иговорен  к  этому  счастью.  Все  видел  свои  картины,
которые напишу, чувствовал их - до обморока, до галлюцинации.  А  главное,
знал, что могу их написать и напишу и что жизнь велика.  Трудно  поверить,
но, знаете, я даже теперь по ночам иногда  не  сплю  и  вижу  картины.  Но
теперь это очень тяжело, из-за рук.
   Так вот, о чем я сейчас рассказывал? Да. Был я художником, и жил  один,
и был счастлив. И тут я влюбился. В первый раз в жизни. Да  как  влюбился!
Она была жена одного моего приятеля, инженера. Звали ее Нина  Анатольевна.
Прекрасная женщина. Вот  именно  прекрасная.  Большая,  статная,  сильная.
Волосы светлые-светлые, почти белые. Обычно светлые волосы бывают  мягкие,
а у нее они были жесткие, густые и вьющиеся. Стояли на  голове,  как  шлем
Афины Паллады. И такого невероятного цвета! Все думали, что она  красится.
Она уже привыкла. Бывало, спросит кто-нибудь:  "Правда  ведь,  вы  красите
волосы?" А она: "Нет, но брови и ресницы  крашу".  Ресницы  были  длинные,
черные и от краски слипались лучиками.
   Веселая была женщина. Голос - силы необыкновенной. Я  в  нее  влюбился,
когда она пела. Смотрю ей в рот и вижу:  зубы,  все  до  одного,  белые  и
крепкие, как  у  собаки,  без  единой  пломбы.  А  из-за  зубов  -  голос.
Иерихонская труба. Я просто пропал. Грудь  у  нее  была  мощная,  широкая,
выпуклая. Знаете, сколько кубиков она выдувала?  Шесть  тысяч.  А  мускулы
какие! Представьте себе, потом, когда мы с ней уже были женаты,  иной  раз
она меня даже била. Вам смешно: баба бьет мужика,  но,  честное  слово,  я
очень это любил. Думал: бьет - значит, любит.
   - А за что она вас била? Простите за нескромный вопрос.
   - Ну что вы! Какая же  нескромность,  когда  я  сам  вызвался  вам  все
рассказать. Била за женщин. Знаете, мне всегда  очень  женщины  нравились.
Может быть, потому, что я с мамой вырос. Мне с ними было как-то больше  по
себе, чем с мужчинами. Мне почти все женщины нравились. Каждая  по-своему.
И я им нравился, вероятно, за то,  что  умел  их  различать.  Случалось  и
согрешить. И всегда после этого я приходил к Нине и каялся. Она никогда не
устраивала трагедий, как другие женщины: слезы  там  и  прочее.  Сердилась
она, это верно. Ругалась. Иногда даже собиралась совсем уйти. А  уж  когда
побьет, я знаю, что в душе она меня простила. Какая была женщина! Этого не
расскажешь.
   - Вы, кажется, говорили, что она была женой вашего приятеля? А потом  -
вашей? Как же это произошло?
   - Знаете, я в нее сразу же влюбился и, видимо, тем ее и взял, что очень
уж сильно любил. А она любила мужа.  Ну,  и  меня  тоже  полюбила.  Вы  не
подумайте, она вовсе не была легкомысленной  женщиной.  Только  мы  с  ней
четыре раза женились и разводились. Выйдет она за меня замуж,  и  начинает
ей казаться, что она того, Леню, больше любит. Уходит от  меня  и  выходит
замуж за Леню. Тогда с браками и разводами просто  было.  Чтобы  жениться,
надо было вдвоем прийти, а чтобы  развестись,  достаточно  было  заявления
одного из супругов. Теперь трудно даже поверить, что была  такая  свобода.
Доверяли людям. Так вот, моя Нина записывалась вдвоем - то со мной,  то  с
ним, - а разводилась одна. Не мог я с ней ходить  разводиться.  На  третий
раз (кажется, на третий) я  уж  не  захотел  даже  идти  регистрироваться,
сказал: может, просто так попробуем?  А  она  сверкнула  на  меня  глазами
(голубые были глаза, а сверкали, как черные) да как закричит: "За кого  ты
меня принимаешь? Я ведь к тебе по-серьезному  пришла,  на  всю  жизнь!"  И
пошли записались. Мне уж было неловко перед барышнями  в  загсе:  все  нас
знали и смеялись. Мелкий человек. А Нине - хоть бы что. Идет каждый раз  в
загс веселая, гордая, счастливая, а волосы так и сияют.  А  потом  пройдет
недели две-три, и начинает она задумываться. Думает о Лене.  Даже  плачет,
жалеет его. Видите ли, она так трогательно о нем говорила,  что  иногда  я
сам с ней плакал - ну не плакал буквально, а таял  от  жалости.  Один  раз
даже сам сказал ей: "Иди" - и пальто подал.
   - А как же это все кончилось?
   - Знаете, кончилось это самым неожиданным образом. Я почувствовал,  что
больше не могу, и перевез к себе тещу. Тещу свою, Аделаиду  Филипповну,  я
терпеть не мог. Должно быть, за то, что она очень была похожа на Нину,  но
в карикатуре. Нина - большая, полная, сильная, а теща -  грузная,  грубая.
Голос у Нины - громкий и яркий, как фанфара. А у тещи был голос  вышибалы.
Меня она терпеть не могла, а Леню любила. Жила  она  отдельно,  и  я  даже
редко ее видел. Когда  Нина  ушла  в  третий  раз,  я  поехал  к  Аделаиде
Филипповне  и  предложил  ей  у  меня  поселиться.  Старуха  меня   просто
ненавидела. Но тут почему-то согласилась и ко мне переехала. Ну и ругались
мы с ней! Бранилась она куда крепче меня, как грузчик. Прожили  мы  с  ней
месяца полтора-два, и тут вернулась Нина. И,  представьте  себе,  навсегда
вернулась.  Зарегистрировались  мы  в  последний  раз  и  больше  уже   не
разводились. Удачно получилось у меня с  тещей,  как  говорят  -  осенило.
Потом я ее даже полюбил, и она меня, хотя ругались по-прежнему. Умерла она
года через два, - я о ней очень жалел, вот ведь как бывает.
   С Ниной мы жили хорошо. Она, я вам уже говорил, была певица, и отличная
певица. Успех огромный. Всегда были у нас букеты, цветы  в  горшках,  даже
венки. Другие певицы поют только в концертах,  на  эстраде:  боятся  голос
надорвать. Нина была не такая. Она везде пела: в ванной так  в  ванной,  в
кухне так в кухне. Иной раз даже на улице запоет, милиционера  дразнит.  А
дома она всегда пела, а я рисовал или писал красками, и мне казалось,  что
я рисую то, что она поет. А портретов с нее я не писал, боялся.
   Дома у нас порядка большого не было. Хозяйка она была никакая. Вот тут,
поскольку я заговорил о хозяйстве, можно вам рассказать про  Татьяну.  Она
потом много для нас сделала.
   Татьяна эта была большая, толстая, сильная бабища, вроде каменной  бабы
с кургана. Лицо, впрочем, красивое - в  русском  духе.  Гладкое,  широкое,
румяное, глаза с поволокой и коса до колен. Ее раскулачили, и пришлось  ей
с семьей бежать из деревни. Муж у нее  -  этакий  незаметный  мужичонка  с
насморком. Двое детей, еще маленькие:  Нюра  и  Коля.  Приехали  они  всей
семьей в Ленинград. Конечно, без прописки - об этом  и  заикнуться  нельзя
было. Стали жить без прописки. Приткнулись в уголке за занавеской у  брата
Татьяниного - тоже пьяница,  род  занятий  неопределенный.  Татьяна  семью
кормила и брата тоже. Энергии в ней было через край. На  работу,  конечно,
поступить не  могла  -  ни  одной  справки.  Стала  она,  что  называется,
спекулировать: выстоит в магазине очередь, купит, несет на рынок,  продает
- конечно, с наценкой, с божеской, а то и без наценки, если покупатель  по
душе придется.
   По  этим  делам  она  и  к  нам  попала,  по  спекулятивным.  Нине   ее
рекомендовали: все, мол, может  достать.  И  правда.  Нина  любила  хорошо
одеться, хоть и не умела носить вещи - то запачкает, то  прожжет.  На  мой
вкус, чем проще она была одета, тем лучше. Нину не надо было украшать, она
ведь очень была красивая. Кажется, я это уже говорил. Татьяна стала к  нам
ходить сначала как спекулянтка. А потом прижилась. Стала Нине помогать  по
хозяйству, приходила каждый день. Привыкли мы к ней, а она к нам.
   Меня в этой Татьяне всегда поражало невозмутимое спокойствие,  даже,  я
бы сказал, веселость. Казалось бы, какая ее жизнь? Бьется одна с детьми  -
муж не в счет, - в чужом городе, без прописки. Ютятся в  каком-то  мерзком
подвале, за занавеской. В любую минуту  могут  дознаться,  что  она  живет
незаконно, выслать из города, а то еще хуже - арестовать за спекуляцию.  Я
все удивлялся: как она может быть такой безмятежной? Очень уж мне это было
непонятно. Знаете, наш брат, проклятый интеллигент, родится  с  любовью  к
законности. Ему  непременно  надо  быть  прописанным,  зарегистрированным,
куда-то причисленным, иначе  ему  не  жизнь.  А  Татьяна  жила  как  птица
небесная. Наш брат на ее месте загрыз бы себя страхами,  сам  бы  пошел  в
милицию - девайте меня, мол, куда хотите, только определите мое положение.
А Татьяне ее жизнь казалась естественной, как всякая другая. Улыбалась она
очень хорошо. Я ее портрет написал с косой и с улыбкой, ничего.  Он  потом
пропал, как и все. Нина к ней почти не ревновала, один раз только или  два
попало мне за Татьяну.
   - Как, вы разве с Татьяной тоже?..
   - Да. - Он сказал это просто, с доброй улыбкой. - Я  ведь  вам  сказал,
что мне женщины очень нравились. А Татьяна  была  даже  очень  красивая  в
своем роде, в своих габаритах. Главное - спокойная. Ничего лишнего не было
у нее в душе.
   Ну так вот, жили мы с Ниной хорошо, только детей у нас не было.  В  тот
первый год, когда Нина уходила от меня к Лене и обратно, она  сделала  два
аборта, а потом как-то не получалось. Жили мы так лет пять или шесть. А  в
тридцать четвертом году Нина забеременела, и мы были рады. Я  детей  очень
люблю. Ждали мы девочку Леночку. Только ничего из этого не  вышло,  потому
что скоро началось все.
   Что все? Вы понимаете, я кировского набора. Не понимаете? Да, вы же  не
ленинградка. "Кировским набором" у нас называли тех,  кого  из  Ленинграда
выслали в тридцать  пятом  году,  после  убийства  Кирова.  Сколько  тогда
выслали народу - никто в точности не знает. Только наверняка очень  много.
Многие тысячи. А нам казалось - всех. Ведь каждый из нас живет в  довольно
замкнутом мире, и ему кажется, что этот мир - все. Высылали,  конечно,  не
всех,  а  главным  образом  интеллигенцию.  А   пуще   всего   -   старую,
потомственную интеллигенцию, с крепкими ленинградскими  корнями.  Рвали  с
корнем. Всех наших друзей выслали. И нас с Ниной -  тоже.  Пришли  однажды
ночью, отобрали паспорта, приказали через два  дня  выехать  в  Казахстан.
Даже село, куда ехать, в точности обозначили. Там тогда не целина была,  а
сплошная дикость. Нина была беременна на  восьмом  месяце,  и  я  пошел  к
одному - черт его знает, кто  он  был  по  должности,  -  от  которого  мы
зависели, и очень просил, чтобы нам разрешили  остаться  до  родов.  Очень
хорошо помню, как он меня  принял.  Я  ему:  "Ведь  мы  же  ни  в  чем  не
виноваты". А он: "Вас никто ни в чем  и  не  обвиняет.  Вы  высылаетесь  в
порядке массового оздоровительного мероприятия. Ничего  для  вас  не  могу
сделать". А сам смеется особым таким  смехом,  беззвучно,  -  знаете,  как
собаки смеются: открыл рот и дрожит языком. Тут я понял, что говорить  ему
что-нибудь бесполезно. Пошел домой, и стали мы собираться.
   Татьяна нам помогала укладываться. Грустно ей было с нами расставаться,
привязалась все-таки. Вот она и говорит: "А вы не поезжайте". - "Как так?"
- "А очень просто, не поезжайте, и все тут". - "Так ведь у нас же паспорта
взяли". - "А вы живите без паспортов. Я же вот живу".
   Нет, куда там! Разве это нам было по силам?  Легальность  нас  заедала.
Собрались и поехали.
   Село это в Казахстане, куда нас выслали, было  даже  не  маленькое,  но
очень уж далеко отовсюду, глубоко в степях, от железной дороги  километров
сорок. Знаете, как может быть одиноко в  степях?  Я  всю  жизнь  прожил  в
Ленинграде и привык чувствовать рядом море. А тут - страшно даже  подумать
- на тысячи километров кругом одна сухая земля. Вначале я от  этого  очень
тосковал с непривычки.
   Нас, ссыльных, в этом селе  много  было,  человек  пятьсот,  и  все  из
Ленинграда. Нашли там  знакомых:  Головиных,  Голицыных,  Геллеров.  Потом
оказалось, что в это село  высылали  только  букву  Г.  Жить  было  негде,
работать - тоже. Кое-как устроились мы с Ниной в  избе,  вернее,  землянке
глинобитной, вместе с хозяевами, спасибо - пустили нас. Жили мы в углу, за
ситцевой занавеской, как Татьяна у брата. На  другой  день  после  приезда
начались у Нины роды, раньше срока. Больница - за тридевять земель,  да  и
везти не на чем. Верблюды  там,  но  как-то  не  решился  я  на  верблюде.
Принимала у Нины одна докторша, тоже на букву Г. Нина рожала  там  же,  за
занавеской, а я выходил на двор и сжимал кулаки так, что ногти впивались в
ладони. Роды были трудные, двое суток.  А  ребенок  -  девочка  -  родился
мертвым. Да.
   Нина долго болела. А когда встала,  начали  мы  с  ней  пытаться  жить.
Трудно было. Главное, ведь  мы  из-за  легальности  ехать  согласились,  а
легальности - никакой. Никому до нас дела не было. Живи как хочешь  и  чем
хочешь, только ходи каждую неделю отмечаться в районный центр. Полное село
учителей, инженеров, библиотекарей  -  а  работы  нет  даже  для  десятка.
Кое-как мы все-таки перебивались. Нина на  картах  гадала  за  хлеб.  А  я
пробовал рисовать. Даже один раз сделал маслом портрет местного вельможи и
получил за него баранью ногу.
   Но все это не так страшно. Самое страшное было  то,  что  среди  нашего
населения на букву Г начались уже настоящие аресты. Ночью  залают  собаки,
так и зальются. А утром выйдешь, и говорят:  того  взяли,  другого  взяли.
Очень это было страшно. Человек трус, пока уязвим,  а  у  меня  была  своя
уязвимость: Нина. Помню, выйдешь ночью во  двор,  луна  светит,  огромная,
белая.  Тень  от  плетня  черная-черная.  И  слышно,  как  по  всему  селу
перекликаются, лают собаки. Идут, значит. И чувствую, что на  этот  раз  к
нам идут. За нами. И так становится  страшно,  что  думаешь:  хоть  бы  уж
скорей приходили. А собаки лают уже дальше  -  значит,  не  к  нам.  Утром
смотришь: одного нет, другого. Шепоты. Страшнее всего  эта  неизвестность:
за что, почему, кого? Немцы, нацисты, это очень  хорошо  понимали.  У  них
такая система называлась "Nacht und Nebel" - "Ночь и туман".
   И вот однажды, в одну такую ночь с собаками, я почувствовал, что больше
не могу. Сойду с ума. На другой день я заявил Нине: "Мы  с  тобой  едем  в
Ленинград". - "Как в  Ленинград?"  -  "А  так,  очень  просто.  Возьмем  и
поедем".  Она  сразу  согласилась,  даже  повеселела.  Я   сам-то   больше
колебался, во мне крепче была легальность, но я переломил  легальность,  и
мы уехали. Добрались до станции, продали  мой  костюм  (хорошо,  Нина  его
сберегла) и купили билеты. Нина  настояла,  чтобы  в  мягком.  Кутить  так
кутить!
   Едем мы, значит, в мягком вагоне. Едем совсем как люди, и никто нас  не
знает. Все оторвано - сзади и спереди. Словно  летишь  куда-то.  Помню,  в
молодости был у меня друг, тоже художник. Он говорил, что ему хотелось  бы
существовать, но не числиться ни в одном  списке.  Так  вот,  мы  ехали  и
существовали, но нас не было ни в  одном  списке.  То  есть  там,  позади,
оставался список на букву Г, но от этого списка мы оторвались, и теперь  у
нас списка не было. Любопытное ощущение.
   Ехал с нами в купе один военный. Высокий такой,  молодой,  красивей.  Я
его сегодня с трудом узнал. Это тот самый - наш с  вами  сосед.  Изменился
он, конечно, ведь двадцать лет  прошло  с  хвостиком,  да  и  посидел,  но
все-таки узнать можно. Вспомнили мы с ним сегодня про Нину. Она тогда  ему
очень  понравилась.  Моя  Нина  ведь  была  очень  красивая,  все  в   нее
влюблялись. А тут, когда мы вырвались из списка и ехали, особенно она была
хороша - веселая, как в лучшие  времена,  и  немного  пьяная  от  свободы.
Достали они у проводницы гитару и целыми днями  пели.  У  него  голос  был
неплохой, а Нина - чего вы хотите - профессиональная певица. К нашему купе
со всего вагона сходились - слушать.
   Один раз вышел он в коридор покурить, а мы с Ниной остались в купе, и я
ей говорю: "Завидно на него смотреть. Есть же такие счастливые люди!  Едет
он и знает, куда едет, есть у него  свое  место.  Хозяин  жизни.  А  мы  с
тобой?" Нина ничего не ответила, только по щеке потрепала. А тут он вошел,
и снова начались песни.
   Вечером я лег на верхней полке, а они остались внизу.  Четвертое  место
было не занято, вот как у нас с вами. Лежу я на верхней полке и все думаю:
что будем делать в  Ленинграде?  А  они  разговаривают,  и  слышу  я  этот
разговор. Сначала смеялись, шутили, а потом  замолчали.  И  вдруг,  слышу,
говорит он - совсем другим голосом: "А знаете, Нина Анатольевна,  как  мне
приятно на вас с мужем смотреть?  Смотрю  и  думаю:  едут  двое,  молодые,
красивые - хозяева жизни. А я? Не могу даже понять, кто я  такой.  Хочется
мне все вам рассказать. Был я в отпуске и получил письмо  от  приятеля  по
работе, что на меня поступил донос и, как только я вернусь, меня сразу  же
арестуют. Разумеется, не всеми словами написано, но понятно. И я  решил  -
не возвращаться. Взял билет и поехал просто  так,  куда  глаза  глядят.  И
сейчас я рядом с вами еду, и вид у меня как у человека, а  на  самом  деле
меня вовсе нет. Вы этого не поймете". И тут,  понимаете,  он  заплакал.  Я
тоже лежу на верхней полке, прикрывшись пальто, и,  верите  ли,  плачу.  А
Нина была твердая, она не заплакала. Она только сказала ему, совсем  тихо:
"Мы такие же, как вы".
   Пока шел рассказ, мой собеседник несколько раз наливал рюмку. Он совсем
не пьянел,  только  становился  спокойнее,  и  из  голоса  совсем  пропали
неприятные, заискивающие ноты. Он сидел за столом красиво  и  просто,  как
хозяин, и нравился мне все больше. Все-таки, когда он еще раз налил, я  на
всякий случай спросил:
   - Может быть, хватит?
   - А, это вы о водке, - не сразу понял он. - А я думал, о моей  истории.
Насчет водки вы не беспокойтесь.  Я  никогда  не  бываю  пьян.  Мне,  если
хотите, чтобы стать нормальным, нужно  двести  граммов,  без  этого  я  не
человек. Так сказать, отрицательное опьянение.


   В вагоне-ресторане было совсем тихо.  Статная  официантка  с  кружевной
короной на голове несколько раз подходила узнать, не нужно ли чего еще, но
нам ничего не было нужно. Наконец поняла, что ждать больше нечего, и ушла,
окинув меня через плечо презрительным взглядом. Так умеют смотреть молодые
женщины на тех, кто постарше.  Серый  пьяный  за  дальним  столом  наконец
успокоился, уронив голову на руки. Мой собеседник через стол на  мгновение
положил свою прыгающую руку на мою - теплым, дружеским жестом.
   - Вам в самом деле не надоело еще слушать?
   - Нет, что вы, напротив, очень интересно.
   - Какая вы милая! Так я буду продолжать. Собственно, не  так  много  уж
осталось. Приехали мы в Ленинград. Под  ногами  -  родные  камни.  Хочется
целовать эти камни. Денег нет, жилья - тоже. Идти -  некуда.  Друзья  все,
как и мы, высланы. А кто и остался, того страшно подвести. И тут сразу, не
сговариваясь, решили: к Татьяне. Пошли к Татьяне.
   Брат ее, пьяница, жил все в  том  же  подвальчике,  только  спился  уже
окончательно. Еле мы его растолкали. Рассказал, что сестра больше  тут  не
живет, муж ее умер, сына взяли в армию, а дочь вышла замуж за рабочего,  и
теперь Татьяна, как путная, живет у дочери и даже прописана.  Дал  нам  ее
адрес.
   Представьте себе, встретила нас Татьяна как родных. Накормила, напоила,
вымыла. Стали мы с ней советоваться - как быть? Она говорит: дальше  будет
видно, а пока что живите у меня.  Я  даже  удивился,  что  она  так  смело
говорит: "У меня", - дом-то ведь был Нюриного мужа. Но потом  стало  ясно,
что она здесь полная хозяйка. Мальчик этот, Нюрин муж,  просто  в  рот  ей
смотрел. Да и в материальном смысле  она  по-прежнему  была  глава  семьи.
Откуда уж она деньги добывала, чтобы кормить всех, и нас в том числе, - не
знаю. Боюсь, что по-старому спекулировала.
   Я, вероятно, плохо рассказываю. Вам может показаться, что  Татьяна  эта
дурной женщиной была. Ведь спекулянтка - это,  по-вашему,  плохо.  Значит,
это я виноват перед ней, что плохо  рассказываю.  Татьяна  была  чудесный,
настоящий человек. Это про нее сказал Некрасов: "Коня на скаку  остановит,
в горящую избу войдет". Ничего она не боялась, все делала просто и весело.
Верите ли, пока мы с Ниной у нее жили, мы ни разу  не  почувствовали,  что
живем на милости, на ее счет.
   У них в квартирке - плох