о минут за его спиной выросла мисс  Просс  и  возбужденно
зашептала ему на ухо. Если бы у него еще оставались  какие-нибудь  сомнения,
они моментально рассеялись бы от этого шепота. Но у мистера Лорри теперь уже
совершенно прояснилось в голове, и он больше не сомневался.  Он  посоветовал
не беспокоить доктора до завтрака, лучше они встретятся с ним за столом, как
ни в чем не бывало. Если они убедятся, что он в обычном  хорошем  состоянии,
мистер  Лорри  осторожно  заведет  разговор  и  попросит  у  него  совета  и
наставления, которые он, тревожась за него, давно хотел попросить.
     Мисс Просс, положившись на мистера Лорри,  пошла  распорядиться  насчет
завтрака, а мистер Лорри тщательно занялся своим туалетом.  Времени  у  него
было достаточно, и в положенный час мистер Лорри явился к столу, как  всегда
в безукоризненном воротничке и манжетах и как  всегда  щеголяя  своими  туго
обтянутыми икрами.
     Доктору доложили, что завтрак подан, и он пришел и сел на свое  обычное
место.
     Насколько можно было  судить  по  завязавшемуся  разговору,  в  котором
мистер  Лорри  с  присущей  ему  деликатностью  избегал  касаться  кой-каких
вопросов, доктор пребывал в  полной  уверенности,  что  свадьба  его  дочери
состоялась накануне. Когда же мистер Лорри как бы невзначай упомянул,  какой
сегодня день и число, он задумался, начал что-то высчитывать в  уме  и  явно
смутился.  Но,  в  общем,  он  был  совершенно  такой  же,  как  прежде,   и
разговаривал  так  спокойно  и  сдержанно,  что  мистер  Лорри   решил,   не
откладывая, посоветоваться с ним насчет него самого.
     Поэтому, как только кончился завтрак, и убрали со стола, и они остались
вдвоем с доктором, мистер Лорри завел с ним дружескую беседу:
     - Дорогой Манетт, мне бы очень хотелось узнать ваше мнение  -  но  так,
чтобы это осталось между нами,  -  по  поводу  одного  весьма  удивительного
случая, который меня чрезвычайно заинтересовал; возможно, он  вам  вовсе  не
покажется таким удивительным, поскольку вы в этом разбираетесь лучше меня...
     Доктор взглянул на свои руки, огрубевшие от работы, и явно смутился, но
продолжал внимательно слушать. Он уже не  раз  поглядывал  сегодня  на  свои
руки.
     - Доктор Манетт, - продолжал мистер Лорри, мягко беря его за локоть,  -
случай этот произошел с очень близким и дорогим для  меня  другом.  Я  очень
прошу вас, подумайте и посоветуйте, что можно сделать, - я обращаюсь к вам и
ради него самого, а главное - ради его дочери, дочери, дорогой Манетт.
     - Насколько я понимаю, речь идет о  каком-то  душевном  заболевании?  -
тихо спросил доктор.
     - Да!
     - Ну, расскажите, как это случилось. Расскажите обстоятельно, ничего не
пропускайте.
     Убедившись, что они понимают друг друга, мистер Лорри продолжал:
     - Дорогой Манетт, это заболевание было вызвано когда-то,  очень  давно,
сильным, длительным и тяжелым потрясением, потрясением всех чувств... ума...
сердца... ну, словом, как  это  у  вас  говорится...  душевным  потрясением.
Душевным. И вот, в таком душевном потрясении или затмении несчастный больной
пребывал очень долго, - как долго, этого никто не знает, потому что  сам  он
вряд ли может припомнить, когда  это  началось,  а  без  него  этого  нельзя
установить. Затмение это у него прошло, - как, каким образом, он  был  не  в
состоянии проследить - я  сам  слышал  и  был  потрясен,  когда  он  однажды
публично рассказывал  об  этом.  Никаких  следов  заболевания  не  осталось,
никаких! Это человек высокого ума,  серьезный  ученый,  неутомимый  труженик
науки, очень выносливый физически, человек с обширными знаниями, которые  он
неустанно пополняет. И вот - надо же  такое  несчастие!  -  недавно,  -  тут
мистер Лорри сделал паузу и глубоко вздохнул,  -  у  него  это  повторилось,
правда в слабой форме.
     - И как долго это продолжалось? - тихо спросил доктор.
     - Девять суток.
     - В чем же это проявилось? Не овладела ли им снова, - он опять взглянул
на свои руки, - какая-нибудь навязчивая идея, мания, которая была у  него  и
раньше во время болезни.
     - Да, вот именно.
     - А вам приходилось видеть его  прежде,  -  доктор  говорил  сдержанно,
внятно, но все так же тихо, - когда он был одержим этой манией?
     - Да, один раз видел.
     - И что же, когда приступ повторился, он и во всем остальном  вел  себя
так же, как раньше, или не совсем так?
     - Да, по-моему, так же.
     - Вы говорили что-то о его дочери. Знает она об этом приступе?
     - Нет. От нее скрыли, и я надеюсь, что она и не узнает. Знаю  только  я
да еще один человек, на которого можно положиться.
     Доктор горячо пожал руку мистеру Лорри и прошептал:
     - Вот это хорошо. Очень хорошо, что вы об этом подумали!
     Мистер Лорри тоже крепко пожал ему руку, и оба некоторое  время  сидели
молча.
     - Так вот, дорогой Манетт, - сердечно и задушевно  промолвил,  наконец,
мистер Лорри, - я ведь человек  деловой,  где  мне  разбираться  в  подобных
тонкостях. У меня и знаний таких нет, да и не моего это ума дело. Мне нужно,
чтобы меня кто-то наставил. И нет человека на свете, на которого  я  мог  бы
положиться так, как на вас. Объясните мне, что это был за приступ,  надо  ли
опасаться, что он повторится? Нельзя ли это как-то предотвратить? Что делать
в случае, если он повторится? Отчего  бывают  такие  приступы?  Чем  я  могу
помочь моему другу? Я для него все на свете готов сделать, только бы  знать,
как прийти ему на помощь. Сам я понятия не имею, как к  этому  приступиться.
Что я должен в таких случаях делать? Если вы, с  вашими  знаниями,  с  вашим
умом и опытом, наставите меня на верный путь, я могу ему  чем-то  помочь;  а
без наставления, без совета ему от меня мало проку. Я вас  очень  прошу,  не
откажите мне в вашем совете, помогите мне разобраться, научите меня,  как  в
таких случаях поступать.
     Доктор Манетт сидел глубоко задумавшись и не сразу собрался ответить на
эту взволнованную речь. Мистер Лорри не торопил его.
     - Я думаю, - вымолвил он, наконец, не без усилия, - что  этот  приступ,
который вы мне описали, не был,  по  всей  вероятности,  неожиданностью  для
самого больного.
     - По-вашему, он предвидел и страшился его? - отважился спросить  мистер
Лорри.
     - Да, очень страшился, - невольно передергиваясь, сказал доктор.  -  Вы
не можете себе представить, как ужасно угнетает больного такое  предчувствие
и как трудно и даже почти невозможно для него заговорить с кем-нибудь о том,
что его угнетает!
     - А не было бы для него  облегчением,  если  бы  он  переломил  себя  и
поделился с кем-нибудь из близких тем, что его так тяготит?
     - Да,  пожалуй.  Но,  как  я  уже  говорил  вам,  это  для  него  почти
невозможно. И я даже думаю - бывают случаи, когда это совершенно невозможно.
     - А скажите, - помолчав, спросил мистер Лорри, снова мягко и  осторожно
дотрагиваясь до его руки, - чем, по-вашему, мог быть вызван такой приступ?
     - Я думаю, что-то внезапно всколыхнуло в  нем  тяжелые  воспоминания  и
мысли, преследовавшие его еще в ту пору, когда у него только начиналась  эта
болезнь. В связи с этим мог возникнуть целый ряд каких-то особенно  гнетущих
ассоциаций. Возможно, он уже давно смутно подозревал  и  опасался,  что  эти
ассоциации могут возникнуть у него в связи с некиим  чрезвычайным  событием.
Быть может, он старался пересилить себя и как-то  подготовиться  к  этому  и
ничего из этого не вышло; возможно даже,  что  эти  его  тщетные  попытки  и
привели к тому, что он в конце концов надорвался и не выдержал.
     - А помнит он, что с ним было во время приступа? - нерешительно спросил
мистер Лорри.
     Доктор медленно обвел глазами комнату и, с каким-то  безнадежным  видом
покачав головой, ответил тихо:
     - Нет, ничего не помнит.
     - Ну, а что вы можете посоветовать мне на будущее?
     - Что касается будущего, - уверенно сказал доктор, - я бы сказал, у вас
есть все основания надеяться. Уж если он милостью провидения пришел в  себя,
и в такой короткий срок, можно за него быть  спокойным.  Если  этот  приступ
случился с ним в результате того, что он в течение долгого времени  старался
подавить в себе какое-то  гнетущее  предчувствие  и  страх  и  не  выдержал,
столкнувшись с тем, чего он страшился, а  потом  все  же  поправился,  -  то
теперь гроза миновала. Я думаю, что худшее уже позади.
     - Вот это хорошо,  очень  хорошо.  Это  меня  утешает.  Слава  богу!  -
воскликнул мистер Лорри.
     - Слава богу! - повторил доктор, низко склонив голову.
     - У меня к  вам  еще  два  вопроса,  по  которым  я  хотел  бы  с  вами
посоветоваться. Можно мне вас спросить?
     - Ваш друг должен благодарить вас, вы не  можете  оказать  ему  большей
услуги, - и доктор пожал ему руку.
     -  Так  вот,  значит,  первое.  Это  человек  чрезвычайно  усидчивый  и
необыкновенно  энергичный.  Он  с  таким  рвением  отдается   своему   делу,
занимается всякими исследованиями, ставит опыты, словом, трудится неустанно.
Не находите ли вы, что ему нельзя так много работать?
     - Не думаю. Возможно, при таком душевном складе ему требуется, чтобы ум
его всегда был занят. В какой-то мере, это его естественная  потребность,  а
потрясение значительно усилило эту потребность. Недостаток здоровой пищи для
такого ума грозит тем, что он будет  питаться  нездоровыми  мыслями.  Я  так
думаю, что он сам наблюдал за собой и пришел к этому разумному выводу.
     - А вам не кажется, что такое умственное напряжение вредно для него.
     - Нет, могу с уверенностью сказать, что нет.
     - Дорогой Манетт, но ведь если он переутомится...
     - Друг Лорри, я не думаю, что ему грозит такая опасность. Все его мысли
были до сих пор направлены в одну сторону; чтобы восстановить равновесие, им
необходимо дать другое направление.
     -  Простите  мне  мою  настойчивость,  мы,  дельцы,   народ   дотошный.
Вообразите на минуту, что он слишком много работал и переутомился:  может  у
него от этого повториться приступ?
     - Нет, не думаю, - твердо и убежденно сказал  доктор  Манетт,  -  я  не
допускаю мысли, что,  помимо  некоторых  определенных  ассоциаций,  что-либо
другое способно вызвать у него приступ. Я полагаю, что это у него больше  не
повторится, если только какое-то необыкновенное  стечение  обстоятельств  не
заденет в нем эту чувствительную струну. А раз уж  после  того,  что  с  ним
произошло, он выздоровел, я не представляю себе, чтобы ее  что-нибудь  могло
так задеть. Мне  думается,  и  я  надеюсь,  что  такое  несчастное  стечение
обстоятельств больше не повторится.
     Он говорил осторожно, как человек, который понимает,  что  мозг  -  это
такое тонкое и сложное устройство, что достаточно иной  раз  пустяка,  чтобы
повредить этот хрупкий механизм. И в то же время он говорил  с  уверенностью
человека, черпающего  эту  уверенность  из  собственного  горького  опыта  -
долготерпения и страданий. И уж конечно его друг  мистер  Лорри  не  пытался
поколебать эту уверенность. Он сделал вид, будто успокоился и верит, что все
обошлось, хотя на самом деле далеко не был в  этом  убежден,  и  перешел  ко
второму вопросу, который отложил на самый конец. Он  понимал,  что  об  этом
будет всего труднее говорить, но, вспоминая то, что  ему  рассказывала  мисс
Просс, когда он как-то застал ее одну в воскресенье, вспоминая все  то,  что
он видел сам своими глазами за последние девять дней, он чувствовал, что  не
имеет права уклониться от этого разговора.
     - Навязчивая идея, овладевшая им во время приступа, от которого он  так
быстро оправился, - откашлявшись, заговорил мистер  Лорри,  -  выражалась...
гм... ну, назовем это кузнечным ремеслом, вот именно  -  кузнечное  ремесло!
Предположим для примера, что он когда-то давно,  в  самое  тяжкое  для  него
время, работал на маленькой наковальне. И вот теперь он вдруг ни с того ни с
сего опять стал за свою наковальню. Не находите ли вы, что ему не  следовало
бы держать ее постоянно у себя на глазах?
     Доктор сидел, прикрыв лоб рукой, и нервно постукивал ногой об пол.
     - Он ее с тех пор так при себе и держит, - продолжал  мистер  Лорри,  с
беспокойством глядя на своего друга. - А не лучше  ли  было  бы  ему  с  ней
расстаться?
     Доктор, все так же опершись па руку, молча постукивал ногой об пол.
     - Вы опасаетесь советовать? - промолвил  мистер  Лорри.  -  Я  понимаю,
конечно, такой щекотливый вопрос. А все-таки мне думается...  -  Он  покачал
головой и не договорил.
     - Видите ли, -  сказал  доктор,  поворачиваясь  к  нему  после  долгого
тягостного молчания, - мне очень трудно  объяснить  вам,  что  происходит  в
мозгу вашего бедного друга. Он когда-то так тосковал по этой  работе  и  так
радовался, когда  ему  ее  разрешили;  ведь  это  было  для  него  громадное
облегчение; когда он работал руками, он ни  о  чем  не  думал,  кроме  своей
работы, в особенности на первых порах, пока она ему давалась с трудом; а  по
мере того как руки его привыкали, сознание и  чувства  притуплялись,  и  ему
легче было переносить  свои  мученья;  с  тех  пор  он  и  подумать  не  мог
расстаться со своей работой. И даже  теперь,  когда  он,  насколько  я  могу
судить, может быть вполне  за  себя  спокоен  и  сам  чувствует,  что  может
поручиться за себя,  стоит  ему  только  представить  себе,  что  его  вдруг
потянуло к прежней работе, а ее около него нет, - его охватывает такой ужас,
какой, должно быть, испытывает ребенок, который сбился с дороги и заплутался
в лесу.
     Он поднял глаза и беспомощно посмотрел на мистера Лорри, и на лице  его
и в самом деле был написан ужас.
     - А не думаете ли вы - поверьте,  я  спрашиваю,  как  человек,  который
совсем не разбирается в подобных тонкостях, который  всю  жизнь  имеет  дело
только со счетами, гинеями, шиллингами да банкнотами, - не  думаете  ли  вы,
что это постоянное напоминание у него перед глазами невольно возвращает  его
к прошлому? И если бы он убрал это напоминанье, дорогой Манетт, может  быть,
он избавился бы и от своего страха? Короче говоря, не уступка ли страху  эта
его привязанность к наковальне?
     Снова наступило молчание.
     - Видите ли, - как-то неуверенно промолвил доктор, - ведь для него  это
старый друг.
     - Я бы не стал ее держать,  -  сказал  мистер  Лорри,  энергично  тряся
головой; он чувствовал себя гораздо увереннее, видя, что доктор  колеблется,
- я бы посоветовал ему  от  нее  избавиться.  Но,  конечно,  не  без  вашего
разрешения.  Я  уверен,  что  ему  это  только  во  вред.  Нет,  право   же,
согласитесь, дорогой друг!  Разрешите  мне  сделать  это  ради  его  дочери,
дорогой Манетт!
     Странно было наблюдать борьбу доктора Манетта с самим собой.
     - Ну, разве только ради нее. Хорошо, разрешаю вам. Но я не советовал бы
убирать эту вещь при нем. Унесите ее, когда он куда-нибудь уедет.  Чтобы  он
не сразу почувствовал, что лишился старого друга,  а  уже  после  некоторого
отсутствия, когда он немножко отвыкнет.
     Мистер Лорри, конечно, не стал возражать, и на том разговор и кончился.
Они в этот день поехали за город, и на свежем  воздухе  доктор  почувствовал
себя гораздо лучше. Дня через три он совсем поправился, а на  исходе  второй
недели, как и было  условлено,  отправился  в  Уорвикшир,  чтобы  продолжить
путешествие с Люси и ее мужем. За несколько дней до его отъезда мистер Лорри
рассказал ему, как Люси было  объяснено  его  молчание,  и  он  написал  ей,
подтвердив свою отлучку, и Люси была спокойна и ничего не подозревала.
     Вечером в тот день, когда он уехал, мистер Лорри, вооружившись топором,
долотом, пилой и молотком, вошел в его комнату, а  за  ним  шествовала  мисс
Просс со свечой в руке. Хоронясь, словно заговорщики, они заперли  дверь,  и
мистер Лорри стал рубить топором скамью башмачника,  а  его  помощница  мисс
Просс светила ему и всем своим угрюмым видом  как  нельзя  более  напоминала
соучастницу в злодеянии. Труп жертвы (изрубленный на мелкие части) стащили в
кухню и тут же сожгли в  печке,  а  сапожные  инструменты,  башмаки  и  кожу
закопали в саду.  Честным  людям,  вынужденным  что-то  уничтожать,  да  еще
тайком, кажется, будто они совершают что-то дурное, и мистер  Лорри  и  мисс
Просс, покуда они делали  это  свое  тайное  дело  и  потом  прятали  следы,
чувствовали себя преступниками, да и вид у них был такой же преступный.


       ^T ГЛАВА XX - Заступничество ^U

     Когда молодожены вернулись, первым пришел их поздравить  Сидни  Картон.
Он явился в тот же день, прошло только несколько часов,  как  они  приехали.
Сидни был все тот же, что и прежде, и жил по-прежнему, и ни в его внешности,
ни в манере держать себя  не  наблюдалось  никаких  перемен.  Только  Чарльз
Дарней обнаружил в нем какую-то грубоватую преданность,  которой  раньше  не
замечал.
     Улучив минуту, когда другие увлеклись разговором, Картон  отвел  его  в
сторону, к окну, и сказал ему:
     - Мистер Дарней, мне хотелось бы, чтобы мы с вами были друзьями.
     - Мне кажется, мы уже давно друзья.
     - Конечно, с вашей стороны  очень  мило,  что  вы  отвечаете  мне,  как
принято отвечать в таких случаях, но я, знаете,  не  собирался  обмениваться
любезностями. И когда я сказал, что мне хотелось бы, чтобы мы были друзьями,
я, по правде сказать, подразумевал под этим нечто иное.
     Чарльз Дарней, как  и  всякий  бы  на  его  месте,  спросил  его  очень
дружелюбно и добродушно, что же он, собственно, под этим подразумевал?
     - Вот в том-то и беда, - улыбаясь, отвечал Картон, - сам  я  это  очень
хорошо понимаю, а вот сказать так, чтобы  вы  это  поняли,  оказывается,  не
так-то легко. Ну, попробую все-таки. Помните  вы  тот  знаменательный  день,
когда вы видели меня... пьяным несколько более обычного.
     - Как не помнить! Вы чуть ли не силком  заставили  меня  признать,  что
выпили лишнее.
     - Вот и я тоже помню. Это мое несчастье, такие дни навсегда остаются  у
меня в памяти. Надеюсь, когда-нибудь мне это зачтется, хотя бы на том свете.
Но вы не бойтесь. Я не собираюсь произносить никаких проповедей.
     - А я и не боюсь. Меня радует, когда вы говорите серьезно.
     - Эх! - вырвалось у Картона, и он махнул рукой, словно  отмахиваясь  от
того, что ему почудилось за этими словами. - В тот  знаменательный  день,  о
котором идет речь (а таких дней у меня, как вы догадываетесь, было  немало),
я в пьяном виде донимал вас дурацкими разговорами о том,  нравитесь  вы  мне
или не нравитесь. Так вот, я бы хотел, чтобы вы об этом забыли.
     - Я уже давно забыл.
     - Ну, вот вы опять отделываетесь фразой! А  для  меня,  мистер  Дарней,
забыть это не так просто, как вы стараетесь изобразить. Я-то ведь не  забыл,
и ваш пренебрежительный ответ вряд ли поможет мне забыть это.
     - Если мой ответ кажется вам пренебрежительным, я  прошу  вас  извинить
меня, - отвечал Дарней. - Мне, правда, не хочется придавать  значения  таким
пустякам, и меня удивляет, что это вас так беспокоит. Даю вам честное  слово
джентльмена, я и думать об этом забыл! Да есть ли тут  о  чем  думать,  боже
праведный! А вот чего я никогда  не  забуду,  так  это  ту  великую  услугу,
которую вы мне оказали в тот день.
     - Что за великая услуга! - возразил Картон. - И если уж вы так об  этом
говорите,  я  считаю  своим  долгом  признаться  вам,  что  это  был   чисто
профессиональный трюк. Сказать правду, в то время, когда я  оказал  вам  эту
услугу, я вовсе не так  уж  интересовался  вашей  судьбой.  В  то  время!  -
заметьте - я говорю о том, что было.
     - Вы стараетесь свести на нет вашу услугу, - сказал Дарней. - Это ли не
пренебреженье - но уж я к вам не буду придираться.
     - Да, поверьте мне, мистер Дарней, я вам истинную правду говорю!  Но  я
уклонился от того, что хотел сказать. Так вот я предлагаю, чтобы мы  с  вами
были  друзьями.  Вы  меня  знаете,  мне  совершенно  несвойственны  какие-то