тро,  принимаясь  за
работу, он теперь чувствовал себя учеником, читающим  по  слогам,  неустанно
разыскивающим истину, пока она уходит от него, становясь все полнее и шире.
     Однако, несмотря  на  ясное  расположение  духа,  одна  забота  все  же
оставалась у него: он беспокоился о том, что станется  со  старым  Добряком,
если сам он умрет раньше него. К этому  времени  бедняга  совершенно  ослеп,
ноги его были парализованы и он не вставал со своей подстилки. Тем не менее,
когда Паскаль приходил навещать его, он узнавал его шаги, поворачивал голову
и выражал удовольствие, если хозяин целовал его в морду. Все  соседи  только
пожимали плечами и потешались над  этим  старым  родственником,  с  которого
доктор не хотел снимать шкуру. Неужели ему первому придется  отправиться  на
тот свет с мыслью, что на следующий день позовут живодера? Но однажды утром,
когда Паскаль вошел в конюшню, Добряк больше  не  услышал  его  шагов  и  не
поднял головы. Он был мертв и лежал, спокойно  вытянувшись,  как  будто  был
доволен, что тихо умер  здесь,  у  себя.  Его  господин  стал  на  колени  и
поцеловал его в последний раз; он простился  с  ним,  и  две  крупные  слезы
покатились по его щекам.
     В этот же день Паскаль еще раз проявил интерес  к  своему  соседу  г-ну
Беломбру. Подойдя к окну и  взглянув  поверх  стены  сада,  он  увидел,  как
Беломбр совершал свою обычную прогулку, греясь на  бледном  солнышке  первых
ноябрьских дней. Вид этого старого учителя, жившего так  счастливо,  сначала
привел Паскаля в изумление. Никогда до сих пор Паскаль  не  задумывался  над
тем, каким образом семидесятилетний мужчина, не имея ни женщины, ни ребенка,
ни даже собаки,  эгоистично  наслаждается  жизнью,  живя  вне  жизни.  Потом
Паскаль вспомнил, в какую ярость приводил его этот человек  раньше,  как  он
издевался над его боязнью  жизни,  как  он  желал  ему  всяческих  напастей,
надеясь,  что  возмездие  настигнет   его   в   образе   служанки-любовницы,
обработавшей его, или какой-либо неожиданной родственницы. Но нет! Он  видел
его всегда очень бодрым и чувствовал, что Беломбру суждена долгая  старость,
жесткая, скупая, никому не нужная и  счастливая.  И,  несмотря  на  это,  он
больше не испытывал к нему отвращения, охотней он пожалел бы его,  настолько
тот, никем не любимый, казался ему смешным и несчастным. А он умирал оттого,
что остался один! А его сердце разрывалось, потому что было полно чувства  к
другим! Нет, уж лучше страдания, одни страдания, чем этот эгоизм, эта смерть
всего, что есть в тебе живого и человеческого! -
     В следующую ночь у Паскаля повторился приступ грудной жабы.  Он  длился
почти пять минут, и Паскаль думал, что задохнется, но не  имел  сил  позвать
Мартину. Отдышавшись, он решил не беспокоить  ее,  предпочитая  не  говорить
никому об ухудшении своего здоровья; однако он был убежден, что все  кончено
и ему остается жить не больше месяца. Его первая  мысль  была  о  Клотильде.
Почему бы не попросить ее приехать? Он как раз накануне  получил  письмо  от
нее и хотел ей утром ответить. Затем он внезапно вспомнил  о  своих  папках.
Если он умрет скоропостижно, его мать  распорядится  всем  и  уничтожит  их.
Кроме того, были ведь не только папки, но  и  рукописи,  все  его  бумаги  -
результат  тридцатилетней  умственной  жизни  и  работы.   Будет   совершено
преступление, которого он  так  боялся,  что  одна  мысль  о  нем  во  время
бессонных ночей заставляла  его  вскакивать  и,  дрожа,  прислушиваться,  не
взламывают ли шкаф. Он весь обливался потом,  он  уже  видел  себя  лишенным
своего достояния, видел, как от его работы остался только пепел,  развеянный
на все четыре стороны. И тотчас же он  опять  подумал  о  Клотильде,  говоря
себе, что ему достаточно ее просто позвать - она будет с  ним,  закроет  ему
глаза и защитит его память от поругания. И он уже сел за стол,  торопясь  ей
написать, чтобы письмо ушло с утренней почтой.
     Но как только Паскаль увидел перед собой лист чистой бумаги и взял перо
в руки, им овладело все усиливавшееся сомнение, недовольство самим собой. Не
была ли эта мысль о папках, этот прекрасный план найти для них  защитницу  и
таким  образом  спасти  их  -  простым  предлогом,  который  он,  поддавшись
слабости, изобрел, чтобы снова увидеть Клотильду? В основе всего был эгоизм.
Он думал о себе, а не о ней. Он видел, как  она  возвращается  в  обнищавший
дом, обреченная ухаживать за больным стариком; особенно  представлял  он  ее
скорбь и испуг во время его агонии,  когда  он,  поверженный  смертью  к  ее
ногам, заставит ее однажды пережить весь этот  ужас.  Нет,  нет!  Он  должен
избавить ее от страшной минуты. Это  были  бы  несколько  дней  раздирающего
прощания, а потом нищета... Да он  считал  бы  себя  преступником,  если  бы
сделал ей подобный подарок! Нет, нужно принимать во внимание только ее покой
и счастье,  все  остальное  не  имеет  значения!  Он  умрет  в  своей  дыре,
счастливый сознанием ее счастья. Что же до спасения рукописей, то он  думал,
что у него хватит сил расстаться с ними, передав их Рамону. И если даже  все
бумаги должны погибнуть, он согласен и на это, пусть ничего  после  него  не
останется, пусть исчезнет даже его мысль, только  бы  ничем  не  обеспокоить
любимую женщину!
     И  тогда  Паскаль  принялся  писать  один  из  своих  обычных  ответов,
незначительных и почти холодных, которые стоили ему такого  труда  и  усилия
воли. Клотильда в своем последнем письме,  не  жалуясь  на  Максима,  давала
понять, что ее брат перестал интересоваться его и гораздо больше  занимается
Розой, племянницей парикмахера Саккара,  молоденькой  белокурой  девушкой  с
невинным личиком. Паскаль угадывал здесь руку папаши, искусно  расставившего
силки возле кресла больного, который перед смертью  снова  поддался  пороку,
столь рано проявившемуся у него. Но, несмотря на свое беспокойство,  он  дал
Клотильде несколько очень хороших советов, внушая, что ее долг -  жертвовать
собой до конца. Когда он подписывал это письмо, слезы застилали  ему  глаза.
Он подписал собственный приговор, смерть старого одинокого животного, смерть
без прощального поцелуя, без дружеского напутствия. Потом им вновь  овладели
сомнения: прав ли он, оставляя ее там, среди этих дурных людей и  творящихся
вокруг нее всевозможных гнусностей?
     Каждое утро к девяти  часам  почтальон  приносил  в  Сулейяд  письма  и
газеты, и Паскаль, написав Клотильде, обычно караулил  его,  чтобы  передать
ему  свой  конверт:  он  хотел  быть  уверенным,  что  их  писем  никто   не
перехватывает. И в это утро, спустившись вниз для передачи своего письма, он
был чрезвычайно удивлен, получив от Клотильды  новое  послание,  которого  в
этот день он не ожидал. Тем не менее он передал свое письмо. Затем  Паскаль,
поднявшись к себе и усевшись за свой стол, надорвал конверт.
     С первых же строк  он  был  глубоко  потрясен  и  ошеломлен.  Клотильда
писала, что она беременна уже два месяца. И если она до сих  пор  колебалась
сообщить ему такую новость, то только потому, что раньше  хотела  сама  быть
совершенно уверенной в этом. Теперь она уже не могла ошибиться - она зачала,
по всей вероятности, в последние дни августа, в ту блаженную ночь, когда она
устроила ему великолепный пир юности, в вечер того дня, когда они  стучались
во все двери, как нищие. И  разве  они  не  пережили  во  время  объятий  то
могучее, необыкновенное  наслаждение,  которое  предвещает  ребенка?  Первый
месяц после приезда в Париж Клотильда  сомневалась  и  объясняла  отсутствие
некоторых обычных явлений нездоровьем, совершенно понятным, если принять  во
внимание волнения и боль, связанные с их тяжелым разрывом. Прошел  еще  один
месяц, она выждала несколько дней, но все было в ее состоянии по-прежнему, и
теперь она окончательно убедилась в своей беременности, тем более,  что  все
остальные признаки подтверждали это  предположение.  Письмо  было  короткое,
простое, но полное горячей радости, порыва бесконечной  нежности  и  желания
немедленно возвратиться домой.
     Растерянный, боясь, что он неправильно понял, Паскаль еще раз перечитал
письмо. Ребенок! А  он-то  в  день  ее  отъезда,  когда  дул  сокрушительный
мистраль, презирал себя за то, что не может его иметь. Но ребенок уже был, и
она увозила его с собой в поезде - он сам видел, как этот поезд мчался вдаль
по выжженной равнине! Вот оно, настоящее  его  творение,  подлинно  хорошее,
подлинно живое, наполнявшее его счастьем и гордостью. Всех  его  работ,  его
боязни наследственности как не бывало. Ребенок  должен  родиться.  Каким  он
будет, безразлично! Ведь  это  продолжение  его  самого,  жизнь,  переданная
дальше, завещанная им вечности, - его новое воплощение! И Паскаль чувствовал
себя  потрясенным!,  растроганным  до  самой  глубины  своего  существа.  Он
смеялся, громко разговаривал сам с собой и безумно целовал письмо.
     Какой-то шум заставил его  немного  успокоиться.  Повернув  голову,  он
увидел Мартину.
     - Сударь, - сказала она, - доктор Рамон внизу.
     - Ах, пусть он поднимется, пусть поднимется!
     И снова его посетило счастье. Рамон, еще на пороге, весело крикнул:
     - Победа! Учитель, я принес ваши деньги, правда, не все, но, во  всяком
случае, кругленькую сумму!
     И он рассказал  о  непредвиденной  и  счастливой  случайности,  которую
обнаружил его тесть г-н Левек. Документы  на  сто  двадцать  тысяч  франков,
которыми располагал Паскаль в качестве личного кредитора Грангильо, не имели
никакого значения, поскольку нотариус был объявлен несостоятельным. Спасение
было лишь в доверенности, которую однажды  доктор  выдал  нотариусу  по  его
просьбе: доверенность разрешала ему поместить весь капитал Паскаля  или  его
часть под залог недвижимого имущества.  Так  как  имени  держателя  не  было
упомянуто, то нотариус - это иногда делается - в качестве  подставного  лица
взял одного из своих служащих. Таким  образом  были  обнаружены  восемьдесят
тысяч франков,  помещенных  под  солидные  закладные  при  посредстве  этого
порядочного человека, не имевшего никакого отношения к делам своего хозяина.
Если бы Паскаль начал действовать сразу и обратился к прокурорскому надзору,
он уже давно выяснил бы это. Словом, четыре тысячи  франков  верного  дохода
возвращались в его карман.
     Восхищенный Паскаль крепко пожал молодому человеку руки.
     - О мои друг, - воскликнул он, - если б вы знали, как я  счастлив!  Вот
письмо Клотильды, оно принесло мне большое счастье. Да, я собирался  вызвать
ее обратно, но мысль о моей бедности, о лишениях, которым  я  ее  подвергну,
портила мне радость встречи... И вот у меня опять есть состояние, по крайней
мере, достаточное, чтобы поддержать мое маленькое семейство!
     В приливе чувств он протянул Рамону письмо и  заставил  его  прочитать.
Потом,  когда  молодой  человек,  растроганный  его  волнением,  с   улыбкой
возвратил письмо,  Паскаль  уступил  порыву  нежности  и  обнял  его  своими
сильными руками, как обнимают товарища и брата. Оба крепко поцеловались.
     - Так как вы явились вестником счастья, -  сказал  Паскаль,  -  я  хочу
просить вас еще об одной услуге. Вы знаете, что я не доверяю  здесь  никому,
даже моей старой няньке. Прошу вас отнести телеграмму на почту.
     И, снова присев к столу, он просто написал: "Жду тебя, выезжай  сегодня
вечером".
     - Нынче у нас как будто шестое ноября... - продолжал он. - Сейчас около
десяти часов. Она  получит  телеграмму  в  полдень.  У  нее  хватит  времени
уложиться и выехать  с  восьмичасовым  скорым.  Завтра  утром  она  будет  в
Марселе. Но там нет поезда сюда в это время, и она  может  приехать  завтра,
седьмого ноября, только с пятичасовым.
     Сложив телеграмму, он встал и прибавил:
     - Боже мой! Завтра, в пять часов!.. Как долго ждать! Что я буду  делать
все это время?
     Потом, вдруг охваченный беспокойством, он с серьезным видом сказал:
     - Рамон, дорогой мой товарищ, дайте мне  доказательство  вашей  дружбы,
будьте со мной совсем откровенны.
     - Что вы хотите этим сказать, учитель?
     - Я думаю, вы поймете... На днях вы исследовали меня. Как вы полагаете,
протяну ли я еще год?
     Он пристально смотрел на  молодого  человека,  не  давая  ему  опустить
глаза. Но Рамон пытался уклониться, шутливо заметив,  что  вряд  ли  доктору
свойственно задавать такой вопрос.
     - Я вас прошу, Рамон, будьте же серьезны.
     Тогда Рамон вполне искренне  ответил  ему,  что,  по  его  мнению,  он,
конечно,  может  надеяться  прожить  еще  год.  И  он  привел  свои  доводы:
во-первых, склероз сердца сравнительно слабо выражен,  во-вторых,  остальные
органы вполне здоровы. Без сомнения, нужно принять в расчет  непредвиденное,
то, что невозможно знать, - ведь никогда не исключена грубая случайность.  И
оба принялись обсуждать болезнь, взвешивая все за и против так же  спокойно,
как на консилиуме у постели больного. Каждый из них  приводил  свои  доводы,
заранее намечая роковой срок, согласно  наиболее  достоверным  и  бесспорным
признакам.
     Паскаль, как будто речь шла вовсе не о нем, снова  обрел  свое  обычное
хладнокровие и думал о себе со стороны.
     - Да, - пробормотал он наконец, - вы правы, год жизни  возможен...  Но,
видите ли, мой друг, я хотел бы прожить два года  -  желание  безумное,  без
сомнения, ведь это целая бездна счастья...
     И он отдался мечте о будущем:
     - Ребенок родится в конце мая... Так приятно было  бы  видеть,  как  он
понемножку растет: вот ему восемнадцать месяцев, потом!  двадцать...  О,  не
больше, только пока он начнет лепетать, сделает первые шаги... Я многого  не
прошу, я хотел бы только видеть, как он пойдет, а потом... Боже мой, ну  что
ж!..
     Он  закончил  свою  мысль  неопределенным  жестом.  Потом,   поддаваясь
обманчивой надежде, продолжал:
     - Два года, - в этом нет ничего невозможного. Я знаю  очень  любопытный
случай... Один каретник в предместье прожил четыре года, опровергнув все мои
предположения... Два года! Я проживу! Мне нужно прожить два года!
     Рамон, сидевший понурив голову, ничего не ответил. Он  был  смущен  при
мысли, что выказал слишком большой оптимизм. Радость Паскаля беспокоила  его
и огорчала, словно самое возбуждение, затемнившее этот столь трезвый некогда
ум, предупреждало его о близкой скрытой опасности.
     - Может быть, вы хотите отправить эту телеграмму сейчас же?  -  спросил
он Паскаля.
     -  Да,  да,  идите  поскорей,  мой  добрый  Рамон,  я  буду  вас  ждать
послезавтра. Она будет здесь, я хочу, чтобы вы поскорей обняли нас обоих.
     День тянулся медленно. И в эту  же  ночь,  к  четырем  часам,  Паскаль,
уснувший наконец после бессонницы,  полной  лучезарных  надежд  и  мечтаний,
внезапно  пробудился  от  ужасного  приступа.  Ему  казалось,  что  какая-то
огромная тяжесть, что весь дом обрушился ему на грудь и его  грудная  клетка
сплющилась до самого позвоночника. Он задыхался, боль охватила  плечи,  шею,
парализовала левую руку. Но, несмотря на это, он ни  на  минуту  не  потерял
сознания; у него было такое чувство, что сердце его останавливается и  жизнь
вот-вот погаснет в этих ужасных тисках удушья. И еще  раньше,  чем  припадок
достиг своего самого острого момента, он, собравшись с  силами,  поднялся  и
постучал палкой  в  пол,  чтобы  позвать  Мартину.  После  этого,  обливаясь
холодным  потом),  он  снова  упал  на  кровать;  он  не   мог   больше   ни
пошевельнуться, ни вымолвить слово.
     К счастью, Мартина благодаря глубокой тишине, стоявшей в  пустом  доме,
услышала. Она оделась, накинула платок и быстро, со свечой в руке  поднялась
наверх. Была глубокая ночь еще и не начинало  рассветать.  Только  в  глазах
Паскаля, глядевших на Мартину, казалось, еще сохранилась жизнь: челюсти  его
были сжаты, язык прикушен, лицо изуродовано мукой. Увидев своего  хозяина  в
таком состоянии, она в  ужасе,  растерявшись,  бросилась  к  его  постели  с
криком:
     - Боже мой! Боже мой! Что с вами?.. Отвечайте, сударь! Вы пугаете меня!
     Еще довольно долго  Паскаль  задыхался  все  сильнее  и  никак  не  мог
перевести дыхание. Потом, когда тиски,  сдавливавшие  его  с  обеих  сторон,
ослабели, он совсем тихо прошептал:
     - Пять  тысяч  франков  в  письменном  столе  принадлежат  Клотильде...
Передайте ей, что у нотариуса все приведено в порядок, ей хватит на жизнь...
     Тогда Мартина, разинувшая рот от удивления, пришла  в  отчаяние  и,  не
зная о благоприятных  известиях,  сообщенных  Рамоном,  призналась  в  своем
обмане.
     - Сударь, простите меня, я солгала, - сказала она. - Но было  бы  дурно
продолжать лгать... Когда я увидела, какой вы одинокий и несчастный, я взяла
из своих денег...
     - Бедная моя, и вы сделали это? - воскликнул Паскаль.
     - О, я, конечно, немножко надеялась, что  когда-нибудь  вы  их  вернете
мне!
     Приступ прошел. Паскаль мог повернуть голову и взглянуть на нее. Он был
растроган и удивлен. Что же произошло с этой скупой  старой  девой,  которая
целых тридцать лет по крохам собирала свое сокровище,  не  потратив  за  все
время ни одного гроша ни на себя, ни на других? Он  все  еще  не  понимал  и
просто хотел выразить ей признательность и благодарность.
     -  Вы  славная  женщина,  Мартина,  -  сказал  он.  -  Все  будет   вам
возвращено... Мне кажется, я скоро умру...
     Она не позволила ему окончить и, взволнованная, потрясенная до  глубины
души, вскричала, протестуя:
     - Умрете? Вы?.. Умрете раньше меня? Я не  хочу,  я  сделаю  все,  я  не
допущу этого!
     И, бросившись на колени перед кроватью, она обхватила  его  трясущимися
руками, осторожно касаясь то там, то тут, чтобы узнать, где  у  него  болит.
Она словно удерживала его в надежде, что никто не  осмелится  его  отнять  у
нее.
     - Скажите, чем вы больны? Я буду за вами ухаживать, я спасу  вас.  Если
нужно отдать за вас жизнь, я ее отдам, сударь... Я буду проводить возле  вас
дни и ночи. Я еще сильна, сильнее, чем ваша болезнь, вы увидите...  Умереть!
Умереть!   Нет,   это   невозможно!   Господь   бог   не   допустит    такой
несправедливости. Я столько молилась ему всю свою жизнь, что он должен  хоть
немного послушать меня, он меня услышит и спасет вас.
     Паскаль смотрел на нее, слушал и внезапно понял все. Да ведь она любила
его, эта несчастная девушка! Любила всегда. Он вспомнил все тридцать лет  ее
слепой преданности, ее  немое  обожание,  ее  преклонение,  когда  она  была
молодой, и скрытую ревность к Клотильде потом - все,  что  она  должна  была
молча выстрадать в это недавнее время. И вот сейчас она стояла на коленях  у
его смертного ложа, с поседевшими волосами и глазами цвета пепла на  бледном
лице монахини, изнуренном воздержанием. И он чувствовал,  что  она  сама  не
ведает об. этом: она даже не знает, какой любовью любила его, не знает,  что
любила только ради счастья любить его, быть с ним, служить ему.
     Слезы покатились по щекам Паскаля. Мучительное сострадание, бесконечная
человеческая нежность переполнили его бедное полуживое сердце. Он  обратился
к ней на ты:
     - Бедняжка моя, ты очень хорошая женщина... Поцелуй же меня так крепко,
как ты меня любишь!
     Тогда она зарыдала тоже и уронила на грудь своего господина голову, эту
поседевшую голову,  это  лицо,  поблекшее  в  долгой  домашней  работе.  Она
страстно поцеловала его, вложив в этот поцелуй всю свою жизнь.
     - Полно, не нужно расстраиваться, - сказал Паскаль. - Видишь ли, что бы
человек ни делал, а конца не миновать... Если ты хочешь, чтобы я тебя любил,
слушайся меня.
     Прежде всего он ни за что не желал  оставаться  в  своей  комнате.  Она
казалась ему ледяной, высокой, пустой, черной. Он  хотел  умереть  в  другой
комнате, в комнате Клотильды, там, где они любили друг  друга,  куда  он  не
входил без религиозного трепета. И Мартине пришлось принести  эту  последнюю
жертву - она помогла е