безьяна предчувствует?..
   Корреспондент поежился. Странные какие-то здесь люди.  Все  делают  как
будто не всерьез. Вот и этот, острозубый, с "молниями".  Смеялся  он  надо
мной, что ли? И другие...
   На   столе   лежала   рукопись.   Из   профессиональной    деликатности
корреспондент  старался  не  смотреть  в  ту   сторону.   Но   любопытство
превозмогло, заглянул. Он увидел нечто необыкновенное, чистый лист  бумаги
и на нем, далеко друг от друга, отдельные слова:

   отсюда

   но если

   то

   и следовательно...

   Сошел я с ума, что ли?  Корреспондент  приподнял  страницу  и  заглянул
дальше. Следующая страница была совсем пустая.  И  только  в  самом  низу,
неожиданно понятно, было написано:
   "Итак, неравенство (9.1) доказано".
   Тут только он сообразил, в чем  дело.  Это  был  математический  текст,
отпечатанный на машинке, но в который еще не вписаны формулы.
   А в соседней комнате шли разговоры. Через  дверь  он  улавливал  только
обрывки. Тоже странные,  вроде  того  сумасшедшего  листа.  Казалось,  они
говорили на каком-то совершенно  чужом  языке.  По  большей  части  он  не
понимал даже слов, а когда улавливал и понимал,  они  были  претенциозные,
вычурные, как та обезьяна.
   - Ветви гиперболы, - сказал кто-то.
   "Слишком цветисто", - подумал корреспондент.


   ЭЛЕКТРОННЫЙ МОЗГ

   Он ожидал увидеть машину - большую,  правда,  но  машину,  с  какими-то
шестеренками, или, как они там называются, - ну, словом, вроде той машины,
которую он  "вогнал  в  бесконечность",  только,  конечно,  побольше  и  с
лампами. Может быть, даже в форме человека, робота. С лампами вместо глаз.
Он ведь читал фантастические романы и знал, что такое робот  -  бездушное,
стальное, неумолимое существо с  электронным  мозгом.  Но  он  твердо  был
убежден, что никогда машина не  сможет  полностью  заменить  человека.  Не
сможет, что бы ни говорили буржуазные ученые-идеалисты. Он даже  по  этому
поводу однажды выступал на семинаре.
   То, что он увидел, не было похоже ни на машину, ни на  робота.  У  него
вообще не было фигуры. Это просто был большой высокий зал с  какими-то  не
то шкафами, не то стойками. Нет,  пожалуй,  больше  всего  это  напоминало
орган в Большом зале консерватории. Сразу много органов.
   Машина работала: от нее веяло грозным теплом. Как от живого  организма.
Живо, зловеще, бесшумно переливались, мигая, желтоватые огоньки  множества
маленьких ламп. Каждая из них зажигалась и гасла, зажигалась и гасла, и по
всей поверхности огромных стоек ходуном ходила неслышная, мерцающая жизнь.
Глаз у машины не было: она мигала всем лицом,  всем  телом.  От  пульта  к
пульту  тихо  двигались  люди  в  синих  халатах,  изредка  перебрасываясь
беззвучными, короткими фразами. Машина не щелкала, не грохотала,  но  весь
воздух вокруг нее был насыщен почти неслышным, тонким, как пыль, гудением.
   Критик что-то объяснял, но корреспондент снова улавливал только обрывки
фраз: "оперативная память", "долговременная память", "память на  магнитном
барабане" - и едва успевал записывать. Он уже устал.
   "У этого - память, - думал он, - да еще на барабане. Дожили..."
   - Электронный мозг, - сказал он, стараясь быть вежливым. -  Удивительно
интересно.
   - Устарелый образец, - небрежно сказал Критик.


   Когда они  вернулись  в  лабораторию,  Чиф  уже  приехал.  Он  встретил
корреспондента  с  изысканной   любезностью,   которая   пахла   даже   не
девятнадцатым, а восемнадцатым веком, и пропустил его в маленький кабинет.
   - Чем могу быть полезен? - спросил  он,  раздвинув  на  столе  локти  и
составив концами короткие красные пальцы.
   ...Корреспондент был  в  своем  роде  тоже  поэт.  Он  многое  видел  и
чувствовал. И вот сейчас, сидя напротив Лагинова, он жадно  поглощал  все,
что  видел.  Еще   нестарый   человек,   с   малиново-красным   лицом,   с
алюминиево-седыми, короткими и густыми волосами, сидел в кресле, глядя  на
свои пальцы и чуть-чуть  улыбаясь.  Это  он  нарисовал  обезьяну.  Он  был
непонятен, как те самые... "ветви гиперболы".
   Сейчас надо задать какой-то вопрос, но  корреспондент  почему-то  забыл
все приготовленные с утра вопросы. Кажется, он хотел спросить  о  машинах?
Могут ли они заменить человека? Нет, не то. Ясно, не могут. О перспективах
развития науки? О звездоплавании?
   И вдруг, неожиданно и совсем тихо, Лагинов заговорил сам:
   - Да. Многое меняется.  Мир  становится  неузнаваем.  Но  не  более  ли
удивительно другое? Не то, что меняется, а то, что вечно.  Человек  с  его
потребностями... Человечность... Любовь.
   И замолчал. Несколько секунд оба молчали. Зазвонил телефон.
   - Да, да, да, - говорил Лагинов. - Этого как раз я  и  ожидал.  Видимо,
при этих скоростях мы сталкиваемся с совершенно новыми  явлениями.  Новыми
свойствами  материи.  Любопытно,  крайне  любопытно.  Приеду,   непременно
приеду.
   Он положил трубку и, забыв о посетителе, некоторое время смотрел  перед
собой остановившимися глазами. И вот такой, притихший,  он  почему-то  был
понятен.  Сейчас  за  столом  сидел  усталый,   очень   немолодой,   очень
несчастливый человек. Но это продолжалось одно мгновение. Чиф встряхнулся,
помолодел и снова стал непонятен.


   Вечером корреспондент сидел дома и работал над  статьей  о  лаборатории
Лагинова. Все виденное стояло у него перед глазами: тяжелая  голова  Чифа,
глубокие малиновые морщины и свежие голубые глаза; машина, дышащая теплом;
воздух вокруг нее, дрожащий паутинным гулом; и тот острозубый, в "молниях"
парень; и мимолетная, чуть асимметричная улыбка девушки, которая проводила
его глазами. Сначала ему больше понравилась другая, блондинка.  Но  эта  -
лучше: как она улыбнулась, нагнувшись и чуть повернув голову над столом, а
волосы лежали концами на книге...
   Все это он видел, но это не имело никакого отношения  к  тому,  что  он
собирался писать. Писать нужно было по правилам. Уж он-то знал эти правила
назубок.  Когда  он  читал  свои  статьи,  он  даже  сам  зажмуривался  от
удовольствия и дочитывал каждую  фразу  наизусть.  Его  словно  качало  на
плавных волнах. Все так гладко и правильно,  как  будто  давно  и  не  раз
читано. Именно эта гладкость, привычность и была его  особым  щегольством.
Ведь, танцуя салонные танцы, вовсе не нужно проявлять оригинальности: надо
уметь выполнять установленные па. Писать иначе было бы просто  неприлично,
все равно как если бы на гладком паркете среди танцующих пар  какой-нибудь
обормот стал прохаживаться вразвалку, даже почесываясь.
   Корреспондент писал статью со сноровкой, быстро,  технично,  почти  без
помарок:
   "...Хмурый октябрьский денек. Деревья уже  растеряли  свои  листья,  на
улице пасмурно. Но в 10-й лаборатории предприятия, где начальником т.N., -
светло. Светло особым светом духовности, напряженной работы..."
   Слова скользят по теме, как перо по бумаге:
   " - Отныне, -  горячо  сказал  молодой,  талантливый  ученый,  кандидат
технических  наук  В.А.Климов,  -  нет  невыполнимых  задач,   непосильных
проблем. Наша электронная вычислительная машина, выполняющая восемь  тысяч
операций в секунду, одна может заменить целую армию вычислителей.
   Климов говорит искренне, увлеченно. В его глазах..."
   ("Гм, его глаза... А все-таки: смеялся он или не смеялся?")
   "...Гудит   машина   ("напрягая   электронный   мозг",   вставил   было
корреспондент, но  вычеркнул.  Черт  его  знает,  напрягается  он  или  не
напрягается?). Вспыхивают и гаснут лампочки умных приборов. У  приборов  -
люди в синих халатах. Ритмично, слаженно работает весь коллектив,  начиная
с директора и кончая вахтером.
   - Нам, советским ученым, предоставлены все  творческие  возможности,  -
сказал в  дружеской  беседе  заведующий  лабораторией,  член-корреспондент
Академии наук, заслуженный деятель науки и техники, профессор В.В.Лагинов.
- Только твори, только дерзай.
   Профессор уже не  молод,  но  его  глаза  светятся  юношеским  задором,
неуемной энергией..."
   На миг перед корреспондентом снова мелькнуло живое, малиновое, с яркими
глазами,  усталое  лицо  человека  за  письменным  столом,  под   странной
обезьяной. Над этим стоило подумать, потом. К тому, что он  делал  сейчас,
это не имело отношения. Он танцевал.


   РАЗНОЕ

   Проводив корреспондента, молодой талантливый ученый В.А.Климов вернулся
в лабораторию. Ему почему-то было немного  стыдно.  И  действительно,  его
осудили.
   - И очень глупо, - сказала Зинка. - Зачем нужно было  его  разыгрывать?
Ведь он тоже человек и не виноват, что никогда не видел машину. Может, его
вообще направили сюда по ошибке, а он  специалист  по  кукурузе...  А  ты:
алгоритм. Хорош бы ты был, если бы  он  и  правда  попросил  тебя  извлечь
корень. И не знаю, кто из вас хихикал, но только это было хулиганство.
   - Хихикал я, - заявил Каюк, - и не раскаиваюсь. В самом деле, что он за
специалист? По чему бы то ни было. Смешно даже. Мы сами не хуже его  могли
бы написать про себя в газете. Да что я: не хуже. Лучше, в миллион раз.
   - А кто тебе мешает? Возьми да и напиши.
   - Некогда мне.
   - Все так говорят: некогда. А ты ночью попробуй напиши. Пари держу, что
ничего не выйдет.


   Женя Стрельцов молчал и думал. "Я могу,  -  думал  он.  -  Я  еще  буду
писать. Я о вас напишу, товарищи вы мои, чудесные  мои  люди.  И  все  вас
увидят, как я вас вижу, и все вас полюбят, как я вас люблю".


   Все еще чувствуя себя не совсем ловко,  Критик  свистнул  "молниями"  и
пошел в фоточулан за  пленками.  За  столом  кто-то  сидел.  Это  оказался
Вовка-умный.
   - Чего ты? - спросил Критик.
   Вовка-умный сидел, подперев лицо руками. В оранжевом  свете  лицо  было
особенно бледное, даже трагическое, и совсем черными были темные очки. Как
черная полумаска на мертвом лице.
   - Чего ты? - еще раз спросил Критик.
   - Слушай, Володя, - нарочито-небрежно, даже как-то  разухабисто  сказал
Вовка-умный, - у меня к тебе есть вопрос.
   - Ну? Оформляй.
   - Ну как бы это его оформить... Ну, в общем, я хотел спросить тебя  про
Клару. Какая она?
   - Какая? Странный вопрос. Клара есть Клара.
   - Тривиально. А есть А. Первый закон формальной логики. Нет,  я  не  об
этом. Я бы хотел получить информацию насчет... ну, наружности, что  ли,  -
сказал Вовка-умный, отвернувшись  и  барабаня  пальцами  по  лабораторному
столу. - Расскажи мне, какая она.
   У Критика что-то дрогнуло внутри. Даже в носу защипало.  Фу-ты,  ерунда
какая. Хорошо еще, что темно. Странно, ему сейчас не пришло в голову,  что
Вовка все равно не мог бы его видеть.
   - Какая она? Вполне кондиционная. Красивая, светлая. Большая.
   - "Клара" - это и значит  "светлая",  -  глухо  сказал  Вовка.  -  Нет,
все-таки ты подробнее. Опиши мне ее так, чтобы я увидел.
   - Ну, как тебе ее описать? Она похожа на три... на три розы сразу.


   Темный, черный, исхлестанный дождем вечер.  После  кровью  отвоеванного
десятичасового рабочего дня  лаборатория  N_10  расходится  по  домам.  На
пустыре большие лужи,  огни  редких  фонарей  дрожат  в  них  и  качаются.
Последними  уходят  Зинка  и  Вовка-критик.  На   Зинке   -   дождевик   с
капюшончиком, под дождем она - как маленькая  девочка.  С  капюшончика  на
короткий нос падают капли.
   Вовка идет рядом, засунув руки в карманы кожаной куртки. Темная гладкая
голова не покрыта, под дождем он не ежится, не  сутулится  -  идет  прямо,
будто и нет дождя.
   -  Слушай,  Зина,  -  говорит  Вовка,  -  я  хочу  сказать  тебе  нечто
неоригинальное.
   - Я знаю, Вова, -  серьезно  и  спокойно  отвечает  Зинка.  -  Не  надо
говорить.
   - Ну, ладно. Не буду говорить. Ты сама мне одно слово скажи.
   - Одно слово? Ну, "нет".
   Тут они помолчали. Снова заговорил Вовка:
   - Я все понимаю, Зинка. Мы  все  догадывались,  что  у  тебя  что-то  в
прошлом. Но, может быть, когда-нибудь?..
   - Дело не в прошлом, а в настоящем.
   - Зинка, ты любишь кого-нибудь?
   - Ну, да.
   - Зинка, я знаю, что не имею права спрашивать кто и что. Я  сам  назову
имя. А ты только скажешь - да или нет. Просто Вовка?
   - Ну, да.


   "Просто Вовка, просто Вовка", - думал Критик по пути домой, по привычке
обходя лужи, по привычке не сутулясь под дождем.  А  сейчас  ему  хотелось
именно сутулиться. Он шел и  все  спрашивал  себя:  почему  именно  просто
Вовка? Губы шевелились и  шептали:  почему  именно  просто  Вовка?  Но,  в
сущности, он знал. Именно потому, что "просто". Не щеголь, не скептик,  не
критик. Просто Вовка.
   Просто Вовка -  не  кандидат,  даже  не  инженер,  а  техник.  Из  себя
невидный, худой паренек с  якорьком  на  руке.  Золотые  руки.  Когда  его
что-нибудь просили сделать, он улыбался и говорил: "Это можно". И улыбка у
него открытая-открытая, как открытая дверь. Входите, это можно.
   Зинка и просто Вовка. Он их часто видел  вместе  -  и  не  догадывался.
Никто не догадывался. Просто Вовка  всегда  собирал  и  налаживал  Зинкины
схемы, а она стояла рядом,  объясняла,  покусывая  от  нетерпения  смуглые
пальцы. Серьезная-серьезная.
   Сегодня,  идя  домой  под  дождем,   Вовка-критик,   пожалуй,   впервые
почувствовал, что он не  совсем  настоящий.  Зинка  и  просто  Вовка.  Это
больно, но справедливо. Ничего, он еще будет настоящим.


   БОЛЬШОЙ ДЕНЬ

   В жизни каждого человека бывают большие дни. Дни с большой буквы.  И  в
жизни каждого коллектива (если  он  человек).  Настал  такой  день  и  для
десятой лаборатории. Большой день. Даже не будет  преувеличением  сказать:
великий, хотя здесь и не любят таких слов.
   В этот день никто по-настоящему не работал. Только  ходили  из  угла  в
угол, собирались кучками и  говорили  почему-то  полушепотом.  Сегодня  им
официально разрешено было оставаться на работе сколько угодно. Хоть на всю
ночь.
   Все были на местах, кроме Чифа. Чиф уехал куда-то засветло, кажется, на
кошачью выставку - выставлять кота.  Никто  не  удивлялся.  Чиф  -  всегда
особняком.
   Женька-лирик  весь  этот  день  писал   стихи:   марал,   перечеркивал,
переписывал, а когда к нему подходили -  судорожно  переворачивал  листок.
То, что ему нужно было сказать, он видел -  отчетливо,  словно  написанное
черным по белому, но не мог прочитать,  не  мог  записать  на  бумаге.  Он
бился, как жук об оконное стекло, - стукался и падал.
   "Никто - и все. Вас было слишком много..." - писал он и зачеркивал.  Не
то.
   "Никто - и все. Имен не знают ваших..."
   И снова - не то. Снова вычеркивал.
   В углу возился с приемником просто Вовка, налаживал, проверял. Приемник
уже был давно налажен, а он все крутил рукоятки, переезжая через  свист  с
одной волны на другую, время от времени ловя резкое чириканье морзянки,  и
тогда все почему-то вздрагивали.
   Вовка-критик, более задумчивый,  чем  обычно,  стоял,  тыкая  наугад  в
кнопки счетной машины и уже  несколько  раз  вогнал  ее  в  бесконечность.
Ужасно медленно тянулся день. А Женька все писал: "Вы, физики, Вы  лирики,
поэты..." Плевался и зачеркивал.
   Наконец, отчаявшись, испробовав десятки вариантов, решился и переписал,
к черту, один. Может быть, даже наверное, не самый лучший. Но он больше не
мог.
   Он сам не знал, что у него получилось. Хорошо  это  или  плохо.  Скорее
всего, плохо. Но все равно. Сегодня ночью, после "того", он прочтет  стихи
товарищам. Пусть смеются.


   И вот - ночь.
   Еще рано. По радио передают музыку. Странно, что в такую ночь  передают
музыку как всегда. А впрочем, отчего же. Ведь никто не знает. Почти никто.
Завтра узнают все. Если только...
   Нет, никакого "только"! Сигнал должен оборваться, должен.  Оборвется  -
значит, попали, куда надо.
   Теперь уже скоро. Полчаса до срока.
   Просто Вовка, глядя на часы, крутит рукоятку. И вот в тишину  врезались
сигналы. Словно птица попискивала: "пи-пи-пи-пи" - тонко и мерно. Четверть
часа до срока.
   Все встали с мест и стеснились  у  приемника.  Четверть  часа.  Как  их
пережить, как переждать? А может быть, ничего не будет? Нет, невозможно.
   Пять минут до срока.
   Идут минуты, ползут, окаянные, каждая, как целая жизнь, и сердце  сжато
тисками, а сигналы  все  те  же,  птица  попискивает  себе.  А  ждать  уже
невозможно. Все стоят бледные, даже розовая Клара. А у Зинки губы  светлее
лица, а просто Вовка обнял Зинку, так и стоит, и рука с часами  дрожит.  В
плечо ему вцепился Вовка-критик. А Вовка-умный закрыл глаза руками. Что он
там видит? Может быть, ту самую, последнюю вспышку  -  последнее,  что  он
видел вообще?
   Две минуты... одна...
   И тишина. Полная тишина.


   Свершилось. Нет, сделано.


   Женька  стоял,  держась  за  свинку  стула,  и  вдруг  ему   нестерпимо
захотелось стать на кодеин, тут же, рядом с приемником. Но нет,  нельзя  -
стыдно. Он стал одним коленом на стул,  а  голову  опустил  на  руки.  Все
молчали.
   Вдруг Женька издал горлом какой-то дурацкий звук,  выпрямился  и  вышел
большими шагами. На стуле осталась сложенная бумажка.
   Первым заговорил, конечно, Вовка критик. Голос показался всем  до  боли
обыкновенным. Чего они ждали?
   - Нервы, - хмыкнул Критик.  -  Ну-ка  посмотрим,  что  это  за  бумажку
потерял Стрельцов.
   Бумажка была со стихами, а стихи такие:

   Никто - и все. Ваш подвиг безымянен.
   Вас слишком много. Вас нельзя назвать.
   Нельзя. Вас не покажут на экране.
   Не будут вас поэты воспевать.

   Да знают ли о вас они, поэты,
   Какие вы и кто из вас какой -
   Философы, насмешники, аскеты,
   Укрытые от мира - проходной?

   Да знают ли поэты эти, кто вы
   И как бывает горек, груб и крут
   Ваш умственный, тяжелый и суровый -
   Суровее физического - труд?

   Что чувствуют они, поэты эти,
   Когда приходит ваш великий час?
   Они галдят и прыгают в газете,
   А я, читая, думаю о вас:

   Вы, пахари, идущие за плугом
   По каторжной научной полосе,
   Немыслимые друг без друга,
   Вы, безымянные. Никто - и все.

   Никто не смеялся. Напротив.  Все  как-то  обидно  молчали.  Потом  было
краткое обсуждение.
   - Высокопарно, - сказал один.
   - Неточно, - сказал другой.
   - Нет, товарищи, мне все-таки кажется, что в этом что-то есть.
   - Твое замечание, Зинка, не несет информации. Если вещь существует,  то
в ней всегда что-нибудь есть.


   Зазвонил телефон. Подошел Критик. Это говорил Чиф.
   - Рад вас приветствовать, - сказал Чиф. - Как и полагается молодежи, вы
празднуете.  Это  естественно.  Это  человечно.  Кстати,  вы  никогда   не
задумывались о том, что праздники существуют только у людей? Когда-нибудь,
соперничая  с  Энгельсом,  я  напишу  труд:  "Роль  праздника  в  процессе
очеловечивания обезьяны". Однако чем выше развит человек,  тем  меньше  он
связывает праздники с определенными днями. Он начинает видеть праздники  в
буднях.
   - А как кот? - глухо спросил Вовка.
   - Какой кот? Ах, да,  вы  о  выставке.  Благодарю.  Получил  серебряную
медаль. Должен был получить золотую, но - интриги! Итак, приветствую  вас.
Не забудьте - завтра у нас будни. Поздравляю с буднями!

   1961



    И.Грекова.
    Первый налет

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "На испытаниях". М., "Советский писатель", 1990.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 12 February 2001
   -----------------------------------------------------------------------



   Москва клеила стекла. Проходил  первый  месяц,  наступал  второй  месяц
войны.
   Повсюду на подоконниках,  в  проемах  раскрытых  окон,  стояли  женские
фигуры  -  перекликались,  пересмеивались,  обменивались  новостями.   Они
поднимали  бумажные  ленты,  держа  их  осторожно  за  самые  кончики,   и
крест-накрест наклеивали их на стекла. Всюду сверкали и  усмехались  белые
кресты.  Особенно  они  выделялись  новизной   на   старых,   покосившихся
деревянных домиках - таких еще немало было на окраинах. Иногда  попадалась
даже дачная уборная с окошечком всего в ладонь, но то