий оживляющий импульс и  начинает  функционировать  с
новой силой. Возникает вторая волна; часто она поднимается выше первой.  В
процесс  вовлекаются  новые  жертвы  (объекты),  в  частности,   те,   кто
противодействовал первой волне или недостаточно усердно ей  способствовал.
В  редких   случаях   формируется   своеобразный   пульсирующий   процесс,
периодически дающий волны почти одинаковой мощности.
   Каждая волна обычно сопровождается чьим-нибудь инфарктом, иногда  двумя
и больше. По количеству инфарктов можно косвенно судить  об  интенсивности
процесса.  Надо  заметить,  что  инфарктам  подвержены  не  только  жертвы
(объекты) проработки, но и действующие лица (субъекты).
   Действующие   лица   далеко   не   вс