, вы сами можете понять, что я еще  не  готов,  чтобы
расписаться, - ни по возрасту, ни экономически. Мне еще нужно  сдавать  за
десятилетку, не говоря уже об институте, а площадью я не  обеспечен.  Если
бы у нее была площадь, я мог бы этим заинтересоваться, а  то  у  нее  одна
комната, и там же мать и сестра.
   - Виталий, как вы можете? Это ужасно, что вы  говорите.  Ставить  такой
вопрос в  зависимость  от  площади...  Как  это  цинично,  неужели  вы  не
понимаете?
   Он поглядел на меня  с  таким  искренним  недоумением,  что  мне  стало
совестно.
   - Для меня вопрос площади имеет огромное значение.  Если  я  когда-либо
женюсь, то только так, чтобы у меня и моей жены были приличные  квартирные
условия. Куда я ее приведу? В свой угол? Это несолидно. К тому же я имею к
моей жене главное требование:  чтобы  она  не  мешала  мне  двигаться,  а,
наоборот, помогала. Я, например,  много  времени  трачу  на  приготовление
пищи: завтрак, обед и ужин, это все вычитывается из моего личного времени.
Вполне может случиться, что я женюсь, а она  меня  будет  тянуть  в  своем
развитии.
   - Ох, Виталий! Что вы только говорите! Разве это важно?
   - А что важно?
   - Важно одно: любите вы ее или нет.
   Виталий задумался.
   - Возможно, что и люблю. Я ведь еще молод и сам не знаю, люблю  ее  или
нет.
   Он занялся моей головой и замолчал. Я тоже молчала.
   - Марья Владимировна, я хочу задать вам один вопрос. Можно?
   - Разумеется.
   - Марья Владимировна, я вас очень высоко ставлю по развитию, совершенно
серьезно, и даже уважаю больше,  чем  родную  мачеху...  У  вас,  конечно,
большой опыт. Я вас хотел спросить: по какому это признаку  можно  узнать,
любишь человека или нет?
   Вот так вопрос! Придется отвечать. Я подумала.
   - Вы мне задали трудный вопрос,  но  я  постараюсь  на  него  ответить.
По-моему, главный признак - это постоянное ощущение присутствия. Ее нет  с
вами, а все-таки она  тут.  Приходите  вечером  домой,  открываете  дверь,
комната пустая - а она тут. Просыпаетесь утром -  она  тут.  Приходите  на
работу - она тут. Открываете шкаф, берете инструменты - она тут.
   - Это я понимаю, - сказал Виталий.
   - Ну вот и хорошо.
   Снова помолчали, на этот раз - подольше, и наконец он заговорил:
   - Марья Владимировна, вы  мне  очень  понятно  рассказали  признаки,  и
теперь я вполне уяснил, что в таком понимании я Галю не люблю.


   - Ну как, поговорили? - встретила меня Галя.
   - Поговорила.
   Тут бы Гале спросить: ну как? Но она спрашивать не стала -  и  так  все
поняла. Чуткая девочка моя Галя!
   Эх, горе женское! И всегда-то одинаковое, и ничем ему не помочь...



   13

   В середине зимы заболел и умер  Моисей  Борисович,  и  кресло  рядом  с
Виталием опустело. Жалко: хороший был старик... Некоторое время продолжали
еще его спрашивать по телефону - наверное, те красивые старухи с  голубыми
волосами, - а потом и эта ниточка  оборвалась,  и  о  старом  мастере  все
забыли.
   А к весне над соседним креслом появилась новая фигура -  женщина-мастер
по имени Люба. Крупная, тяжелая,  как  битюг,  с  вытравленными  перекисью
нахальными волосами. Она сразу невзлюбила Виталия - еще бы! Никто не хотел
к ней - все к нему. Когда Виталий  работал,  она  с  показным  равнодушием
обтачивала пилкой свои ярко-лиловые  ногти  и  пела:  тирли-тирли.  Иногда
подходила к ожидающим и как бы невзначай бросала:
   - Обслужимся, девочки? Э?
   - Нет, мы уж подождем.
   Ей доставались большей частью "перворазницы" -  деревенские  женщины  с
белыми морщинами на коричневых лицах, которые застенчиво вынимали из волос
цветной пластмассовый гребень и спрашивали: "А  на  шесть  месяцев  у  вас
делают?.." Люба обслуживала их брезгливо, червяком поджав  ядовито-красные
губы.
   Меня она тоже невзлюбила. Я, например, всегда с ней здоровалась, а  она
не отвечала. Как-то раз я задержалась, переводя Виталию английский журнал,
и слышала, как она сказала кассирше:
   - У самой дети взрослые, скоро внуки, а она - с мальчишкой.  И  думает,
что интересная: фы-фы, а никакой интересности нет, одна полнота.
   А  Виталий  начинал  нервничать,  все  чаще   обходился   невежливо   с
осаждавшими его дамами, говорил: "Я один, вас много..."
   И вот однажды, придя в парикмахерскую, я  застала  его  плачущим.  Если
можно плакать сухо, то он именно это и делал. Он судорожно прибирал у себя
на столе и плакал беззвучно и зло, хлопая ресницами. Эх, дети: тогда одна,
теперь другой. Я подошла.
   - Марья Владимировна, вы меня извините, я вас не могу обслужить.
   - Что случилось, Виталий?
   - Ничего особого не случилось, только я должен сейчас уйти домой.
   - Ну, что же все-таки с вами? Не отпущу вас, пока не скажете.
   - Я должен был это предвидеть.
   - Что предвидеть? Ну-ка сядьте, Виталий, и расскажите мне все как есть.
   Он сел:
   - Марья Владимировна, я так и знал,  что  они  не  дадут  мне  спокойно
работать.
   - Кто "они"? Люба?
   - Да, и Люба, и другие нашлись, солидарные с ней, мастера  из  мужского
зала, и кассирша Алевтина Петровна. Я им давно раздражаю  нервную  систему
своей работой. Ко мне клиентура  ходит,  я  позволяю  себе  тратить  много
времени на операцию, план страдает, меня опять-таки к телефону нужно звать
- все это озлобляет их против меня. Кроме того, имеется много желающих.  Я
просто не способен обслужить всех желающих,  мне  это  не  интересно  даже
экономически. Зачем это я буду причесывать каждую клиентку - она  приходит
в год два раза: на май и на ноябрьскую, от силы Новый  год.  Выбирая  себе
клиентуру, я всегда смотрю: могу ли  я  в  данном  случае  почерпнуть  для
своего развития, а не то чтобы обслуживать сплошь и каждую. Они обижаются,
пишут в жалобную книгу. На меня уже скопилось несколько жалоб, но мне  это
безразлично, поскольку меня интересует работа и только работа.
   - Ну, а что же вас сегодня так расстроило?
   - Произошел такой случай:  они  выкрали  у  меня  из  кармана  записную
книжку, где записаны адреса и телефоны клиенток, и эту книжку  передали  в
профсоюзную организацию для разбора дела.
   - Какого дела? Разве вам нельзя  записывать  любые  адреса,  какие  вам
вздумается?
   -  Конечно,  формально  можно,  но  фактически   эти   женские   адреса
показывают, что я имею свою клиентуру, а это строго  запрещено.  Я  должен
работать всех одинаково и давать план. Я себя до этого  не  допускаю,  так
как, давая план, я невольно буду скатываться в сторону  халтурной  работы.
Сейчас,  например,  модная  линия  требует  челочки.  Эту   челочку   надо
продумать, у меня на эту челочку больше уйдет, чем на целый  перманент.  В
существующие нормы это не укладывается. Вот они, опираясь на все эти факты
- записная книжка, жалобы, невыполнение плана, - собираются раздуть против
меня целое дело.
   - Подумаем, Виталий, нельзя ли вам как-нибудь помочь?
   - Я уже думал, и помочь мне трудно. Дело в  том,  что  у  нас  довольно
бездарная директорша - грубости, оскорбления мастеров,  буквально  мат.  К
тому же Матюнин против меня.
   - Кто это еще Матюнин?
   -   Это   заведующий   сектором   парикмахерских   нашего    управления
культурно-бытового обслуживания.
   - А за что же он против вас?
   - За мои  выступления.  Тут  меня  выдвинули  секретарем  комсомольской
организации по району. Я не отказался, несмотря на отсутствие  времени.  Я
должен выдвигаться в своем развитии, получать авторитет. Авторитет у  меня
не такой уж маленький, но  и  не  очень  большой,  средний.  Так  вот,  на
комсомольском собрании я выступил и стал заострять вопрос. Говорю, говорю,
заостряю...
   - Какой же вы вопрос заостряли?
   - Насчет амортизации инструмента. Говорю: когда будет возбужден  вопрос
о безобразиях выплаты компенсации на амортизацию инструмента? Так и сказал
и этим очень  выиграл  в  своем  авторитете.  Матюнину  это,  конечно,  не
понравилось, он сам заинтересован в том, чтобы амортизацию не выплачивать.
   - Почему заинтересован?
   - Он имеет от этой недоплаты прямую выгоду.
   - Крадет, что ли?
   - Не так чтобы буквально крадет, но пользуется.
   - Неужели с этим нельзя ничего сделать?
   - Очень трудно. Эти предприятия культурно-бытового обслуживания,  грубо
говоря, тащатся за хвостом у государства. А они - Матюнин и такие же,  как
он, - пользуются тем, что до сих пор государству в своем движении  некогда
было навести в этом деле законность.  Взять,  скажем,  расход  материалов.
Существует определенная норма на операцию. Тут  недодал,  тут  заменил,  а
некоторые ухитряются пускать в ход вторично, и это все  деньги.  А  еще  я
позволил себе  заострить  вопрос  о  культуре  обслуживания.  Лучше  плохо
обслужиться у культурного мастера с хорошей внешностью, чем то  же  плохое
обслуживание иметь плюс хамство. Это возбудило против меня  тех  мастеров,
которые еще не овладели культурой обслуживания...
   - Послушайте, Виталий, - сказала я, - а что, если я ему позвоню?
   - Кому?
   - Да Матюнину, будь он проклят.
   - Я был бы вам очень благодарен.
   - Ну, так давайте телефон.
   Я набрала номер. Мне ответил жирный, чувственный бас:
   - Матюнин у аппарата.
   - Товарищ Матюнин? С вами  говорит  директор  Института  информационных
машин профессор Ковалева.
   - Очень приятно, - сказал бас.
   - Товарищ Матюнин, тут в одной из ваших парикмахерских работает молодой
мастер, Виталий Плавников.
   Матюнин молчал.
   - Вы меня слышите?
   - Слышу, - ответил он суховато.
   - Так вот, я уже второй год у него причесываюсь и должна  сказать,  что
это выдающийся мастер, настоящий художник...
   - У нас все мастера хорошие, - сказал Матюнин железным голосом.
   - Но этот мастер... Вы же знаете, что у него отбоя нет от клиентов...
   - Не нахожу в этом мастере  ничего  особенного.  В  нашей  системе  все
мастера квалифицированные, сдают  техминимум,  умеют  выполнять  модельные
прически и все виды операций. А на этого  Плавникова  постоянно  поступают
жалобы: грубость с клиентами, невыполнение плана...
   - Нельзя же строго  требовать  выполнение  плана,  когда  речь  идет  о
художественной работе.
   - По-вашему нельзя, а у нас вся работа художественная. Что же, нам всем
план не выполнять?
   - Все-таки я бы вас очень  просила  учесть  мой  отзыв  о  его  работе.
Наверное, вы не от меня одной это слышите.
   - Виноват, я больше слышу жалобы. Кроме того, откуда я могу знать,  кто
это со мной разговаривает?
   Я бросила трубку.
   - Я так и знал, - сказал Виталий. - Он еще и потому против меня  имеет,
что я не вношу ему денег. Делаю вид, что мне это неизвестно.
   - Что неизвестно?
   - Существует такое неявное правило - конечно, нигде оно не  приводится,
- что каждый мастер, желающий спокойной работы, должен вносить ему деньги,
не очень большие, но порядочные, три-четыре рубля в месяц.
   - Господи, что вы говорите, Виталий? Может ли это быть?
   -  А  отчего  же?  В  нашем  запущенном  участке  такие  явления  среди
администрации случаются. Зарплата небольшая, чаевых нет, они  и  стараются
улучшить свое положение. Зачем бы, например, он,  с  высшим  образованием,
сидел на такой должности?
   - А у него, мерзавца, высшее образование? Какое же?
   - Юрист. Мне, между прочим, нравится такое образование, если,  конечно,
употреблять  его  по  прямому  назначению.  Я  бы   охотно   поступил   на
юридический...
   - Ну, ладно, об этом речь еще впереди. Сейчас хорошо бы его изобличить.
   - Матюнина? Чересчур хитер. А где свидетели? К тому же, пока я состою в
этой системе, такое прямое выступление может принести  вред  моей  работе,
сделать ее прямо-таки невозможной.
   И вдруг неожиданно он сказал:
   - А я, Марья Владимировна, хочу уходить.
   - Из этой точки?
   - Из дамских мастеров.
   - Да что вы, одумайтесь: у вас готовая специальность в руках,  а  самое
главное, вы любите эту работу и у вас талант.
   - Такой талант слишком неподходящий для нашего времени.  И  еще  я  вам
скажу, Марья Владимировна, я на свой заработок по количеству не  обижаюсь,
но мне не нравится  его  качество.  Мне  приходится  зависеть  от  доброго
желания клиентов, которых я даже не всегда уважаю.
   - Понятно. Но только вы не торопитесь. Хотите,  я  поговорю  о  вас  на
киностудии? Может быть, они вас возьмут?
   -  Я  уже  узнавал.  На  киностудии  требуют  специальное  образование,
художественный техникум, там не важно качество работы, а одна бумажка.
   - А мы посмотрим, может быть, и выйдет. Только  не  торопитесь,  ладно?
Ну, до свиданья, Виталий, не расстраивайтесь.
   Виталий встал:
   - Я уже настроился обратно. Я вас обслужу...


   ...А с киностудией оказалось все не так  просто,  как  я  по  наивности
предполагала. Во-первых,  не  было  вакансии.  Кроме  того,  действительно
требовалась бумажка. Но мне  обещали  подумать:  уж  очень  я  просила  за
Виталия. Скрепя сердце я даже выдала его за своего двоюродного  племянника
(но знаю, есть ли такое родство?).
   - Только по вашей просьбе, и то вряд ли, - сказал мне администратор.



   14

   Дома шел очередной спектакль с мальчиками. Мне никогда  не  удается  их
убедить, что я сержусь на них совершенно серьезно.  Из  всего  они  делают
балаган.
   - Паяцы, - сказала я.
   - Ты разве человек? Нет, ты паяц! - заорал Коля омерзительным голосом.
   - Что ты орешь, дурак?
   - Опера "Паяцы", музыка Леонкавалло.
   Ох, как мне иногда хочется дать ему в ухо - почему-то именно ему, а  не
Косте.
   - Юность, - подал голос Костя, - ты  понимаешь,  мать,  юность  требует
особого внимания, чуткости, так сказать...
   Зазвонил телефон. Подошел Коля:
   - Владычица, тебя. Кто бы он ни был, молюсь богу за его душу!
   Я взяла трубку:
   - Слушаю.
   Я не сразу узнала голос Виталия. Он весь звенел изнутри.
   - Марья Владимировна! - закричал он. - Марья Владимировна, можете  меня
поздравить! Я больше не дамский мастер! Я покончил с этой специальностью!!
   - Что вы? Так скоро? Я же просила  вас  не  торопиться...  Мне  кое-что
обещали...
   - Не нужно ничего, Марья Владимировна. Я  хочу  быть  обязанным  только
себе.
   - Вы что, ушли с работы? Куда же?
   - На завод, учеником слесаря. Я очень доволен, очень!
   - Как же так? Отчего так внезапно?
   - Я внезапно не поступаю. План продуман во всех деталях. Буду  работать
в коллективе, сдам за  десятилетку,  потом  за  институт.  Но  вас,  Марья
Владимировна, как исключение, я всегда буду обслуживать. Я согласен ездить
к вам на дом, хотя бы это было и трудно по времени.
   - Спасибо, Виталий. Большое спасибо. Желаю вам успеха, понимаете?  Если
нужна будет какая-нибудь помощь...
   - Я понимаю. Я вам позвоню.
   - Звоните. Всего вам хорошего. Спасибо, спасибо...
   Я положила трубку и стояла, разглядывая свои ладони.
   Эх, чего-то я тут недосмотрела...
   - Что случилось? Хорошее или плохое? - спросил Костя.
   - Сама не знаю. Пожалуй, хорошее.


   Ну что ж?.. Счастливого пути тебе, Виталий!

   1963



    И.Грекова.
    В вагоне

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "На испытаниях". М., "Советский писатель", 1990.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 12 February 2001
   -----------------------------------------------------------------------



   Ну, конечно! Опять верхняя полка. Поручают какому-то  болвану  закупать
билеты для гостей конференции. Берет, что дадут в кассе, не сообразуясь ни
с полом, ни с возрастом, ни, наконец, с научным авторитетом. Не  то  чтобы
мой личный авторитет был особенно велик, но все-таки могли бы учесть...
   Эти неумные, самолюбивые, честолюбивые мысли одолевали меня, когда я со
скрипом забиралась на верхнюю полку купированного  вагона  скорого  поезда
Ленинград - Москва. Я еще не в том возрасте, когда вскарабкаться на  полку
- непосильная задача, но уже не в том, когда вспархиваешь, как птичка.
   Никто меня не провожал, хотя и предлагали некоторые сочувствующие, но я
отвергла.  Ничего,  доберусь,  чемодан  легкий,   полупустой.   Не   люблю
обременяться вещами - одно платье, один халат...
   Приехала я на вокзал рано, за полчаса до срока, но  поезд  уже  подали.
Более того, на соседней верхней полке уже улегся и спал,  храпя  и  свесив
волосатую  руку  с  часами,  какой-то  мужик.  От  него  отчетливо   несло
перегаром.  Неприятное  соседство.  Кто-то  будет  внизу?  Только  бы   не
предлагал  обменяться  местами   (форма   вагонного   человеколюбия).   Я,
разумеется, откажусь, кто бы ни предлагал.
   С  такими  мыслями  я,  стоя  на  коленях,  разобрала  постель   (белье
влажноватое, но чистое), запихнула свой чемоданишко  в  нишу  над  дверью,
предварительно вынув из него халат, в  который  и  облачилась.  "Сам  черт
теперь меня не сгонит с  верхней  полки",  -  словно  в  отместку  кому-то
подумала я.
   Легла под одеяло, откинув у лица простыню. Тощая  подушка  была  низка.
Ничего, засну. Прошлые две ночи в гостинице почти  не  спала,  волновалась
перед докладом, и, оказывается, не зря.
   Я закрыла глаза, и мне  отчетливо  представилось  лицо  моего  главного
противника - профессора Фонарина. Разинутый  в  хохоте  старческий  рот  с
косыми желтыми зубами. Он смеялся.  Они  все  смеялись.  Хохот  прямо-таки
гулял по залу. Смеялись даже самые желторотые - студенты, аспиранты...
   А докладывала я поначалу вроде бы ничего: кратко, отчетливо. Рассказала
о своей работе последних лет, о применении  электроэнцефалограмм  (записей
биотоков мозга) для выявления скрытых  эмоций.  Наша  цель  была  -  найти
объективные признаки персональной непереносимости, антипатии людей друг  к
другу. Ясно, какие тут могут быть важные практические  приложения.  Подбор
ответственных человеческих  коллективов.  Скажем,  зимовщиков  арктической
станции. Состава экспедиции. Экипажа космического корабля...
   Слушали меня очень внимательно, скорее сочувственно (скептическая  мина
профессора Фонарина не в счет,  ведь  он  искони  был  врагом  объективных
методов исследования психики, даже  методов  Ивана  Петровича  Павлова  не
признавал).
   Я демонстрировала увеличенные копии энцефалограмм, прослеживала на  них
указкой сравнительно спокойные участки и  внезапные  всплески  -  признаки
сильных эмоций. Я рассказала о том, как мы вызывали эти эмоции  -  чувства
тревоги, страха, отвращения (например, показывали женщине мышь или  крысу:
энцефалограмма сразу же отзывалась на это  характерным  скачком  и  серией
замирающих  волн).  Чтобы  вызвать  сходные  эмоции  -  тревоги,   страха,
ненависти - у более стойких субъектов-мужчин, мы применяли и более сильные
средства, вплоть до ложных сообщений по  радио  или  фальшивых  телеграмм,
посланных подопытному адресату...  Тут  впервые  аудитория  неодобрительно
зашевелилась. Встал смуглый тонконосый старец  прямо  рублевского  облика,
поднял руку и спросил: "А не кажется ли вам, что в этих опытах над  живыми
людьми вы перешли границу дозволенного?" На что я храбро  отвечала:  "Нет,
не  кажется.  Опыты  над  людьми  всегда  рискованны,  но,  к   сожалению,
неизбежны. Разве клиническое испытание нового  лекарства  -  не  опыт  над
людьми?"
   Зал  зашумел  вразнобой.  Какой-то  упитанно-розовощекий  средних   лет
возразил мне, что, мол, мои утверждения  несостоятельны,  что  современная
медицина  ни  одного  лекарства  не  доводит  до   клиники,   не   проведя
предварительно всесторонних  испытаний  на  животных...  Раздались  чьи-то
протестующие голоса; кто-то восклицал: "А  побочные  эффекты  пенициллина?
Кто бы о них знал, если бы не широкий опыт на людях?"; кто-то возражал,  и
вообще воцарилась суматоха. В этой суматохе я, стоящая у доски с указкой в
руке, чувствовала себя отнюдь не  победителем.  Хуже  всего,  что  я  сама
сомневалась в своей правоте: рублевский  старик  нащупал-таки  мое  слабое
место...
   -   Лучшие,   благороднейшие   представители   медицины,   -    сказал,
приподнявшись, Фонарин, - честные врачи,