егда   относятся    к    категории
заинтересованных. Истинно заинтересованные предпочитают оставаться в тени.
Это позволяет им в случае  чего  от  всего  отказаться.  Действующие  лица
говорят  об  истинных  инициаторах   загадочно:   "нам   говорили",   "нам
указывали", "имеется мнение".
   Длительность  жизни  проработки  различна:  от  нескольких  месяцев  до
двух-трех, реже более, лет.  Бывают  экземпляры,  которые,  после  периода
агрессивного и  пышного  функционирования,  впадают  как  бы  в  состояние
анабиоза. Объекты проработки в подобных  случаях  не  считаются  ни  прямо
виновными, ни прямо оправданными (аналогия: души чистилища  у  католиков).
Упоминание о  них  ни  в  отрицательном,  ни  в  положительном  смысле  не
рекомендуется.
   Встречаются, и не  так  редко,  случаи,  когда  проработка,  не  пройдя
полного цикла развития, погибает  насильственной  смертью.  Причины  могут
быть разные: могущественный звонок, удачно направленная жалоба, статья  во
влиятельном органе.


   Сейчас я  наблюдала  зарождение  и  развитие  лично  своего  экземпляра
проработки, и,  естественно,  он  меня  интересовал  больше  других  (как,
скажем, собственный солитер интересует больше заспиртованного).
   Пока что события развивались закономерно.  Спустя  месяц-полтора  после
Обсуждения наступил видимый период затишья, но я не обольщалась:  впереди,
по всем признакам, ожидалась  вторая  волна,  которая  обещала  быть  выше
первой. Начались мелкие репрессии: отобрали вторую  лабораторную  комнату,
ставку мотальщика, трансформаторный крест. Вызывали то одного, то другого,
в том числе обоих учеников. Первому,  вопреки  логике,  досталось  больше,
хотя он и отрекся. Такие нарушения логики нередки,  особенно  на  побочных
ветвях; отношу их к классу завихрений.
   Вызывали, поодиночке, трех моих друзей: Черного, Лысого и Худого.  Было
произнесено слово "фракция". Стороной  я  узнала,  что  Белокурого  -  он,
оказалось, работал в Лучевом - тоже куда-то вызвали. Косопузый отмежевался
от меня в покаянном письме  на  имя  начальства.  Письмо  было  принято  с
недоумением; в общем, политического капитала он не нажил.
   Я тем временем не уходила в отпуск:  нет  ничего  хуже  заочной  волны.
Кое-что я все-таки делала. Добилась приема  в  КИПе,  где  меня  выслушали
благосклонно и обещали разобраться. Обещавший тотчас же ушел в  отпуск,  а
его заместитель был не в курсе дела и холоден по телефону.
   Написала письмо в Лучевой Белокурому, где спрашивала его о неясном  мне
вопросе. Оказалось, что Белокурому этот вопрос тоже неясен; писал он  мило
и  умно.  Между  тем  эксперимент  подавал  кое-какие  надежды...  У  моей
установки удавалось порой обо всем забыть.
   Завихрения продолжались; неожиданно опубликовали  мою  статью,  которая
уже больше года лежала в Периодике под сомнением: слишком  дискуссионна...
И вот, смотри тебе, напечатали. Очевидно, по недосмотру редактора.  Только
бы  никто  не  пострадал.  Мучительным  было   растущее   сознание   своей
заразности: самый воздух вокруг меня зачумлялся. Я перечитала свою статью;
она показалась мне скучной и заносчивой...
   Заканчивалось превращение окружающего в мир без  улыбок.  Обтекаемый  и
еще несколько, на всякий случай, перестали здороваться.
   На это мне было наплевать, но, независимо от  них,  во  мне  поселилась
тусклая тревога. Даже дома, под низкой лампой, она меня  не  отпускала.  В
отчаянии я хваталась за дневник Кюхельбекера, читаный-перечитаный, выжимая
из него последние капли.


   5-го мая

   Забавный и некровопролитный способ вести войну: "Исландцы  потеряли  на
датских берегах корабль, который датчане разграбили. За это  исландцы  так
рассердились, что всем вообще в Исландии было предписание, ввести, в  виде
подати, с каждого носа по ругательной песне на короля датского..."


   ...В общем, я продолжала жить, а время шло. В Институте оно  мельтешило
- мелкое, тревожное, озабоченное. А рядом, совсем в другом  масштабе,  шло
лето; оскверненное городом, но все же торжественное, оно  разворачивалось,
созревало,  готовилось  опадать  и  хватало  меня  за  душу  всеми  своими
вечерами, дождями, запахами, напоминая о неосуществленном, растраченном...
Я съездила в гости к Хлопотливой - пока мы тут прорабатывались, она успела
родить сына. Крохотный, с лицом персика, он жил в том же большом масштабе,
что и лето, грозы, голуби. И  глаза  у  него  были  грозового,  голубиного
цвета.
   Спустя месяца  два  после  первого,  состоялось  второе  Обсуждение.  В
отличие от первого, оно было единодушным. Белокурый из Лучевого не приехал
- очевидно, не пустили. Второй ученик молчал, я сама его об этом  просила:
жена, ребенок. Какие-то юные аспиранты из Биофонной осторожно  высказались
не в мою пользу. Пряча  глаза,  обвинительную  речь  произнес  Седовласый.
Обтекаемый признал мои и свои ошибки. С каждого носа по ругательной песне.
   Опять гарцевал на стуле Раздутый, опять шаманил Кромешный, но  все  это
было мельче, скучнее, чем в первый раз. По потолку я уже не ходила.  Опять
мне было предложено признать ошибки, и опять я  их  не  признала.  Я  была
спокойна, привела факты, но они пали в пустоту -  никто  меня  не  слушал.
Хуже всего, что я сама себя не слушала. Мое  внутреннее  сознание  уже  не
было цельным, словно бы моя правота осела, дала трещину.
   Да, страшная  вещь  -  общественное  мнение.  Пусть  даже  вынужденное,
внушенное, но когда оно оборачивает  всех  против  одного,  одному  трудно
чувствовать себя правым.
   Совсем разбитая после второго Обсуждения, я наутро пришла в Институт  и
села у телефона. Мне надо было позвонить в КИП. Я взяла трубку -  там  шел
чей-то разговор. Отвратительная  институтская  связь  -  вечно  что-то  за
что-то цепляется. Иногда ненавижу телефон, как живого человека.  Я  хотела
положить трубку, но узнала голоса и прислушалась.  Говорили  Обтекаемый  и
Худой. Да простят мне предки - я стала слушать.
   Обтекаемый. Однако вчерашнее Обсуждение прошло единодушно.
   Худой. Когда душа заимствована, ей нетрудно быть единой.
   Обтекаемый. Тебе  бы  не  мешало  хоть  немного  уважать  общественное,
мнение.
   Худой. Ты видел когда-нибудь, как косяк рыбы,  повинуясь  таинственному
сигналу,  мгновенно  совершает  поворот?  Вот  тебе  модель  общественного
мнения.
   Обтекаемый. Наверно, такая способность полезна рыбам.
   Худой. Вероятно. Однако не все, что полезно рыбам, полезно и людям.


   Я положила трубку. Разговорчики. Косяк рыбы.  Прав  Худой,  но  мне  от
этого не легче.
   В КИП я дозвонилась через несколько минут. Заместитель Обещавшего  тоже
ушел в отпуск, и по моему делу никто ничего не  знал.  Ну  что  же,  живем
дальше.
   Судя по ряду признаков, предстояла еще одна волна - третья и  решающая.
Затишье перед этой  волной  выматывало  душу,  просто  иногда  нечем  было
дохнуть. Если бы я  знала,  чего  ждать.  То-то  и  беда,  что  не  знала.
Предполагать можно было что угодно.
   Дефицит информации создает  труса.  Человек,  в  общем-то,  не  так  уж
труслив, он смело идет на опасность, если знает, какая  она.  Перед  дырой
неизвестности он  цепенеет.  Пытка  неизвестностью  -  старый,  испытанный
прием. Оставляя нетронутым тело, он расшатывает душу. Вот она уже ослабела
в своих душевных песнях и готова выпасть...
   К тому же мне нечего было читать.  Дневник  я  отдала  Худому,  который
вцепился в него с жадностью шавки, а  новой  пищи  не  попадалось,  и  сны
распоясались. Снились мне большею частью стервятники. Они  кричали  "прор,
прор", хлопали крыльями  и  толпились  вокруг  какого-то  трупа.  Особенно
выделялся среди них один, крупнее других, всегда обращенный ко  мне  левым
боком, с полуволочащимся, глубоко рассеченным крылом, с нацеленным круглым
оранжевым глазом. С нацеленным клювом. В клюве  висели  обрывки  трупа,  а
трупом была я. "Прор"  -  это,  очевидно,  значило  "проработка".  Плоская
символика этих снов, откуда-то из начала века, бесила  меня,  но  угнетала
весь день.
   А главное зло  было  не  вовне,  а  изнутри,  во  мне  самой.  В  таком
положении, как мое, самое трудное - это  держаться  внутри  себя  за  свою
правду. Что бы ни случилось - за свою правду. На что бы тебя ни вынудили -
за свою правду. Но что делать, когда сама правда, гонимая, умирает,  когда
для ее сторонника она почти уже не правда, и все  чаще  встает  вопрос:  а
что, если...
   Нет, я не признала своих  ошибок,  это-то  было  исключено,  но  правда
внутри у меня лежала на смертном одре.


   Не знаю, что бы я делала в это страшное время, если  бы  не  трое  моих
друзей. Встретиться с ними - напиться живой воды.
   В частности. Черный был  несказанно  мил:  ребячье  сорокалетнее  лицо,
такая отрада.
   Часто думаешь: куда девается  прелесть  ребенка,  когда  он  вырастает?
Глядя на Черного, я видела: никуда она не девается, вот она. Черный был из
тех людей, их, может быть, один на десять тысяч или  еще  меньше,  которые
вырастают и даже стареют, не теряя нежной ребячьей прелести.
   Продолговатое, млечной смуглоты, лицо Черного, его  тонкие  руки,  даже
золотая коронка в розовом рту выражали что-то бесконечно  наивное,  детски
лукавое. Как я любила  смотреть  на  это  лицо!  Сочувствие  Черного  было
приятно, как теплая ванна. Говоря, он время  от  времени  притрагивался  к
руке собеседника тонкими, теплыми пальцами.
   - Знаете что, М.М., - однажды сказал  мне  Черный  с  ребячье-шкодливой
улыбкой, - а может быть, все-таки имеет смысл... Ну, покаяться, что ли...
   - Что вы говорите! - возмутилась я. - Ну, знаете...
   - Тихо, - сказал Черный и тронул меня пальцами.
   - И вы меня убеждаете покаяться? Вы, друг?
   - Слегка, в пределах приличия. Выработать приемлемую формулу, чтобы они
от вас  отстали.  А  дальше  продолжать  работу,  конечно,  по-своему,  не
отступая от главных принципов. Разве  назвать  ее  как-нибудь  по-другому.
Сохранить людей, дело. Подождать более благоприятных времен. А?
   Черный опять тронул меня за руку своей узкой, теплой рукой.
   - Нет уж, оставьте, - сказала я, сопротивляясь его теплоте. - Этот путь
возможен, может быть, он и разумен, но не для меня. Каждому свое.
   - Я так говорю потому, что вы... вы дороги мне.
   - Знаю, спасибо. Вы хотите мне добра. Весь вопрос в том,  как  понимать
добро. Вы понимаете его как благополучие.
   - А вы?
   - Скорее как преодоление.
   - Ну, а если против вас сила? Впрямую вам  ее  не  преодолеть.  Значит,
надо готовить обходный маневр. А пока...
   - Лучше пусть мне оторвут голову.
   - Все мне да мне. А подумали ли вы о других? Ведь за вами идут люди.
   - Нечестный прием.  Я  обо  всем  подумала,  может  быть,  раньше,  чем
родилась. Знаете, я сейчас буду говорить неряшливо и потому  патетично.  В
общем, есть два пути: Галилея и Джордано Бруно. Первый отрекся и продолжал
работать, второй глупо сгорел на костре. Первый путь явно разумнее, но...
   - Галилей, Джордано Бруно, - с иронией сказал Черный. - Ну уж...
   - Замолчите! - крикнула я. - Вы не дурак, чтобы думать, что  я  себя  с
ними равняю. Мы все  перед  ними  карлики.  Но  каждый  карлик,  у  своего
маленького костра...
   - Как все-таки много в вас романтизма, - перебил меня Черный.  -  Прямо
Алый Парус какой-то. Я, простите,  моложе  вас,  но  часто  чувствую  себя
старше, а вас - этаким ребенком...
   И улыбнулся своей детской улыбкой.
   ...Об этом разговоре я много думала потом. Несомненно, в чем-то  Черный
был прав. Но весь мой организм не принимал его правоты. Глупость?


   Чаще других я встречалась с Худым. Этот удручал меня тем, что очень  уж
был умен. От него исходили ум и тоска.
   - Не торопитесь, - говорил он. - Сидите в  своей  Обмоточной.  Кампании
надо дать умереть естественной смертью.
   - Неизвестно, кто из нас умрет раньше, - сварливо отвечала я.
   - По всей вероятности, она. На вас это непохоже. И учтите,  времена  не
те. В наше время забить человека до смерти уже не делает чести  забившему.
Проработчики научились бояться инфарктов, самоубийств,  даже  обыкновенных
жалоб. Они понимают, что в любую минуту колесо может  повернуться.  И  что
тогда? Верхние оказываются внизу. А вы заметили, как они избегают  ставить
подписи  под  документами?  Указания  передаются  устно.  Даже   публичных
выступлений они не любят, стараются выдвинуть  подставных  лиц.  Например,
Раздутый. Если колесо повернется, они наверняка  выберут  его  в  качестве
свиньи отпущения...
   - А Кромешный? Тоже подставное лицо?
   - Нет. Эта  фигура  сложнее.  Он  -  сам  по  себе.  Вас  он  ненавидит
самостоятельно и совершенно искренне.
   - За что? Мы ведь работаем совсем в разных областях.
   -  Еще  бы.  Он  работает  в  области  штампов.  Не   употребления,   а
производства. Это его ремесло, единственное, чем он  владеет.  В  идеально
устроенном обществе такой специалист мог бы прожить ровно столько, сколько
живет человек, не принимая пищи...
   ...Худой был умен, но труден. С ним  все  время  надо  было  держаться,
чтобы не сморозить глупость. Иной раз после разговора с  ним  такая  тоска
нападала - хоть вешайся. К счастью, он мог и насмешить. Он все мог.


   Проще всего я себя чувствовала с Лысым.  Он  ничего  не  советовал,  Не
объяснял. Он просто жалел меня и говорил, как нянька:
   - Ну-ну, будет. Не убивайтесь так. Все перемелется.
   Вот с ним я не должна была ни держаться, ни спорить. Однажды  я  просто
положила ему голову на плечо и заплакала.  Он  легонько  обхватил  меня  и
поддерживал, похлопывая по спине, пока я проливала слезы.
   - Ну-ну, М.М., не надо.
   - Знаю, что не надо, - окрысилась я, рыдая. - Вы  думаете,  я  нарочно?
Просто не могу удержаться.
   - Ну, тогда поплачьте, если не можете.
   От его плеча пахло мокрым сукном, и я сладко поплакала на  этом  плече.
Главное, Лысого можно было не стыдиться...
   Я продолжала жить, и время шло, и лето кончалось, и черными стали ночи.
Процесс применения к новому состоянию тоже кончался. Мир без  улыбок  стал
привычным, как застарелая болезнь или уличный шум.  Придя  в  Институт,  я
быстро старалась прошмыгнуть коридором и скрыться. В работе  наклевывалась
новая идея, но медленно, вяло, как картофельный росток в погребе. Часто  я
сидела весь день с пустой головой. Слабый же я человек!
   Наряду с этим в моей новой жизни были и свои радости. Я  полюбила  рано
вставать и шла в Институт пешком через весь  город.  Утренний,  деловой  и
скромный, он вставал, развешивал белье  на  балконах,  громыхал  мусорными
баками, отправлял множество людей, каждого по своему  маршруту,  со  своей
ношей. Каждый шел и терпел и нес свое, полагающееся ему, без  шума.  Глядя
на утренний город, я что-то начинала понимать, прежде, когда со  мной  был
Успех, недоступное мне.
   Коварная вещь, этот Успех. Он одаряет, он же и грабит.  Смотришь  -  ты
уже нищий. Хотела ли бы я, чтобы он ко мне вернулся? Нет.  Прежним  я  его
уже не приму.


   И еще я поняла очень важное: то, что со мной  происходит,  -  не  горе.
Люди помогали мне это понять.
   Раз, подходя к раздевалке, я услышала разговор двух гардеробщиц:
   - Я больше люблю вешать, - сказала одна.
   - А я - подавать, - отвечала другая. - Подавать интереснее.
   И я подумала: в самом деле, что интереснее? Пожалуй, все-таки подавать.
Я тоже больше любила бы подавать. Радость какая-то тронула меня: и чего  я
боюсь? Много интересного есть на свете, кроме науки.
   Я подошла к барьеру и отдала пальто той, что больше любила вешать.
   - Чтой-то вы похудали с лица, почернели, - сказала она. - Горе,  может,
у вас какое?
   - Так, неприятности, - ответила я.
   - А вы не поддавайтесь, - сказала другая, бойкая. - Я вот  всегда  так.
Ко мне горе, а я его по мордасам.
   - А у вас какое горе?
   - Сына посадили. Шофером работал, человека сбил.  Шел  человек,  пьяный
как зюзя, прямо под колеса и готов. А сыну подводят, что виноват. Алкоголь
в нем нашли. Пива с утра выпил, вот и горе.
   И в самом деле, горе. А я-то...
   - Ну-ну, - сказала я ей, как мне  Лысый,  -  не  печальтесь,  может,  и
обойдется.
   - Дай-то бог. Устала я куражиться, сил нет.


   В  эту  ночь  мне  опять  снились  стервятники.  Они,  как  полагается,
толпились у трупа. Один из них, самый главный, на  розовых  ногах,  что-то
очень уж долго не уходил и внимательным, грустным глазом смотрел на  меня,
как бы по-своему сожалея. Я по-прежнему была трупом, но и  стервятник  был
жалок, и его глубоко рассеченное,  волочащееся  по  земле  крыло  казалось
траченным молью. Мы расставались неохотно, но что  делать,  меня  звали  к
телефону, и я проснулась.
   И в самом деле, звонил телефон, видимо, уже давно. Я подошла, но поздно
- короткие гудки. Кто бы это мог звонить в такую рань?
   Я взглянула на будильник. Скотина, проспал! Без  четверти  девять.  Вот
тебе и новая конструкция. Спеша, я оделась и сбежала по лестнице - лифт не
работал, черт побери их обоих с будильником. Шел дождь. Улица  была  полна
зонтиков. По лужам, возникая и лопаясь,  прыгали  пузыри.  Один  огромный,
прямо-таки королевский пузырь, держался долго-долго, но  лопнул  и  он.  В
автобусе пахло цветами. Чей-то большой мокрый букет упирался мне  прямо  в
щеку. Люди были веселы и дружелюбно толкались.
   Старинный подъезд Института  встретил  меня  мокрыми  фонарями.  Вокруг
каждого колпака стоял ореольчик из скачущих капель дождя.


   По коридору навстречу мне шел Обтекаемый, и - о чудо!  -  на  лице  его
была улыбка. Поравнявшись со мной, он остановился.
   - Поздравляю вас! Вы, конечно, уже читали?
   - Нет еще, - ответила я.
   - Все-таки правда всегда возьмет верх, - сказал он, влажно сияя,  точно
омытый дождем.
   - Несмотря на все ваши усилия.
   Он погрустнел.
   - Вы ошибаетесь, М.М., уверяю вас, вы ошибаетесь! Я  лично  всегда  вас
защищал. Спросите кого угодно.
   Тут я взорвалась:
   - Мне не надо никого спрашивать. Я и сама все про вас понимаю.  Вы  мне
ясны как на ладони. Видите?
   Я протянула вперед ладонь. Он  вежливо  на  нее  посмотрел,  ничего  не
понимая.
   - Ха! - сказала я горлом. - Жалкий трус!  Вы  думаете,  что  можно  всю
жизнь просидеть между двух стульев? Ан нет! Помяните мое  слово,  вас  еще
стукнет. И когда это случится, у вас не будет даже того утешения,  что  вы
вели себя честно.
   Он побледнел.
   - Вы не понимаете, М.М., - начал он бормотать, - вы еще  очень  многого
не знаете... Все  не  так  просто!  К  сожалению,  я  не  могу  вам  всего
сказать... Да, кстати, вы слышали о...
   Он назвал фамилию Кромешного.
   - Что с ним? - грубо спросила я.
   - Только что звонила его жена. Инсульт...
   Я ответила не сразу. Мне было сложно.
   - Эх, не того, - сказала я и отошла.
   Обтекаемый, в полной растерянности,  стоял,  качая  головой,  и  таким,
качающим головой, исчез из виду.
   Навстречу мне шли люди и улыбались.
   Человек - улыбка.
   Человек - улыбка.


   Все не так просто.

   1975



    И.Грекова.
    Под фонарем

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "На испытаниях". М., "Советский писатель", 1990.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 12 February 2001
   -----------------------------------------------------------------------



   На улице было холодно - мчащийся угольно-черный осенний  вечер.  Резкий
ветер налетал то с одной стороны, то с другой,  швырялся  пучками  опавших
листьев и каплями дождя. А  фонарь  на  своей  проволоке  мотался  взад  и
вперед, как сумасшедший. За фонарем по тротуару так же  оголтело  мотались
черные тени. От ветра на улице все казалось в движении, все было сдвинуто,
неслось, даже стены домов были как будто наклонными.
   На углу стояли двое - мужчина и женщина. Он -  высокий,  без  шапки,  с
резкими скулами на худом обветренном лице. Ветер гнал и кидал  его  прямые
белокурые волосы. В прыгающем свете фонаря на его лице все время возникали
и пропадал