Она вошла в маленький залец, где на двух возвышениях  чинно  и
как-то мирно лежали два  покойника:  один  в  гробу,  другой  Просто  так.
Кто-нибудь здесь есть? Нет. На голос отозвались  только  своды.  Солнечный
свет мягко падал на двух покойников - в гробу и просто так.  Она  вышла  в
сад - поискать кого-нибудь. В другом углу сада  собирала  в  мешок  желтые
листья старая женщина в сером ватнике, валенках и  сером  платке.  Татьяна
Васильевна подошла; женщина  с  любопытством  подняла  глаза  и  поправила
сбившийся платок тыльной стороной руки. Рука была в земле.  В  саду  пахло
землей и опавшими листьями. Вместо того чтобы  справиться  о  своем  деле,
Татьяна Васильевна почему-то спросила, глядя на листья:
   - Зачем вы их собираете?
   - А топить, - сказала старая женщина, улыбнулась и сразу стала  молодой
- от силы лет тридцати.
   Обе постояли и поулыбались друг другу.
   - Простите, - сказала Татьяна Васильевна, с трудом подбирая слова, - не
знаете ли вы, где здесь администрация, то  есть  кто-нибудь,  знаете,  кто
распоряжался бы мертвецкой?
   - Мертвецкой? - Женщина весело смотрела на нее. Она  совершенно  ничего
не поняла.
   - Знаете, - сказала Татьяна Васильевна, - у меня вот какое дело:  тетка
умерла в больнице, и я ее сегодня хочу хоронить, так вот, у  кого  я  могу
получить на это разрешение, что ли...
   На этот раз, видно, женщина  поняла.  Веселое  недоумение  на  ее  лице
вспыхнуло еще ярче.
   - Да я что, - заговорила она, - да у меня они все. Мои. Берите,  берите
свою покойницу.
   - Я бы хотела знать, какие требуются формальности, бумаги, что я должна
вам предъявить, какую, например, справку?
   - Справку? - поняла женщина и захохотала.  Она  со  вкусом  смеялась  и
вытирала слезы тыльной стороной руки. - А на кой мне справка? Бери,  увози
хоть всех. Тоже товар нашла. Ох, уморила.
   Посмеявшись, она повела Татьяну Васильевну  в  морг  -  по-здешнему,  в
"катаерную". Идя за  ней,  Татьяна  Васильевна  соображала:  откуда  такое
странное  слово?  Возможно,  от   французского   "cadavre"   -   "Труп"...
"Кадаверная"... По дороге женщина успела  сообщить  о  себе  все:  четверо
детей, муж воюет, трудно, ну да ничего, на  детей  бирки  дают,  здесь,  в
катаерной, работа не пыльная, платят только мало, да спасибо, родственники
благодарят - покойничков родственники, значит, - кого помыть, кого  одеть,
смотришь, и живы. Татьяна Васильевна молчала и прислушивалась  к  ноющему,
обморочному чувству внутри себя. Сейчас она войдет в морг, чтобы  опознать
среди мертвецов тетю Мари.
   В подвале на некрашеных деревянных столах лежали три трупа: два мужских
и один женский. Татьяна Васильевна почему-то не  ожидала,  что  они  будут
лежать здесь совсем голые. Не то чтобы  она  думала  найти  их  одетыми  -
просто не ждала, что они голые. А они были голые и  лежали  на  спинах,  а
женский - старушечий - труп и была  тетя  Мари.  Она  была  острижена  под
машинку и мало  похожа  на  себя.  Татьяна  Васильевна  молча  указала  ее
сторожихе. На одну секунду ей стало дурно, стены поплыли  и  перекосились,
но она справилась с собой и вышла. В маленьком зальце с двумя  покойниками
- какие они были красивые, одетые и тихие - она передала сторожихе сумку с
одеждой и буханку хлеба - за то, чтобы одеть тетю Мари и положить в  гроб.
Сторожиха была рада. Она весело уверяла, что все будет сделано в аккурате,
что она вчера уж так хорошо прибрала и  одела  покойницу  -  как  куколку.
Татьяна Васильевна тоже была рада. Чтобы не видеть больше голую тетю Мари,
она согласна была бы не есть хлеба целый месяц. Но все-таки ей было стыдно
- отдала хлеб, испугалась. И не свой хлеб - молоко мальчикам: Она  поехала
домой, изнемогая от угрызений совести, но все же с облегчением. До похорон
оставалось еще три  часа.  Она  решила  пойти  в  садоводство,  попытаться
достать там хоть немного цветов.
   Дома она предложила Кате: "Хочешь пойти со мной в  садоводство,  купить
цветов для тети Мари?" И маленькая Катя, словно тоже изнемогая от совести,
вложила в руку матери тоненькие холодные пальцы.


   Они шли к садоводству - каким только чудом сохранилось  оно  в  военное
время? - и на них светило солнце. Продолжался неправдоподобный,  тонкий  и
призрачный летний воскресный день в октябре. Огромный участок  садоводства
- видимо, тоже в честь воскресенья - был совершенно безлюден и  пуст.  Они
зашли в оранжерею. Там, в косых солнечных лучах  с  танцующими  пылинками,
сидела толстая женщина и беззвучно плакала. Слезы, казалось, у  нее  текли
не из глаз, а сразу из всех пор помятого лица. На вопрос: "Нельзя ли здесь
купить цветов?" - она ничего не ответила  и  продолжала  плакать,  вытирая
лицо подолом спецовки. Это было странно, как в сказке, и  даже  страшно  -
тишина, солнце и беззвучно плачущая женщина. Никаких цветов в оранжерее не
было. Татьяна Васильевна тихо прикрыла за собой  дверь  и  взяла  Катю  за
руку: "Пойдем поищем, не осталось ли хоть зелени  на  грядках".  И  они  с
Катей двинулись по грядкам. Конечно, ни цветов, ни зелени уже не было.  На
черной, местами бархатисто-сизой  от  ночного  инея  земле  лежали  только
умершие, обмороженные стебли да бурые картофельные плети. Все было  мертво
и черно под светом солнца.  Татьяна  Васильевна  уже  совсем  было  решила
вернуться домой, как вдруг неожиданно они нашли "его".
   "Он" был маленький, желтый, убогий цветок на короткой ножке, с мохнатым
и бескровным венчиком, и он не стоял, а лежал на грядке, и венчик с одного
боку слегка почернел от мороза. Почему он расцвел? Ошибся, что ли,  приняв
осень за весну? Он лежал и будто ждал их,  трогательный  и  неуместный.  И
Татьяна Васильевна взяла его. И потом положила в гроб, на грудь тети Мари.
Вот и все.
   Так вот оно наконец это назойливое, неуловимое воспоминание! Наконец-то
она поняла, какой образ мучил ее весь вечер, всю  ночь.  Это  был  "он"  -
маленький желтый цветок, положенный на грудь уродливой мертвой  старухе  и
заколоченный вместе с нею в гроб.


   Зазвонил будильник. Татьяна Васильевна протянула руку и нажала  кнопку.
Будильник замолчал. В комнате было серо, по стеклам скользил дождь.


   Будильник. Утро. Надо вставать, идти.

   1963



    И.Грекова.
    Летом в городе

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "На испытаниях". М., "Советский писатель", 1990.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 12 February 2001
   -----------------------------------------------------------------------



   Когда цветут липы, город весь погружается в запах. Пахнет в трамваях, в
магазинах, на лестницах.
   В большом библиотечном зале тоже пахло липами. Окна были  раскрыты,  и,
когда налетал ветерок, каждый чувствовал присутствие лип.
   Шла читательская конференция. Все было как полагается.  Стол,  накрытый
зеленым сукном. Графины,  цветы  в  горшках,  микрофон.  Народу  собралось
много, человек сто, не  меньше.  В  президиуме  сидел  писатель  Александр
Чилимов. У писателя было хмурое, немолодое лицо,  чуть  отечное  книзу,  с
глубокой, врубленной морщиной между бровей. Он положил  на  зеленое  сукно
большие, жесткие руки и смотрел прямо перед собой, на портрет Тургенева.
   У другого конца стола, на самом краешке стула, примостилась  заведующая
библиотекой Валентина Степановна. Она волновалась. В горле у нее  першило,
в глазах жгло. Когда кто-нибудь из выступающих путался или запинался,  она
начинала мучительно шевелить губами.
   Только что отошел от микрофона Миша Вахнин, слесарь с инструментального
завода. Эх! Так вчера хорошо рассказывал, а теперь  сбился.  Генриха  Беля
назвал Генрихом Боклем. Никак не мог выговорить "экзистенциализм". В  зале
смеялись. Обидно! Знали бы они его... Ведь у человека свои  мысли,  свежий
взгляд - это не часто бывает.
   ...А писателю скучно. Сколько он, верно, слышал таких выступлений...
   К микрофону вышла любимица Валентины Степановны - лаборантка Верочка из
соседнего НИИ. Развитая, умница  -  просто  чудо!  Ну,  за  эту  можно  не
бояться. А писатель все смотрит  на  Тургенева  -  чудак,  смотрел  бы  на
Верочку. Одни глаза чего стоят.  А  сама  мягкая,  тонкая,  гнущаяся,  как
церковная свечка.
   Верочка говорила,  волнуясь,  что  называется,  "переживала".  Она  все
сгибала-разгибала в руке конспект, а потом бросила его на стол, ухватилась
одной рукой за стержень микрофона и говорила-говорила, щекой к  микрофону,
и эта щека у нее покраснела, словно микрофон был горячий...
   "Милая моя, ну можно ли так волноваться? - думала Валентина Степановна.
- А какая хорошенькая! Что-то в ней старинное, эпохи Возрождения, что  ли.
Где это я видела такую картину:  девушка  с  лилией  в  руке?  Точь-в-точь
Верочка с микрофоном".
   Чтобы не смущать Верочку, Валентина Степановна даже отвернулась,  стала
глядеть в окно. За окном жил своей  жизнью  бульвар.  Мальчик  в  матроске
бежал за красным мячиком. Катились коляски, кормились  голуби.  Надо  всем
этим нависла большая синяя туча. Парит. Наверно, будет дождь.
   Верочка кончила. Раздались аплодисменты. Она оторвала руку от микрофона
и пошла  на  свое  место,  гибко  лавируя  между  стульями.  Проходя  мимо
Валентины Степановны, она наклонилась, выдохнула шепотом:
   - Ну, очень плохо?
   - Нет, Верочка, очень хорошо.
   - Ох, вы всегда меня утешаете, - и ускользнула.
   Писатель сидел так же неподвижно, с морщиной  между  бровями.  Хоть  бы
улыбнулся, что ли.
   - Слово имеет Марья Михайловна Ложникова, пенсионерка,  старейший  член
библиотечного совета.
   Вышла очень маленькая кудрявая старушка  со  спущенным  на  одной  ноге
чулком. Слуховой прибор висел у нее на цепочке,  как  охотничий  рог.  Она
разложила на зеленом сукне листочки конспекта. Много  листочков.  Писатель
содрогнулся. Марья Михайловна подошла к микрофону, поднялась на цыпочки  и
металлическим голосом завопила на весь зал:
   - Товарищи! Сейчас, как никогда...
   - Не так громко! - закричали в публике.
   - Что? - спросила Марья Михайловна. Она была похожа на чижика:  кивает,
словно клюет.
   - Не так громко! Потише! - надрывались в зале.
   - Не слышу! - победно крикнула в микрофон Марья Михайловна.
   Ну вот, опять смеются. Валентина Степановна вышла вперед:
   - Марья Михайловна, дорогая, подальше  от  микрофона,  и  не  надо  так
кричать.
   Она взяла старушку за  плечи  и  переставила.  Какая  легкая  старушка!
Пепел.
   - Стойте так и не напрягайте голоса, пожалуйста.
   Марья Михайловна чижиком поглядела поверх очков и поднесла рог к уху.
   - Не так громко! - крикнула в раструб  Валентина  Степановна.  Все  это
походило на цирк, и она страдала.
   - А, не так громко? - поняла наконец старушка. Она снова ухватилась  за
свои листки и привстала на цыпочки: - Товарищи, сейчас, как никогда, имеет
место  огромная  воспитательная  роль  литературы.  Сегодня  мы  обсуждаем
произведения уважаемого Александра Петровича...
   (О ужас! Писателя звали Александр Александрович.)
   - ...Это хорошие, качественные произведения. В них мы воочию  наблюдаем
передовые черты героев нашего времени,  поколения  строителей  коммунизма.
Особенно удаются уважаемому Александру Петровичу (опять!) образы борьбы за
перевыполнение плана, против бюрократизма и волокиты. Однако не  со  всеми
образами  мы  можем  согласиться.  Например,  среди   образов   Александра
Петровича фигурирует личность Вадима, который на  страницах  романа  ведет
себя отрицательно, допускает целый  ряд  аморальных  поступков,  буквально
пьет! Как старая учительница, я спрашиваю вас, Александр Петрович: кого  и
чему может научить такой Вадим? Можем ли мы воспитывать молодежь на  таких
примерах, я вас спрашиваю, Александр Петрович?
   Она обернулась к писателю.
   - Александр Александрович, - умоляюще подсказала Валентина Степановна.
   - Не слышу!!!
   - Александр Александрович!! - крикнула в рог Валентина Степановна.
   - А, - закивала старушка, - понятно. Можем ли мы  воспитывать  молодежь
на таких примерах, я вас спрашиваю, Александр Александрович?
   Писатель  отрицательно  затряс  головой.  Теперь  -  наконец-то!  -  он
улыбался.
   - Отлично! - обрадовалась Марья Михайловна. - Смотрите: он уже признает
свои ошибки. Ну, я скажу дальше, - она снова взялась за  листки.  -  Такие
примеры, как Вадим, могут только дезориентировать молодежь, толкнуть ее на
ложный путь морального  разложения.  Надо  показывать  молодому  поколению
подлинные примеры героизма, подражание которых... подражая которым...
   Она засуетилась, ища продолжение.
   - В общем, ясно, - сказал толстый парень в первом ряду.
   - Дайте выступить человеку, - огрызнулась тощая женщина в  комбинезоне,
рядом с ним.
   Старушка все суетилась, перебирая листки:
   - Не будет ждать своего времени... нет, не то... ах,  да...  выводит  в
своем герое... опять не то... кажется, вот, нашла: "...в  человеке  должно
быть все прекрасно, лицо и одежда, душа и мысли", как учил великий русский
писатель, Антон Павлович Чехов.
   - Знаем, - сказал толстый парень.
   - Цыц! - прикрикнула женщина в комбинезоне.
   - Дальше у меня на другом листе, -  заторопилась  Марья  Михайловна.  -
Сейчас, только найду.
   Руки у нее дрожали, листочки рассыпались, часть упала на пол.  Писатель
подскочил, бросился подбирать.
   - Зачем это, зачем? - бормотала Марья Михайловна. -  Вы  -  писатель  с
мировым именем - и листки с полу... Я сама, сама...
   Несколько голов из президиума скрылось под  столом.  Писатель  вынырнул
первым. Его большое лицо покраснело от усилий. Он собрал листки  вместе  и
вручил Марье Михайловне. Она уже заулыбалась, закивала:
   - Спасибо, не стоит. Я лучше так, без бумажки  скажу.  Конечно,  не  на
таком уровне, но от души. Самое главное - читала  я  ваши  произведения  и
плакала. А меня не так уж легко  до  слез  довести.  Соседка  по  квартире
оскорбляет - не плачу. Глохну - не плачу. А ваши произведения  читаю  -  и
плачу. А помните, как у вас Вадим этот самый с похорон матери домой  идет?
Не помните? Напрасно! Я вам сейчас  прочитаю.  У  меня  здесь  выписано...
Хорошо, не надо. Просто скажу: плакала. Здесь и еще  в  девяти  местах.  У
меня закладки заложены,  где  плакала.  И  за  эти  слезы  вам,  Александр
Петрович, большое спасибо и низкий поклон.
   Она отступила от микрофона и низко, по-монашечьи поклонилась писателю в
пояс. Зашумели  аплодисменты.  Александр  Александрович  встал,  мешковато
вышел из-за стола и поцеловал Марье Михайловне руку. Она клюнула его в лоб
и заплакала. Зал зашумел еще громче. Люди вставали, аплодировали, кричали:
"Спасибо, спасибо!" Толстый парень в первом ряду хлопал  особенно  громко,
как пушка. Марья Михайловна сбивчиво шла  на  свое  место,  закрывая  лицо
платком. Писатель стоял, опустив глаза, и неуверенно, тихонько  похлопывал
ладонью о ладонь. Седой клок у него на лбу  вздрагивал.  Наконец  он  сел.
Публика тоже стала садиться. Валентина Степановна постучала по микрофону -
затихло.
   - Товарищи, выступило уже  десять  человек.  Больше  записавшихся  нет.
Может  быть,  кто-нибудь  еще  хочет  выступить?  Или  предоставим   слово
Александру Александровичу?
   - Просим, просим, - загудел зал.
   Писатель встал - большой, смущенный, с опущенными руками.  Сразу  стало
совсем тихо. Тоненько звенел микрофон.
   - Что мне вам сказать? В нашей жизни, в  писательской,  бывает  всякое:
хорошее и плохое. И плохого, по правде сказать, больше. Пишешь, и рвешь, и
снова пишешь, и снова  рвешь,  и  так  далее.  И  чувствуешь  себя  этаким
бездарным, паскудным, исписавшимся... да что говорить. И подлецом иной раз
себя чувствуешь, чего скрывать. Бывает. А бывает иногда и  хорошее.  Не  в
газете похвалят - это что! Хвалят, ругают  -  дело  случая.  А  вот  когда
понимаешь, что кому-то нужен.  Это  большое  дело.  Вы  тут  сегодня  меня
благодарили - не вам меня благодарить. Спасибо вам, дорогие друзья. И  дай
вам бог, как говорится, счастья в жизни.
   У, какой поднялся шум!  Валентина  Степановна  торопливо  постучала  по
микрофону:
   -  Тише,  тише.  Александр  Александрович   не   кончил.   Продолжайте,
пожалуйста.
   - Да что продолжать? У меня вроде все.
   - Слышали, товарищи? К сожалению, все. Разрешите, товарищи,  от  вашего
лица поблагодарить Александра Александровича... От имени всего  коллектива
сотрудников библиотеки, от читательского актива и всей массы читателей...
   Аплодисменты, стук стульев, шарканье подошв. Народ  задвигался,  начали
вставать, выходить, выбираться  кто  куда.  По  людскому  потоку  заходили
водоворотики... Вокруг писателя образовалась толчея: кто задавал  вопросы,
кто совал книгу - подписать, кто фотографировал... Сразу  стало  горячо  и
густо. Валентина Степановна знала:  тут-то  и  начинается  самое  главное.
Самые открытые, самые нужные разговоры.  Сперва  здесь,  на  пороге  зала,
потом на улице, под бледными глазами фонарей, на  набережной,  на  влажных
садовых скамейках... А вечер все  длится,  и  нет  сил  расстаться...  Все
хороши, все умны, все друг друга любят...
   Нет, ей сегодня никак нельзя было оставаться. Лялька  придет,  а  обеда
нет.
   - Александр Александрович, спасибо! Мне так жаль, я должна идти.
   - Ну что ж, идите,  Валентина  Степановна.  Я  тут  с  вашей  молодежью
поговорю. Прекрасная у вас молодежь.
   - Да, молодежь у нас чудесная.
   - Приезжайте к нам еще! - крикнула вихрастая девчонка, крупно осыпанная
веснушками.
   - Приеду, непременно.


   А дождь-то,  оказывается,  был.  На  улице  стояли  большие  лужи.  Да,
молодежь у нас отличная. После дождя еще сильнее пахнут липы. Противный, в
сущности, запах. Сладкий, навязчивый,  приторный...  Нет,  подлый.  Именно
подлый запах. Как тогда пахли  липы...  Интересно,  до  чего  же  все-таки
живуча память. Неистребима.  Столько  лет  прошло,  все  отболело,  а  вот
запахло липами - и как вчера!
   Валентина Степановна  шла  бульваром.  Под  липами  сидели  пенсионеры.
Старики с белыми нимбами вокруг  лысин  играли  в  "козла".  На  скамейках
сидели женщины с тяжело расставленными, опухшими ногами.  На  коленях  они
стоймя держали сумочки,  заслоняя  круглые  животы.  Ходили  голуби,  дети
играли в песок.
   Впереди шел какой-то мужчина в широком клетчатом пиджаке, тоже,  видно,
пенсионер. Он шел понуро,  уронив  вправо  неряшливо  остриженную  голову,
пеструю от седины. В его походке  сзади  было  что-то  знакомое,  какой-то
затаенный пляс. Неужели? Мужчина обернулся. Так и есть, это Володя. Но как
постарел!
   - Валюша, ты? - сказал Володя.
   - Как видишь, я.
   - Давно мы с тобой не видались, - забормотал Володя. - Года три, а?  Я,
признаться, здесь уже второй день прохаживаюсь, жду тебя. Ты  все  там  же
работаешь?
   - Там же.
   - Там же... И все такая же. Не меняешься. Даже помолодела.
   - Это известный трюк: говори женщине, что она помолодела. Не ошибешься.
   - Нет, кроме шуток. А знаешь,  я  давно  мечтаю  с  тобой  встретиться.
Знаешь, когда подходишь  к  завершению  жизни...  тянет  к  тем,  кто  был
особенно дорог. Ты не замечала?
   - Нет, - сказала Валентина Степановна. -  Я  не  подхожу  к  завершению
жизни. Ты - как хочешь, а я - нет.
   - Ну, ты всегда была строга. Узнаю тебя, узнаю! - засмеялся Володя и на
секунду показал высокие, узкие, все еще красивые зубы. Те самые зубы.  Как
она их любила. Все прошло, все.
   - Давай хоть посидим немного, - предложил Володя. - Мне хочется с тобой
поговорить. Именно с тобой. Я ведь одинок. Не веришь? Честное слово.
   - Сядем, - устало согласилась Валентина Степановна.
   Очарование только что прошедшей конференции погасло, улетучилось.
   Они  сели  на  одну  из  пенсионерских  скамеек.  Высокая   старуха   с
библейскими глазами, кормившая голубей на  другом  конце  скамьи,  встала,
строго посмотрела на них и отошла.
   Володя сел, потирая руки, - косоплечий,  мешковатый  в  своем  пиджаке.
Ногти не совсем чисты... Не след