под гильотину, а  он  правильно  сказал,
хуже этого с ним ничего не может случиться, даже и по доносу. Тут уж, как ни
грустно, а приходится пасовать, ничего не попишешь.
     - Но ведь если дело в суде кончится  плохо,  свиданье  с  вами  его  не
спасет.
     - А я и не говорю, что спасет.
     Мистер Лорри медленно отвел глаза и уставился в огонь. Чувство глубокой
жалости и сострадания к Люси и этот неожиданно обрушившийся удар  вторичного
ареста сразили старика; последнее время он жил в непрестанном  беспокойстве,
силы его были надорваны, он не мог совладать с собой,  слезы  покатились  по
его щекам.
     - Хороший вы человек и преданный друг, - каким-то изменившимся  голосом
промолвил Картон. - Простите, что я позволяю себе говорить о том,  чего  мне
не следовало бы замечать. Но если бы мой отец плакал при мне, я  не  мог  бы
смотреть на это безучастно. А  ваше  горе  внушает  мне  такое  же  глубокое
уважение, как если бы вы  были  моим  отцом.  Бог  помиловал  вас  от  этого
несчастья!
     Последние слова вырвались у него  как  бы  нечаянно,  но  все,  что  он
говорил до этого, было проникнуто таким искренним уважением  и  сочувствием,
что мистер Лорри, который никогда не видел его  таким,  невольно  пораженный
этой переменой, растроганно протянул ему руку. И Картон  молча,  с  чувством
пожал ее.
     - Так вот, что касается бедняги Дарнея, - помолчав, сказал Картон, - не
говорите ей ни о встрече с Барседом, ни о нашем с ним уговоре. Ей все  равно
не позволят увидеться с ним, а она может подумать,  что  я  добивался  этого
свидания, чтобы передать ему средство избежать казни.
     Мистеру Лорри это не приходило в голову; он быстро взглянул на Картона,
стараясь прочесть по его лицу, не это ли он в самом деле  задумал;  да,  так
оно, по-видимому, и было. Картон ответил ему спокойным понимающим взглядом.
     - Да мало ли что она может подумать, - продолжал Картон, -  и  все  это
будет только лишнее мученье и страх. Вы ей ничего не говорите про меня,  мне
лучше у них и не появляться, я ведь вам так и сказал, когда приехал. Если  я
смогу хоть чем-нибудь быть ей полезен, я, конечно,  и  так  все  сделаю,  не
показываясь к ним. Вы, надеюсь, пойдете туда сегодня? Она,  должно  быть,  в
отчаянии!
     - Да, я сейчас к ним иду.
     - Вот это хорошо. Она ведь так привязана к вам, так доверяет вам.  Что,
она очень изменилась?
     - Измучилась очень, видно, что у нее душа не на месте. Но  хороша,  как
ангел, - все такая же.
     - Ах! - вырвалось у Картона.
     Был ли это протяжный вздох, или стон, или сдавленное рыдание? -  Мистер
Лорри невольно поднял глаза, и  взгляд  его  остановился  на  лице  Картона,
освещенном пламенем камина. Что-то словно пробежало по этому лицу - тень или
отсвет огня, старик не мог уловить, - так в ветреный облачный день  скользит
по склону холма солнечный свет, перемежаясь с тенью, - Картон  наклонился  и
толкнул носком сапога отлетевшую на край головешку. В красном свете  камина,
озарившем его светлый дорожный сюртук  и  ботфорты  с  высокими  отворотами,
какие  тогда  носили,  он  казался  очень  бледным;  длинные  темные  волосы
беспорядочно свисали на плечи. Он, по-видимому, задумался, и  мистер  Лорри,
удивленный его нечувствительностью к жару, только  успел  предостеречь  его,
как головешка, которую он придерживал носком сапога, вспыхнула и рассыпалась
у него под ногой.
     - Я и забыл, - сказал Картон.
     Взгляд мистера Лорри снова задержался на его лице. Он обратил  внимание
на его  изможденный  вид,  что-то  болезненно-горестное  проступало  в  этих
красивых чертах - мистеру Лорри невольно вспомнились лица  узников,  которых
он видел сегодня, - вот точно такое же выражение застыло на лице Картона.
     -  А  вы  уже  совсем  покончили  с  делами,  сэр?  -  спросил  Картон,
поворачиваясь к нему.
     - Да. Я вам вчера только начал говорить, когда Люси с отцом  неожиданно
пришли сюда вечером, что я, наконец, разобрался во всем, в чем  здесь  можно
было разобраться. Понадеявшись, что у них теперь все благополучно и  я  могу
спокойно уехать, я уже достал подорожную и пропуск и совсем  приготовился  к
отъезду. Некоторое время оба сидели молча.
     - Вы прожили большую жизнь, сэр, есть на что  оглянуться,  -  задумчиво
проговорил Картон.
     - Да. Семьдесят семь стукнуло.
     - И ваша жизнь была полезна; вы неустанно работали, и все относились  к
вам с уважением, доверяли вам, полагались на вас.
     - Я всю жизнь при деле, с тех пор как я себя помню, еще мальчиком.
     - И вот смотрите, какое положение вы занимаете в  семьдесят  семь  лет.
Многие будут горевать, когда вы покинете свое место.
     - Я старый одинокий человек, холостяк, - отвечал  мистер  Лорри,  качая
головой. - Обо мне некому плакать.
     - Как вы можете так говорить! А она не будет о вас плакать? А ее дочка?
     - Да, да! Благодарение господу богу! Я просто не так выразился.
     - Да, вам есть за что благодарить бога, разве нет?
     - Несомненно!
     - Если бы вы сегодня, оставшись наедине с  самим  собой,  действительно
почувствовали свое одиночество и сказали себе: "Я не заслужил ничьей  любви,
ни привязанности,  ни  благодарности,  ни  уважения;  ни  одно  человеческое
существо не питает ко мне добрых чувств; я никому не приносил  пользы  и  не
совершил ничего хорошего, чтобы оставить по себе добрую память", вот тогда в
ваши семьдесят семь лет вы бы семьдесят семь тысяч раз прокляли свою  жизнь.
Разве не правда?
     - Правда, мистер Картон, так оно, верно, и было бы.
     - Мне хочется  задать  вам  один  вопрос:  когда  вы  вспоминаете  свое
детство, оно вам кажется ужасно  далеким?  Дни  раннего  детства,  когда  вы
сидели на коленях у своей матушки, - вам, наверно, кажется, что это было бог
весть как давно!
     Мистер  Лорри,  растроганный   его   необычайной   мягкостью,   отвечал
задумчиво:
     - Так мне казалось лет двадцать назад, а  теперь  -  нет.  Когда  жизнь
подходит к концу, ты словно завершаешь  круг  и  все  ближе  подвигаешься  к
началу. Так высшее милосердие сглаживает и облегчает для  нас  конец  нашего
земного пути. Все чаще встают  теперь  передо  мной  воспоминания,  которые,
казалось, давным-давно были погребены. Мне вспоминается моя дорогая матушка,
совсем молодая, красивая (а я-то - такой старик!), и я переношусь душой в ту
счастливую пору, когда мир еще не предстал  передо  мной  в  своем  истинном
свете, да и во мне еще не так укоренились мои недостатки к слабости.
     - Ах, как мне все это знакомо! - с просветлевшим лицом вскричал Картон.
- И после этого даже как будто становишься лучше.
     - Да, пожалуй.
     Картон поднялся помочь старику надеть пальто.
     - Но ведь вы-то, - сказал мистер Лорри, продолжая разговор,  -  вы  еще
так молоды!
     - Да, - промолвил Картон. - Я, конечно, не стар, но я смолоду шел не по
тому пути, каким приходят к старости. Да что обо мне говорить.
     - Ну, а уж обо мне-то тем более, - сказал мистер Лорри. - Вы идете?
     - Я вас провожу до ее ворот. Вы ведь знаете,  какой  я  бродяга,  люблю
шататься по ночам. Если меня долго не будет сегодня, не беспокойтесь,  утром
я непременно появлюсь. Вы завтра пойдете на суд?
     - Да, к несчастью.
     - Я тоже пойду. Но только я буду в толпе.  Мой  фискал  прибережет  для
меня местечко. Обопритесь на меня, сэр.
     Мистер Лорри взял Картона под руку, и  они  спустились  по  лестнице  и
вышли на улицу. Через несколько минут они остановились у  ворот  дома,  куда
шел мистер Лорри, и Картон простился с ним; но  он  подождал,  когда  ворота
захлопнулись, снова подошел к ним и дотронулся до них рукой. Он слышал,  что
Люси каждый день ходила стоять у тюрьмы.
     - Вот здесь она проходила, - промолвил он, оглядываясь по  сторонам,  -
потом поворачивала сюда и, должно быть, всякий раз ступала по  этим  плитам.
Пойду-ка и я сейчас той же дорогой.
     Часы пробили десять, когда он остановился против тюрьмы  на  том  самом
месте, где столько раз, изо дня в день простаивала Люси. Пильщик уже  закрыл
свою мастерскую и вышел покурить на крыльцо.
     - Добрый вечер,  гражданин,  -  сказал  Сидни  Картон,  видя,  что  тот
уставился на него с любопытством.
     - Добрый вечер, гражданин.
     - Ну, как дела в Республике?
     - Вы, верно, спрашиваете про Гильотину? Неплохо. Шестьдесят три  нынче.
Скоро, гляди, и до сотни дойдем.  Самсон  со  своими  помощниками  жалуются,
говорят, из сил выбились. Ха-ха-ха!  Чудак  он,  этот  Самсон!  А  цирюльник
знатный!
     - Вы что, часто ходите смотреть...
     - Как он бреет? Всегда хожу,  ни  одного  дня  не  пропустил.  Вот  это
мастер! Видали вы, как он работает?
     - Нет, никогда не видал.
     - А вы сходите посмотрите, когда у него хороший привоз, как,  например,
нынче. Вы только представьте себе, гражданин, - шестьдесят три головы,  и  я
не успел даже вторую трубку докурить. Двух трубок  не  выкурил!  Правду  вам
говорю!
     Человечек, ухмыляясь, тыкал в Картона своей трубкой,  поясняя,  как  он
ведет счет, сколько голов можно отрубить и за какое время, а Картону,  глядя
на него, так хотелось свернуть ему шею, что он поспешил отойти.
     - А вы разве англичанин, что ходите в английском платье? - окликнул его
пильщик.
     - Англичанин, - отвечал Картон, оборачиваясь и замедляя шаг.
     - А говорите как француз.
     - Я здесь учился, когда еще студентом был.
     - Ага! Совсем как настоящий француз! Доброй ночи, англичанин.
     - Доброй ночи, гражданин.
     - А вы сходите непременно поглядеть на нашего брадобрея, - крикнул  ему
вдогонку пильщик, - да не забудьте взять с собой трубку!
     Скрывшись из глаз пильщика, Сидни прошел несколько шагов, остановился у
фонаря посреди улицы и, вынув карандаш, написал  что-то  на  клочке  бумаги.
Потом решительным шагом, как человек, хорошо знающий дорогу, быстро  зашагал
по грязным неосвещенным улицам, которые были теперь еще грязнее, чем раньше,
потому что в страшные дни террора даже самые бойкие и людные улицы совсем не
убирались.  В  темном  кривом  переулке,  круто  поднимающемся  в  гору,  он
остановился у лавки  аптекаря.  Это  была  темная  невзрачная  лавчонка,  не
внушающая доверия, и  хозяин  ее,  маленький  невзрачный  человек,  тоже  не
внушающий доверия, уже собирался запирать на ночь.
     Картон подождал, пока он вернулся к прилавку,  вежливо  поздоровался  и
положил перед ним клочок бумаги.
     - Фью! - тихонько свистнул аптекарь, прочитав бумажку.
     Сидни молчал.
     - Это для вас, гражданин? - спросил аптекарь.
     - Да, для меня.
     - Держите их в отдельности, эти  порошки,  гражданин.  Вы  знаете,  что
получится, если их смешать?
     - Знаю отлично.
     Аптекарь  приготовил  порошки  и  дал   Картону   несколько   маленьких
пакетиков. Картон спрятал их один за другим во  внутренний  карман  сюртука,
отсчитал деньги, простился и вышел из лавки.
     - Ну, сегодня все, - промолвил он, закинув  голову  и  глядя  вверх  на
вынырнувший из-за облаков месяц, - до завтра. А спать - не заснешь!
     Он сказал это не обычным своим небрежным тоном. В этих словах,  которые
он произнес вслух,  глядя  вверх  на  быстро  бегущие  облака,  не  было  ни
пренебрежения,   ни   вызова;   в   них   скорее   чувствовалась    глубокая
удовлетворенность  усталого  человека,  который  долго  плутал,  сбившись  с
дороги, отчаивался, но, наконец, вышел на  верный  путь  и  видит,  что  его
странствие подходит к концу.
     Тому назад  много  лет,  в  ранней  юности,  когда  он  в  кругу  своих
сверстников считался одним из самых  способных  юношей,  подающим  блестящие
надежды, он хоронил своего отца и шел за его гробом. Мать его умерла намного
раньше. И вот теперь, когда он блуждал по темным  улицам,  где  черные  тени
домов угрюмо выступали из мглы,  а  высоко  вверху  над  его  головой  месяц
катился по небу среди быстро бегущих облаков, ему вспомнились  торжественные
слова, которые он слышал над могилой отца: "Я есмь воскресение  и  жизнь,  -
сказал господь, - верующий в меня если и умрет, оживет, и всякий  живущий  и
верующий в меня не умрет вовек".
     Не удивительно, что ему припомнились эти слова: один, ночью  в  городе,
где царила гильотина, он не мог не испытывать гнетущего  чувства,  вспоминая
об этих шестидесяти трех  казненных  за  сегодняшний  день,  и  о  множестве
других, томящихся за решеткой,  которых  завтра  ожидает  такая  же  участь,
завтра, - мысль его  непрестанно  возвращалась  к  этому  завтра  и,  словно
стараясь зацепиться за что-то, хваталась за эти слова и  держалась  за  них,
как  ставшее  на  причал  судно  держится  за  старый  заржавленный   якорь,
зарывшийся на дне моря. Впрочем, Картон не отдавал себе в том отчета, он шел
и повторял про себя эти слова.
     Взгляд его задумчиво скользил  по  освещенным  окнам  домов,  где  люди
готовились отойти ко сну, который хотя бы на  несколько  часов  позволит  им
забыть о кровавых ужасах; по темным силуэтам церквей, где  теперь  никто  не
молился, потому что за долгие годы подчинения своим духовным пастырям  народ
так возненавидел этих ханжей, лихоимцев и развратников, что потерял  веру  в
молитву и забыл о спасении  души.  Картон  переносился  мысленно  за  ограду
виднеющегося вдалеке кладбища, сулящего вечный покой всем, кто обретал в нем
последний приют, и в переполненные тюрьмы, откуда он вместе с  шестьюдесятью
обреченными следовал по этим улицам на смерть, которая  стала  чем-то  таким
обыденным и привычным, что даже  не  задевала  воображения  и  не  создавала
горестных легенд о страшных призраках, рожденных неутомимым мечом гильотины.
Так, поглощенный мыслями о жизни и смерти, Сидни  Картон  бродил  по  темным
улицам затихшего города, который, набушевавшись за  день,  отходил  ко  сну;
незаметно для себя он вышел к мосту через Сену и, перейдя на  другой  берег,
очутился в освещенных кварталах.
     Здесь жизнь еще не замерла, еще попадались экипажи,  но  редко,  потому
что всякий, кто ездил в  карете,  навлекал  на  себя  подозрение,  и  бывшие
господа напялили  на  головы  красные  колпаки  и  ходили  пешком  в  грубых
башмаках. Но театры были полны, и как раз сейчас  из  театральных  подъездов
публика высыпала на улицу и,  оживленно  болтая,  расходилась  по  домам.  У
одного из театров он увидел маленькую девочку с матерью, которые не решались
перейти через улицу, боясь увязнуть в грязи.  Он  взял  девочку  на  руки  и
перенес ее, и прежде чем он поставил ее на ноги и робкая ручка,  обхватившая
его за шею, соскользнула с его плеча, попросил поцеловать его.
     "Я есмь воскресение и жизнь, - сказал господь, - верующий в меня,  если
и умрет, оживет. И всякий живущий и верующий в меня не умрет вовек".
     Теперь, когда и здесь постепенно все стихло и ночь окутала  город,  эти
слова раздавались в его ушах,  словно  эхо  шагов,  разносившихся  далеко  в
воздухе. С чувством глубокого спокойствия и решимости  он  шел  и  время  от
времени повторял их про себя, и они не переставая звучали в его ушах.
     Ночь  еще  лежала  над  городом,  когда  он   остановился   на   мосту,
прислушиваясь к плеску воды о каменные берега острова в сердце Парижа *, где
сейчас, залитые лунным светом, выступали башни собора и сомкнувшиеся  вокруг
него величественные здания. Но вот в предрассветной  мгле,  серый,  как  лик
мертвеца, забрезжил холодный день; ночь отступила, луна и звезды  побледнели
и погасли, и казалось, на какой-то миг над всей вселенной воцарилась смерть.
     И вдруг взошло солнце, и, брызнув ослепительным светом, протянуло  свои
длинные огненные лучи как будто к самому сердцу Картона,  и  засияло  в  нем
этими словами, которые он носил в себе всю ночь. И, прикрыв  глаза  ладонью,
он посмотрел на эти лучи и увидел точно огненный мост, протянувшийся к  нему
от солнца, а под ним сверкающую реку.
     В быстром течении реки, бегущей в этой недвижной  тишине  раннего  утра
таким  стремительным,  глубоким,   сильным,   неудержимым   потоком,   Сидни
почувствовал что-то дружественное, близкое; он пошел  берегом,  удаляясь  от
домов, и когда город остался далеко позади, лег  под  откосом  на  пригретой
солнцем земле и заснул. Проснувшись, он еще  посидел  на  берегу,  глядя  на
быстро бегущую воду, на отбившуюся  от  течения  струйку,  которая  кружила,
кружила бесцельно на одном месте, пока, наконец, поток не подхватил ее и  не
понес к морю.
     - Вот так и меня.
     Вдали показалось парусное торговое судно; парус  был  чуть  желтоватый,
цвета поблекших листьев; судно медленно прошло  мимо  и  скрылось  из  глаз;
когда след его исчез на воде, в душе Картона страстной молитвой, молитвой  о
милосердии и снисхождении к его жалкой слепоте  и  порокам  снова  зазвучали
слова: "Я есмь воскресение и жизнь".
     Мистер Лорри уже ушел, когда он вернулся, и нетрудно  было  догадаться,
куда он ушел.  Сидни  выпил  чашку  кофе  с  хлебом,  умылся,  переоделся  и
отправился в суд.
     В зале суда стоял гул и народу было полным-полно; фискал,  от  которого
многие шарахались в ужасе, провел Картона через толпу и втиснул его  куда-то
в угол. Мистер Лорри был уже здесь, и  доктор  Манетт.  И  она  была  здесь,
сидела рядом с отцом.
     Когда ввели ее мужа, она устремила  на  него  такой  ободряющий,  такой
утешительный взгляд, полный пламенной любви  и  сострадательной  нежности  и
вместе с тем такой самоотверженной силы, что он вспыхнул, просиял, глаза его
оживились, душа воспрянула. Такое же действие оказал этот взгляд и на  Сидни
Картона, в чем убедился бы всякий, кто вздумал бы за ним понаблюдать.
     В  этом  неправедном  суде  не  соблюдалось  никаких  правил   судебной
процедуры,  обеспечивающей  подсудимому  более  или  менее   беспристрастное
разбирательство дела. Народ, опрокинувший ненавистный режим, при котором  он
столько  лет  терпел  чудовищные  нарушения  закона  и  порядка,  чудовищные
злоупотребления властью - все то, что привело  к  революции,  -  сокрушил  и
растоптал все установления, уставы и своды законов, не оставив от них  камня
на камне.
     Глаза всех в  зале  устремились  на  присяжных,  это  были  все  те  же
бессменные верные патриоты, ярые республиканцы, которые заседали здесь вчера
и третьего дня и будут заседать  завтра  и  все  следующие  дни.  Среди  них
особенно выделялся один  с  алчным  лицом,  который  непрестанно  поглаживал
пальцами углы губ; публика следила  за  ним  с  явным  одобрением.  Это  был
известный своей кровожадностью и всегда настаивающий на  смертном  приговоре
Жак Третий из Сент-Антуана; да и вся эта кучка  присяжных  напоминала  свору
борзых, собравшихся судить оленя.
     Затем все  глаза  устремились  на  пятерых  судей  и  на  общественного
обвинителя.  Вид  у  них  сегодня  был  отнюдь  не  склонный  к   поблажкам,
решительный, убийственно деловой, беспощадный. Нет, сегодня ему не  уйти  от
гильотины! И люди в  зале  одобрительно  переглядывались,  подмигивали  друг
другу, кивали головами и с удовлетворением готовились слушать.
     Шарль  Эвремонд,  он  же  Дарней,  -  освобожден  вчера  из   тюремного
заключения, - и вчера же по вновь поступившему обвинению  снова  водворен  в
тюрьму. Обвинительный акт представлен вчера  вечером.  Обвиняется  как  враг
Республики, аристократ из  проклятого  рода  угнетателей,  объявленного  вне
закона  и  подлежащего  полному  истреблению  до  последнего  колена,   ибо,
пользуясь своими, ныне упраздненными правами и привилегиями, эти ненавистные
тираны всячески притесняли народ. На основании вышеизложенного отпрыск  сего
рода Шарль Эвремонд, он же Дарней, считается объявленным вне закона и  лишен
всех гражданских прав.
     Вот,  собственно,  и  все,  что  сказал  в  своем  кратком  выступлении
общественный обвинитель.
     Председатель суда спросил,  каким  образом  был  изобличен  подсудимый,
тайно или открыто.
     - Открыто, гражданин председатель.