и запрягали  его,  и  он
возил тяжести! А знаете ли вы, что у них также  есть  право  заставлять  нас
караулить всю ночь на пруду,  в  парке,  гонять  лягушек,  чтобы  они  своим
кваканьем не мешали спать господам? Вот так они и держали  его  -  ночью  на
пруду в парке, в тумане и сырости, а днем запрягали  в  телегу.  Но  он  все
равно не сдавался. Нет, не сдавался! И вот однажды днем, когда его  отпрягли
и отпустили домой полдничать -  а  была  ли  в  доме  еда,  про  то  они  не
спрашивали, - он пришел к жене, упал ей на грудь и забился в рыданиях, а тут
как раз часы били двенадцать, вот он на последнем ударе и затих, помер у нее
на груди.
     Только непреодолимое желание высказать все,  что  у  него  наболело,  и
поддерживало жизнь в юноше. Он отталкивал надвигавшуюся смерть, он не  давал
ей коснуться его так же, как не давал мне коснуться своей раны,  зажимая  ее
судорожно стиснутой рукой.
     - А потом, вот с его согласия, и даже с  его  помощью,  брат  увез  мою
сестру, несмотря на то, что она ему все высказала; вы про это от  нее  самой
услышите, доктор, или, может, она вам уже все рассказала; он увез ее к  себе
на время, позабавиться, получить удовольствие. Я работал на  дороге,  видел,
как ее провезли мимо. Когда я пришел домой и рассказал про это отцу,  сердце
у него не выдержало, слишком много в нем обид накопилось, слишком  долго  он
терпел и молчал.
     Тогда я взял младшую сестру (у меня их две) и увез  ее,  чтобы  она  не
попалась на глаза ни своему  господину,  ни  его  брату,  чтобы  хоть  ее-то
избавить от позора. А потом выследил его брата и  прошлой  ночью  я,  жалкий
пес, пробрался сюда с саблей в руке, в слуховое окно. Где-то оно тут  должно
быть?
     В глазах у него уже темнело. Он почти ничего не различал.  Я  огляделся
по сторонам и увидел истоптанную солому и  раскиданное  сено,  видно  тут  и
происходил поединок.
     - Она услышала шум, догадалась, что это я, и прибежала сюда.  Я  сказал
ей, чтобы она не приближалась, покуда он не падет от моей  руки.  А  он  как
вошел, сначала швырнул мне пригоршню золотых  монет,  а  потом  ударил  меня
хлыстом. Но хоть я и жалкая тварь, я бросился на него с  саблей  и  заставил
его обнажить шпагу. Пусть он потом разломал ее, все равно она обагрена  моей
подлой кровью. Ему пришлось обнажить ее и драться со мной не на жизнь, а  на
смерть, защищать себя.
     Я уже и раньше заметил разбросанные на полу на  соломе  обломки  шпаги.
Тут же валялась старая солдатская сабля.
     - А теперь поднимите меня, доктор, я хочу встать, поднимите  меня!  Где
он?
     - Его нет здесь, - сказал я, поддерживая юношу (я понял, что он имеет в
виду младшего брата).
     - Нет? Как ни горд, а боится, видно, со мной встретиться! А где же тот,
который только что был здесь? Поверните меня к нему лицом!
     Я повернул его голову, прислонив ее к своему колену. Но он ухватился за
мое плечо и - откуда только у него взялись силы - поднялся во весь рост, и я
тоже поднялся с колен, чтобы поддержать его.
     - Маркиз, - сказал юноша, устремив на него  широко  раскрытые  глаза  и
подняв правую руку, - в тот день, когда нас призовут на суд, дать  ответ  за
наши дела, я заставлю вас и весь ваш проклятый род  до  последнего  отпрыска
ответить за все вами сделанное. Я мечу вас этим  кровавым  крестом,  в  знак
того, что вы не уйдете от суда. И брат ваш,  худший  из  вашего  злодейского
рода, ответит за то, что он сделал. Я мечу и его  этим  кровавым  крестом  и
клянусь, что он не уйдет от суда.
     Он дважды приложил руку  к  своей  кровоточащей  ране  и  окровавленным
пальцем начертал в воздухе крест. Рука его на  секунду  застыла  в  воздухе,
потом опустилась, он пошатнулся и повис у меня на руках. Я осторожно опустил
его на пол. Он был мертв.
     Когда я вернулся к постели больной, я застал молодую женщину в  том  же
состоянии. Она все так же бредила. Я знал, что это может продлиться долго  и
кончится, по всей вероятности, ее смертью.
     Я заставил ее еще раз принять лекарство и сел возле нее. Она продолжала
кричать, не умолкая, все тем же душераздирающим голосом, без конца  повторяя
одно и то же: "Мой муж, отец, брат! Раз,  два,  три,  четыре,  пять,  шесть,
семь, восемь, девять, десять, одиннадцать, двенадцать! Затих!"
     С того  момента  как  я  увидел  ее,  это  продолжалось  безостановочно
двадцать шесть часов. Я два раза уезжал домой и снова возвращался. Когда  я,
вернувшись  во  второй  раз,  опять  сидел  у   ее   постели,   она   начала
успокаиваться.  Я  сделал  все  возможное,  чтобы  заставить  ее  уснуть,  и
постепенно она погрузилась в какое-то забытье, похожее на летаргический сон;
можно было подумать, что она умерла.
     Как будто долго бушевавшая буря  унялась  наконец,  -  сразу  наступила
тишина. Я развязал ей руки и позвал женщину помочь мне как  следует  уложить
больную и снять с нее разорванное платье. И тут только я обнаружил, что  она
в тягости, и перестал надеяться на ее выздоровленье.
     - Кончилась? - спросил, входя в комнату, маркиз, которого я по-прежнему
буду называть старшим братом. Он был в высоких  сапогах,  видно  только  что
приехал откуда-то верхом.
     - Нет, - ответил я, - но выживет вряд ли.
     - Какая выносливость и сила в этих простолюдинах, - сказал он, глядя на
нее с любопытством.
     - Горе и отчаянье таят в себе непостижимую силу, - заметил я.
     Он рассмеялся на мои слова, но тут же нахмурился. Затем пододвинул стул
ногой, сел около меня и, приказав женщине уйти, заговорил, понизив голос:
     -  Доктор,  когда  я  увидел,  в  каком  неприятном  и  затруднительном
положении очутился мой  брат  из-за  этой  деревенщины,  я  посоветовал  ему
прибегнуть к вашей помощи. У вас  прекрасная  репутация,  вы  еще  молоды  и
можете сделать блестящую карьеру. Я полагаю, вы  соблюдаете  свои  интересы.
Все, что вы видите здесь, должно остаться  при  вас.  Говорить  об  этом  не
следует.
     Я прислушивался к дыханию больной и промолчал.
     - Вы изволите слушать меня, доктор?
     - В моей профессии, сударь, все, что врач слышит от пациента,  остается
между ними. -  Я  отвечал  осторожно,  потому  что  был  глубоко  удручен  и
взволнован тем, что я здесь видел и слышал.
     Дыхание больной было так слабо, что я  нагнулся  пощупать  ее  пульс  и
проверить сердце. Оно едва  билось.  Когда  я,  выпрямившись,  откинулся  на
спинку стула, я увидел, что оба брата следят за мной, не сводя глаз.
     Писать очень трудно, такой невыносимый холод, и я так боюсь,  что  меня
застанут и отправят в штрафную камеру, в подвал, в  полную  темноту,  что  я
вынужден сократить свой рассказ. Это не потому, что мне изменяет  память,  я
помню все до мельчайших подробностей и могу повторить все разговоры,  каждое
слово, произнесенное братьями.
     Она протянула неделю. Незадолго до ее  кончины  мне  удалось  разобрать
несколько слов, которые она прошептала мне на ухо. Она  спросила  меня,  где
она? Я сказал ей. Потом она спросила меня, кто я? Я  ответил.  Но  я  тщетно
пытался узнать ее имя. Чуть заметным движением головы она так же, как  и  ее
брат, отказалась назвать себя.
     Мне ни разу не представилась возможность расспросить ее  о  чем-нибудь,
пока я не сказал братьям, что она вряд ли доживет до следующего дня. До  тех
пор, хотя она не видела никого, кроме меня и прислуживающей женщины,  всякий
раз, когда я сидел у ее постели, кто-нибудь из братьев непременно  находился
тут же за занавеской у ее изголовья. Но когда я сказал им, что она  умирает,
их, по-видимому, перестало беспокоить, что она о чем-то может проговориться,
- как будто и я тоже обречен умереть, невольно подумалось мне.
     Я давно заметил, что гордость братьев была  сильно  уязвлена  тем,  что
младший вынужден был драться на шпагах  с  простолюдином,  да  еще  с  таким
мальчишкой. Это ставило их в  смешное  положение,  оскорбляло  их  фамильную
честь, и, очевидно, только это и удручало их. Всякий раз, когда я  ловил  на
себе взгляд младшего брата, я видел по его глазам, что он не может  простить
мне того, что я узнал о нем от погибшего  юноши.  И  хотя  он  был  со  мной
гораздо любезнее и учтивее,  чем  старший,  я  не  мог  не  чувствовать  его
неприязни. Но я видел, что и старший тяготится мною.
     Моя пациентка скончалась в десять часов вечера по моим часам,  чуть  ли
не минута в минуту в то самое время, как я увидел ее первый раз. Я был  один
около нее, когда ее юная беспомощная головка бессильно склонилась к плечу  и
все ее земные горести и несчастья кончились.
     Братья собирались уезжать и нетерпеливо дожидались меня внизу. Я,  сидя
у ее постели, слышал, как они расхаживали взад и вперед, похлопывая хлыстами
по сапогам.
     - Кончилась наконец? - спросил меня старший, когда я сошел к ним.
     - Умерла, - ответил я.
     - Поздравляю,  братец,  -  вот  все,  что  он  сказал,  повернувшись  к
младшему.
     Он протянул мне сверток сложенных столбиком золотых монет. Я взял его и
положил на стол. Они уже и раньше предлагали мне деньги, но я отказывался. Я
твердо решил не брать денег.
     - Простите, - сказал я, - обстоятельства таковы, что я не могу  принять
платы.
     Они  переглянулись,  молча  кивнули  в  ответ  на  мой  поклон,  и   мы
расстались...
     У меня совсем нет сил, нет сил... Несчастье сломило меня, я даже  не  в
состоянии перечесть то, что написала моя онемевшая рука.
     На следующий день рано утром я обнаружил сверток с золотом в  маленьком
ящичке, оставленном у моей двери; на крышке ящичка было  написано  мое  имя.
Меня с первого же дня мучила мысль, как я должен поступить. В  этот  день  я
решил написать секретное письмо министру, изложить все обстоятельства  дела,
историю пациентов, к которым меня вызывали, и указать адрес дома, куда  меня
привезли. Я знал, что люди,  близкие  ко  двору,  пользуются  неограниченной
властью и что знатным людям все сходит с рук безнаказанно, и я не думал, что
дело это будет предано гласности, но я решил сообщить все, что  знаю,  чтобы
не мучиться угрызениями совести. Я никому ни словом не  обмолвился  об  этой
истории, даже жене, о чем тоже написал в письме. Я  нимало  не  опасался  за
себя и не думал, что мне что-нибудь грозит,  но  я  считал,  что  другим  не
следует знать то, чему я был свидетелем, ибо для  них  это  может  оказаться
опасным.
     В тот день я был очень занят и не успел  закончить  письмо.  На  другой
день я встал раньше обычного и дописал его. Это был  канун  Нового  года.  Я
только что отложил законченное письмо, когда мне доложили, что  меня  желает
видеть какая-то дама...
     Я с каждым днем слабею и уже почти не в силах писать. Холодно, темно, и
такой страшный мрак в душе, словно я впадаю в какое-то оцепенение.
     Дама  была  красивая,  молодая,  приветливая,  но,  по-видимому,  очень
хрупкого здоровья, и чем-то сильно  потрясена.  Она  представилась  мне  как
маркиза Сент-Эвремонд. Я вспомнил, что  юноша,  умерший  у  меня  на  руках,
называл  так  старшего  брата,  вспомнил  вензель,  вышитый  на  шарфе,   и,
естественно, пришел к заключению, что я имел дело с ее супругом.
     Память еще не  изменяет  мне,  но  я  не  могу  записать  подробно  наш
разговор. Мне кажется, за мной следят теперь более тщательно, и мне страшно,
как бы меня не застали... Она, должно быть, о чем-то догадывалась и каким-то
образом узнала о некоторых фактах этой ужасной истории, о том,  что  в  этом
участвовал ее муж, что меня вызывали к больной. Она не  знала,  что  молодая
женщина умерла. Страшно огорченная, она сказала мне, что  надеялась  с  моей
помощью выразить ей тайком  свое  женское  сочувствие,  поддержать  ее;  она
жаждала отвратить гнев господень от этого дома, стяжавшего  дурную  славу  и
ненависть многих пострадавших от него.
     По ее сведениям в семье осталась  младшая  сестра,  и  она  всей  душой
стремилась  помочь  этой  сестре.  Я  мог  только  подтвердить,  что  сестра
существует, но больше я ничего не знал. Она надеялась узнать от меня  имя  и
местопребывание сестры. Но я и до сего злополучного часа пребываю  в  полном
неведении...
     Последние клочки бумаги. Вчера у меня отобрали один листок  со  строгим
предупреждением. Сегодня я должен дописать все.
     Моя посетительница, добрая,  отзывчивая  молодая  женщина,  была  очень
несчастлива в своей супружеской жизни. Могла ли она быть счастливой с  таким
мужем? Деверь относился к  ней  недоверчиво  и  враждебно  и  восстанавливал
против нее брата; она боялась его, боялась мужа. Когда я вышел проводить ее,
я увидел в карете ее сына, хорошенького мальчика двух-трех лет.
     - Ради него, доктор, - сказала она, со слезами показывая на ребенка,  -
я готова сделать  все,  что  в  моих  силах,  чтобы  хоть  немного  искупить
содеянное зло. Иначе страшно подумать, какое тяжкое наследство достанется на
его долю. Меня гнетет предчувствие, что, если я  не  смогу  ничем  загладить
преступление, искупить вину, ему когда-нибудь придется ответить за это. Все,
что я  могу  считать  своей  личной  собственностью,  несколько  драгоценных
безделушек, - все это я завещаю ему  с  тем,  чтобы  он  разыскал  сестру  и
передал ей с добрыми пожеланиями от  своей  покойной  матери,  которая  всей
душой сочувствовала ее горю.
     Она поцеловала мальчика и сказала, обнимая его:
     - Это для твоего же блага, мой ненаглядный! Ты обещаешь маме  выполнить
ее волю, да, Шарль? - И малютка, не задумываясь, ответил: - Да, мама.
     Я поцеловал ей руку; она взяла мальчика к себе на колени, обняла его, и
они уехали. Я больше никогда не видел ее.
     Я понимал, что она назвала мне имя своего мужа, полагая, что я уже знаю
его, и я воздержался назвать его в  своем  письме.  Запечатав  пакет,  я  не
решился доверить его посыльному и сам отнес куда следовало.
     В тот же день вечером, - это был последний день старого года,  -  часов
около девяти у крыльца раздался звонок, и какой-то человек в черном, сказав,
что ему нужно меня видеть,  незаметно  последовал  за  моим  молодым  слугой
Эрнестом Дефаржем наверх в  комнаты.  Когда  слуга  пришел  доложить  мне  в
гостиную, где я сидел  с  женой  (я  был  женат  на  прелестной  молоденькой
англичанке), о моя бесценная возлюбленная  жена!  -  мы  увидели,  что  этот
человек, которому слуга сказал подождать внизу, стоит позади него.
     - Требуется немедленная помощь больному на улице Сент-Оноре,  -  сказал
он. - Карета дожидается внизу, вас доставят мигом.
     И меня доставили сюда и погребли здесь, в этой могиле.  Как  только  мы
вышли из ворот, кто-то схватил меня сзади; мне завязали рот какой-то  черной
тряпкой, скрутили руки. Братья вышли  из-за  угла  и  молча  кивнули  слуге.
Маркиз вынул из кармана мое письмо к  министру,  помахал  им  у  меня  перед
глазами и поднес его к свече фонаря, который держал перед ним слуга.  Письмо
вспыхнуло, он бросил его на землю и,  когда  оно  догорело,  затоптал  пепел
ногой. Все это он проделал молча. Потом меня привезли сюда и погребли заживо
в этой могиле.
     Если бы за все эти страшные годы в черствой душе того или другого брата
затеплилась  хотя  бы  искра  сострадания  и  мне  бы  дали  знать  о   моей
возлюбленной жене, сказали бы - жива она или умерла, - я бы мог думать,  что
господь бог еще не совсем отвернулся от них. Но теперь я  знаю,  что  печать
кровавого креста заклеймила их вечным проклятием, и господь не  прострет  на
них свое  милосердие.  И  я,  Александр  Манетт,  несчастный  узник,  в  эту
последнюю ночь тысяча семьсот шестьдесят седьмого года  в  моей  нестерпимой
муке обличаю их и все их потомство до последнего колена и призываю их на суд
грядущих времен, да ответят они за все свои дела. Да  услышат  меня  небо  и
земля!"
     Едва только чтение кончилось, в зале поднялась буря. Неистовые  выкрики
толпы, яростно требующей крови,  слились  в  сплошной  рев.  Этот  горестный
рассказ взывал к самой неистовой страсти, бушевавшей в сердцах  людей,  -  к
жажде мщения, и ни одному человеку, обреченному пасть жертвой этой  страсти,
никакие силы не помогли бы сохранить голову на плечах.
     Какой смысл было доказывать этому трибуналу и этой публике, что Дефаржи
умышленно не огласили в свое время  найденный  документ  вместе  с  другими,
захваченными в Бастилии, а припрятали его до поры до  времени;  и  что  весь
этот ненавистный род давно был предан проклятью Сент-Антуаном  и  занесен  в
его роковой список. Ни один  человек,  каковы  бы  ни  были  его  заслуги  и
добродетели, ничего не мог сделать против такого обличения.
     И тем хуже было  для  обвиняемого,  что  обличитель  его  был  человек,
пользующийся широкой известностью, всеми уважаемый гражданин, преданный  ему
близкий друг, отец его жены. В те  времена  французский  народ  был  одержим
подражанием   некиим   сомнительным   гражданским   доблестям   древних,   -
самозакланию, самопожертвованию на алтаре отчизны и народа.  Поэтому,  когда
председатель суда сказал в заключительной  речи  (а  то  бы  ему  самому  не
сносить головы!), что  добрый  врач  Республики,  споспешествуя  искоренению
проклятого рода аристократов, станет еще более достойным в ее глазах, и  что
у него, несомненно, должно быть чувство священной радости и гордости, оттого
что он сделает свою дочь  вдовой  и  осиротит  ее  дитя,  публика  без  тени
сострадания в бурном патриотическом восторге приветствовала эти слова.
     - Ну, много ли у него теперь  влияния,  у  этого  доктора?  -  шепнула,
усмехаясь, мадам Дефарж, повернувшись к  Мести.  -  Попробуй-ка  его  теперь
спасти, ну-ка, спаси его, доктор!
     Голосование присяжных происходило под оглушительный рев толпы.  Каждого
встречали и провожали неистовым ревом.
     Смертный приговор был вынесен единогласно. Аристократ по  происхождению
и по  натуре,  враг  Республики,  заведомый  угнетатель  народа.  Вернуть  в
Консьержери  и  в  течение  двадцати  четырех  часов  привести  приговор   в
исполнение.


       ^T ГЛАВА XI - Сумерки ^U

     Этот приговор, словно смертельный удар, обрушился  на  несчастную  жену
невинно осужденного человека. Но из уст ее не  вырвалось  ни  звука,  и  так
сильно было чувство, говорившее ей, что только она, она одна, может и должна
поддержать его в эту минуту, избавить его  от  лишних  мучений,  -  что  она
превозмогла себя и выдержала этот удар.
     Суд объявил перерыв, потому что членам суда надлежало принять участие в
какой-то уличной демонстрации. Толпа с шумом хлынула из зала,  и  народ  еще
теснился в дверях, когда Люси, вскочив  с  места,  протянула  руки  к  мужу,
устремив на него любящий взгляд, полный самозабвенной нежности.
     - О! Если бы мне только позволили коснуться его!  Обнять  его  на  один
миг! Сжальтесь над нами, о добрые граждане!
     В зале суда только и остались, что подсудимый со  стражником,  двое  из
четырех конвойных, которые увели его накануне, и  Барсед.  Вся  публика  уже
высыпала на улицу, спеша  примкнуть  к  демонстрации.  Барсед  повернулся  к
конвойному. "Пустите ее к нему, пусть обнимет,  ведь  это  одна  минута",  -
сказал он. Они молча кивнули и даже помогли ей перешагнуть через скамейки  и
подняться на возвышение, и Чарльз,  перегнувшись  через  барьер,  отделявший
скамью подсудимых, крепко сжал ее в своих объятиях.
     - Прощай, душа моя, родная  моя,  прощай!  Благословляю  тебя!  Мы  еще
встретимся с тобой там, где измученные души обретают мир и успокоение.
     Так говорил муж, прижимая ее к своему сердцу.
     - Я найду в себе силы вынести это, дорогой Чарльз, бог поддержит  меня,
не мучайся из-за меня. Благослови на прощанье нашу дочку!
     - Ты передашь ей мое благословение. И  вот  этот  поцелуй  от  меня.  Я
прощаюсь с тобой и с ней.
     - Милый мой! Нет, еще минуту! - Он попытался оторваться от  нее.  -  Мы
расстаемся ненадолго. Я чувствую, сердце мое не выдержит.  Но  пока  у  меня
есть силы, я буду верна свое