ывшую королеву,  когда
она шествовала по городу.
     Она подошла к самым дверям комнаты и прислушалась к стуку песта.  Затем
с озадаченным видом обратилась к Клотильде:
     - Боже мой! Что он там мастерит? Ты ведь знаешь, как он  себе  навредил
своим новым сомнительным лекарством. Мне рассказывали, что он на днях  опять
чуть не отправил на тот свет одного из своих больных.
     - Что вы, что вы, бабушка! - воскликнула Клотильда.
     Но Фелисите уже не могла остановиться.
     - Да, да! Кумушки судачат и о многом другом... Порасспросите-ка о нем в
предместьях. Они  тебе  скажут,  что  он  толчет  кости  мертвецов  в  крови
новорожденных детей.
     На  этот  раз  возмутилась  даже  Мартина,  рассердилась  и  Клотильда,
уязвленная в своей нежной привязанности.
     - Ах, не повторяйте, бабушка, эти гнусности!..  Он  такой  великодушный
человек! Он думает только о всеобщем благе!
     Фелисите, увидев, что они обе вознегодовали, поняла, что  была  слишком
резка, и снова заговорила чрезвычайно ласково:
     - Ведь не я, детка, рассказываю обо всех этих ужасах. Я только  передаю
тебе глупые сплетни, чтобы  ты  поняла,  какую  ошибку  делает  Паскаль,  не
считаясь с общественным мнением... Он убежден, что  нашел  новое  лекарство?
Прекрасно! Я даже  готова  допустить,  что  он  исцелит  всех,  как  он  сам
надеется. Но я не понимаю, к чему эта подчеркнутая таинственность, почему не
объявить об этом во всеуслышание? И главное, почему он пробует свое средство
только на этом сброде из старого  города  и  деревень,  вместо  того,  чтобы
испытывать его на порядочных людях, - ведь здесь удачное  лечение  прославит
его!.. Нет, видишь ли, моя дорогая, твой дядя никогда не поступает, как  все
остальные люди.
     Она прикинулась огорченной и, понизив голос, стала повествовать о своем
тайном страдании.
     - Талантливые люди, благодарение богу, не редки  в  нашем  семействе  -
другие мои сыновья доказали мне это! Разве  это  неправда?  Твой  дядя  Эжен
занимал достаточно высокое положение - министр в продолжение двенадцати лет,
почти император! А  твой  отец  ворочал  миллионами  и  принимал  участие  в
огромных работах, создавших новый Париж! Я  уже  не  говорю  о  твоем  брате
Максиме, который так разбогател и выдвинулся, ни о твоих кузенах: Октав Муре
- один из главных деятелей новой торговли, а наш дорогой аббат Муре -  прямо
святой! Почему же Паскаль, который мог идти той же дорогой, упрямо  живет  в
своей дыре, как старый, полупомешанный чудак?
     Когда Клотильда снова возмутилась,  Фелисите  ласково  закрыла  ей  рот
рукой.
     - Нет, нет, позволь мне окончить... Я знаю,  что  Паскаль  неглуп.  Его
труды  замечательны,  его  работа  для  Медицинской  Академии  снискала  ему
признание среди ученых... Но может ли это идти в сравнение с тем,  о  чем  я
мечтала для него? Да! Он мог рассчитывать на самую лучшую практику в городе,
на большое состояние,  ордена,  наконец,  почет,  положение,  достойное  его
семьи... Только об этом я и сожалею, мое дитя. Он не таков,  он  не  захотел
поддержать честь рода. Клянусь,  я  говорила  ему  это,  когда  он  был  еще
ребенком: "Подумай, что ты делаешь, ведь ты не наш!" Что  до  меня,  я  всем
пожертвовала для семьи. Я готова дать изрубить себя на куски  ради  славы  и
величия семьи!
     Она выпрямилась во весь свой  рост;  маленькая,  она  показалась  очень
высокой, охваченная страстью, владевшей ею всю жизнь, - жаждой  богатства  и
почестей. Начав снова расхаживать по комнате, она вдруг с ужасом заметила на
полу листок "Времени", брошенный доктором после того, как он вырезал  оттуда
статью, чтобы положить ее  в  папку  Саккара.  Вырезка  в  середине  газеты,
по-видимому, осведомила ее обо всем; она сразу перестала ходить и опустилась
в кресло, словно узнала наконец о том, что хотела знать.
     - Твой отец назначен редактором "Эпохи"? - внезапно спросила она.
     - Да, - спокойно ответила Клотильда. -  Мне  об  этом  сказал  учитель.
Сообщение помещено в газете.
     Теперь Фелисите смотрела на нее внимательно и тревожно: это  назначение
Саккара, это признание  его  Республикой  было  невероятным.  После  падения
Империи он осмелился возвратиться  во  Францию,  несмотря  на  то,  что  был
осужден  как  директор  Всемирного  байка,  неслыханное  крушение   которого
предшествовало крушению монархии. Сейчас благодаря каким-то новым  влияниям,
какой-то совершенно невероятной интриге Саккар вновь стал  на  ноги.  Он  не
только получил помилование, но опять взялся за крупные дела,  вошел  в  круг
газетных воротил, снова обрел свою долю во всяких сомнительных доходах.  Она
вспомнила его давнишние распри с братом  Эженом  Ругоном,  которого  он  так
часто ставил в неловкое положение. И вот, по странной иронии судьбы,  теперь
он, возможно, будет ему покровительствовать, - теперь, когда бывший  министр
Империи превратился в простого  депутата,  защищающего  своего  низложенного
властелина с таким же упорством, с  каким  его  мать  защищала  права  своей
семьи. Она еще до  сих  пор  покорно  повиновалась  старшему  сыну  -  этому
раненому  орлу;  но  и  Саккар,  каким  бы  он  ни  был,  своим  неукротимым
стремлением к успеху был дорог ее  сердцу.  Она  также  гордилась  Максимом,
братом Клотильды. После  войны  он  поселился  в  своем  особняке  на  улице
Булонского леса и проживал средства, оставленные ему женой. Его благоразумие
напоминало осторожность неизлечимого большее, который старается  перехитрить
надвигающийся паралич.
     - Редактор "Эпохи"! - повторила она.  -  Твой  отец  добился  положения
министра... Ах, да, я позабыла тебе сказать: я написала твоему брату,  чтобы
он приехал к нам. Это его развлечет и будет ему полезно. Кроме  того,  здесь
ребенок, бедняжка Шарль...
     Она умолкла, ее гордость страдала и от этой  раны.  Максим,  когда  ему
было  семнадцать  лет,  имел  сына  от  служанки;  теперь   пятнадцатилетний
слабоумный мальчик жил поочередно у родных в Плассане, в тягость всем.
     Она подождала еще  немного,  надеясь,  что  Клотильда  как-нибудь  сама
поможет ей перейти к вопросу, который интересовал ее.  Увидев,  что  молодая
девушка, занятая приведением в порядок бумаг,  совершенно  равнодушна  к  ее
рассуждениям, Фелисите, взглянув затем на Мартину, которая продолжала чинить
кресло и словно превратилась в глухонемую, решила начать сама:
     - Значит, твой дядя вырезал статью из "Времени"? Клотильда улыбнулась и
спокойно ответила:
     - Да! Доктор положил ее в папку.  Сколько  заметок  похоронил  он  там!
Рождение, смерть, самые незначительные события - все отправляется туда.  Там
же, - впрочем, ты знаешь об этом,  -  родословное  дерево,  наше  знаменитое
родословное дерево, которое он все время дополняет новыми данными!
     Глаза старой г-жи Ругон загорелись. Она пристально глядела  на  молодую
девушку.
     - Ты знаешь, что там, в этих папках?
     - О, нет, бабушка! Доктор никогда мне об этом не говорит,  он  запретил
мне прикасаться к ним.
     Но старуха не верила ей.
     - Полно тебе! Конечно, ты их просматривала, ведь они у тебя под рукой!
     Клотильда, снова улыбнувшись, ответила  очень  просто,  с  присущей  ей
спокойной прямотой:
     - О, нет, в тех случаях, когда учитель что-нибудь запрещает, он.  имеет
для этого основания, и я повинуюсь ему.
     - Отлично, мое дитя! - со злобой воскликнула Фелисите, уступив на  этот
раз своему гневу. - Паскаль любит тебя и, может быть, послушается. Упроси же
его сжечь все это. Если он вдруг умрет, там могут найти такие ужасы, что  мы
все будем опозорены!
     О, эти проклятые папки! Ночью в кошмарных сновидениях  она  видела  их;
там  огненными  буквами  была  запечатлена  подлинная  история   семьи,   ее
физиологические пороки, вся эта изнанка славы, - изнанка, которую она хотела
бы видеть погребенной вместе со своими умершими предками! Она  знала,  каким
образом у доктора возникла мысль собрать  воедино  эти  документы  в  начале
своих обширных исследований о наследственности, как, пораженный найденными в
них типическими случаями, подтверждавшими открытые  им  законы,  он  захотел
привести в качестве примера историю своего собственного семейства.  В  самом
деле, не являлось ли оно наиболее естественным и доступным полем наблюдений,
которое он так хорошо знал? И вот, с прекрасной беззаботной широтой ученого,
он в продолжение тридцати лет собирал и накапливал самые интимные сведения о
своих  родных  и   классифицировал   их,   вычерчивая   родословное   дерево
Ругон-Маккаров; эти объемистые папки являлись только  комментарием  к  нему,
собранием доказательств.
     - Да, да, - пылко настаивала старая дама,  -  сжечь,  сжечь  весь  этот
бумажный хлам! Он может замарать наше имя!
     Служанка, увидев, какой оборот приняла беседа, поднялась,  чтобы  уйти,
но г-жа Ругон остановила ее повелительным жестом.
     - Нет, нет, оставайтесь, Мартина! - сказала она. - Вы здесь не  лишняя,
вы тоже принадлежите к нашей семье. Куча небылиц, - продолжала  она  шипящим
голосом,  -  сплетни,  выдумки,  которыми  нас  старались  запятнать  враги,
взбешенные нашими успехами!.. Подумай-ка об этом, дитя мое! Такие ужасы  обо
всех: о твоем отце, о твоей матери, о твоем брате, обо мне!
     - Ужасы, бабушка? Как же ты узнала об этом?
     На мгновение она смешалась.
     - О, я догадываюсь о них!.. В  каком  семействе  не  бывает  несчастий,
которые  могут  быть  ложно  истолкованы?  Скажем,   наша   прародительница,
почтенная, милая тетушка Дида,  твоя  прабабка,  уже  двадцать  один  год  в
убежище для умалишенных в Тюлет. Если господь был так милостив, что  даровал
ей сто четыре года жизни, то он жестоко наказал ее, лишив  разума.  Конечно,
тут нет ничего позорного, но меня  приводит  в  отчаяние,  что  после  могут
сказать, будто все мы сумасшедшие. А к чему  это?..  Потом  твой  двоюродный
дядя Маккар - о нем тоже распустили прискорбные слухи! Правда, Маккар грешил
когда-то, я его не защищаю.  Но  ведь  теперь  он  спокойно  живет  в  своей
маленькой усадьбе Тюлет, в двух шагах от нашей несчастной матери, за которой
он ухаживает, как любящий сын... И, наконец, последнее -  твой  брат  Максим
совершил важный проступок, сделав служанку  матерью  своего  сына,  бедняжки
Шарля. Не отрицаю я  и  того,  что  это  злосчастное  дитя  лишено  здравого
рассудка. Но как бы там ни было,  разве  тебе  будет  приятно,  если  начнут
болтать, что твой племянник - выродок, что он как бы повторяет  в  четвертом
поколении свою прапрабабку, нашу дорогую старушку? А ему так хорошо  с  ней,
мы время от времени приводим его туда!.. Нет, не останется ни одной семьи на
свете, если начнут копаться во всем, - у одного нервы не  такие,  у  другого
мускулы... Противно станет жить.
     Клотильда внимательно слушала ее, стоя за  конторкой  в  своей  длинной
черной блузе. Выражение лица ее снова стало серьезным, глаза  были  опущены,
руки висели вдоль стана. Помолчав, она медленно сказала:
     - Это наука, бабушка!
     - Наука! - возмутилась Фелисите, снова забегав  по  комнате.  -  Хороша
твоя наука, если она объявила войну всему, что есть святого в мире!  Многого
они добьются, если все разрушат... Они убивают  добрые  нравы,  они  убивают
семью, они убивают господа бога...
     - О, не говорите этого, сударыня!  -  горестно  прервала,  Мартина;  ее
простодушная вера жестоко страдала. - Не говорите только, что доктор убивает
господа бога!
     - Да, бедняжка, это так, он его  убивает!  И  знайте,  с  точки  зрения
религии, дать человеку погубить свою душу - смертный грех. Честное слово, вы
не любите его, да, да, не любите, хотя и имеете счастье  верить  в  бога,  -
иначе вы постарались бы вернуть его на путь истины... О, на  вашем  месте  я
разнесла бы в щепки этот шкаф, я сложила бы  замечательный  костер  из  всех
кощунственных гнусностей, которые в нем хранятся!
     Худая, иссохшая, она остановилась перед огромным  шкафом,  измеряя  его
огненным взором, словно, несмотря  на  свои  восемьдесят  лет,  намеревалась
взять его приступом, разрушить, уничтожить.
     - Если бы он еще со своей наукой мог  знать  все!  -  прибавила  она  с
ироническим презрением.
     Клотильда  стояла  задумавшись,   с   отсутствующим   взглядом.   Потом
вполголоса, позабыв о других, заговорила сама с собой:
     - Это правда, он не может знать все... Всегда есть  что-то  неизвестное
там, над нами... Это то,  что  меня  огорчает,  что  иногда  заставляет  нас
ссориться. Я не могу, как он, не думать о тайне - она меня  беспокоит,  даже
мучает... Там все, что  повелевает  и  действует  в  зыбкой  тьме,  все  эти
неведомые силы...
     Ее голос, мало-помалу затихая, перешел в  неясный  шепот.  Тогда  вдруг
помрачневшая Мартина также вступила в разговор:
     - Барышня, а что, если доктор и впрямь погубит из-за этих дрянных бумаг
свою душу? Неужели мы с вами допустим это?.. Вообще-то  говоря,  прикажи  он
мне броситься из окна вниз, я закрою глаза и брошусь. Потому что  он  всегда
прав, я это знаю. Но ради его спасения... Ох! Если  б  это  мне  удалось,  я
готова на все. Как он себе хочет, не мытьем, так катаньем, а заставлю его. У
меня сердце разрывается, как подумаю, что он не будет в раю вместе с нами.
     - Вот это правильно, дочь моя! - одобрила Фелисите. - Хоть вы-то любите
своего хозяина разумной любовью.
     Одна Клотильда, казалось, еще не пришла ни к какому решению. Ее вера не
подчинялась  строгим  требованиям  догматов,  а   религиозное   чувство   не
воплощалось в надежду на рай,  на  жилище  блаженных,  где  встречаешься  со
своими близкими. У нее просто было стремление к запредельному,  уверенность,
что вся огромная вселенная отнюдь не может быть  познана  нашими  чувствами,
что есть совсем другой, неведомый мир, о котором нужно помнить. Но  бабушка,
такая старая, и Мартина, такая преданная, заставили ее  усомниться  в  своей
любви, полной тревоги за дядю. Быть может,  они  любят  его  сильней,  более
разумно и более правильно: они хотят его видеть незапятнанным, освобожденным
от причуд ученого,  достойным  войти  в  царство  избранных!  Она  вспомнила
рассуждения в религиозных книгах о непрерывной борьбе с духом зла,  о  славе
обращения после возвышенного поединка. Что, если она отдастся этому  святому
призванию, что, если она спасет  его  вопреки  ему  самому?  Постепенно  она
пришла в состояние какой-то экзальтации; она готова была сделать рискованный
шаг.
     - Конечно, - в конце концов заявила она, - я буду счастлива, если он не
сломит себе голову, собирая все  эти  бумаги,  и  начнет  ходить  с  нами  в
церковь.
     Г-жа Ругон, заметив ее уступчивость,  воскликнула,  что  настало  время
действовать, и сама Мартина поддержала  ее  своим  веским  словом.  Они  обе
подошли к Клотильде и, понизив голос, принялись ее убеждать, словно вовлекая
в заговор, долженствующий привести к чудесному благодеянию,  к  божественной
радости, которая наполнит весь дом благоуханием, Какую победу  они  одержат,
примирив доктора с богом, и какое блаженство - жить потом  вместе  в  дивном
согласии одной общей веры!
     -  Что  же  я  должна  сделать?  -  спросила  побежденная,  завоеванная
Клотильда.
     В эту минуту среди молчания  особенно  явственно  раздался  равномерный
стук  пестика  в  комнате  доктора.  Торжествующая  Фелисите,   собиравшаяся
ответить, тревожно оглянулась, задержав взгляд на  двери  соседней  комнаты.
Потом вполголоса спросила:
     - Ты знаешь, где ключ от шкафа?
     Клотильда не ответила, жестом выразив свое отвращение  к  такой  измене
своему учителю.
     - Какое ты еще дитя! Клянусь тебе  ничего  не  брать,  даже  ничего  не
трогать... Но пока мы здесь одни - ведь  Паскаль  всегда  выходит  только  к
обеду, -  мы  можем  узнать,  что  там  такое...  Честное  слово,  я  только
взгляну!..
     Клотильда не поддавалась на уговоры и не двигалась с места.
     - А потом, быть может, я заблуждаюсь; наверное,  там  нет  гадостей,  о
которых я тебе говорила.
     Это решило дело. Клотильда подбежала к столу, взяла в ящике ключ и сама
широко открыла шкаф:
     - Вот, бабушка! Папки там, наверху.
     Мартина  молча  стала  у   двери   в   комнату   Паскаля,   внимательно
прислушиваясь к стуку пестика. Фелисите, словно  пригвожденная  к  месту,  с
волнением смотрела на папки. Наконец-то, вот они,  эти  ужасные  папки,  это
наваждение, отравлявшее ей жизнь! Она их видела, могла их  взять,  унести  с
собой! И выпрямившись во весь рост на своих коротких ножках,  она  изо  всех
сил старалась дотянуться до полки.
     - Для меня это слишком высоко, моя кошечка! -  сказала  она.  -  Помоги
мне, дай их сюда!
     - О нет, бабушка! Возьми стул.
     Фелисите подставила стул и легко вскочила на  него.  Но  и  этого  было
недостаточно. С огромным напряжением она вытянулась еще, внезапно выросла  и
коснулась кончиками ногтей  обложек  из  плотной  синей  бумаги.  Ее  пальцы
двигались вдоль папок, судорожно сжимаясь и царапая их, как когти.  Внезапно
что-то загрохотало: это был геологический образчик, кусок мрамора,  лежавший
на нижней полке, - она задела его и уронила.
     Ступка тотчас умолкла.
     - Осторожней, он идет, - предупредила Мартина приглушенным голосом.
     Но обезумевшая Фелисите не услышала и не отступила, когда быстро  вошел
Паскаль.  Он  думал,  что  случилось  несчастье,  что  кто-нибудь  упал,   и
остановился, остолбенев перед тем, что увидел: его мать стояла на стуле,  не
успев опустить протянутую к  папкам  руку,  Мартина  отошла  в  сторонку,  а
смертельно бледная Клотильда застыла в ожидании, не сводя с него глаз. Поняв
все происшедшее, он сам стал бледен как полотно. В нем закипал гнев.
     Но почтенная г-жа Ругон нисколько не смутилась. Увидев, что на этот раз
случай упущен, она спрыгнула со стула, как будто не имела никакого отношения
к гнусному делу, за которым он ее застал.
     - Ах, это ты! Я не хотела тебя беспокоить... Я заходила к вам проведать
Клотильду и проболтала здесь почти два часа. Сейчас бегу. Дома меня ждут  и,
верно,  уже  не  понимают,  куда  я  запропастилась...  Всего  хорошего!  До
воскресенья!
     Она ушла вполне довольная собой, улыбнувшись сыну, стоявшему перед  ней
безмолвно и почтительно. Такова была издавна выработанная им  манера,  чтобы
избежать тяжелого объяснения, которого всегда боялся. Он знал  свою  мать  и
заставлял себя прощать ей все с присущей ему  широкой  терпимостью  ученого,
считавшегося с наследственностью, средой  и  обстоятельствами.  Кроме  того,
разве ока не была его матерью? Уже одного этого было достаточно. Несмотря на
страшные удары,  которые  он  нанес  семье  своими  исследованиями,  Паскаль
сохранял к родным глубокую, сердечную любовь.
     После того, как мать ушла, гроза разразилась:  его  гнев  обрушился  на
Клотильду. Отвернувшись от Мартины, он в упор смотрел на нее.  Она  отвечала
ему тем же, с вызовом, как бы возлагая  на  себя  ответственность  за  такой
поступок.
     - Ты, ты! - наконец проговорил он.
     Схватив ее за руки, он сжал их так, что она чуть не закричала от  боли.
И все же она продолжала смотреть ему прямо в глаза,  не  сдаваясь,  со  всей
неукротимой волей своей личности, своей мысли. Тоненькая, стройная в простой
черной блузе, она была волнующе прекрасна. И ее чудесная  белокурая  юность,
ее прямой лоб, тонко очерченный нос, крепкий  подбородок  приобрели  в  этом
открытом бунте воинственное очарование.
     - Ты - дело моих рук, моя ученица, мой друг, мое второе я! Я  дал  тебе
нечто от моего мозга, от моего сердца! О, я должен был  сохранить  тебя  всю
для себя, не отдавать самого лучшего в тебе твоему дурацкому богу!
     - Опомнитесь, сударь, вы кощунствуете! - воскликнула  Мартина,  которая
подошла к нему, чтобы обратить на себя хотя бы долю его гнева.
     Но он даже не видел ее. Для него существовала только одна Клотильда. Он
словно преобразился, вдохновленный