ами, когда Клотильда натягивала на себя чулки, а он  подразнивал
ее!  Даже  обивка  из  старинного  выцветшего  ситца,  цвета  зари,  шепотом
напоминала ей обо всем веселом и нежном, что было сказано между ними, об  их
любовных шалостях, даже о фиалковом запахе ее волос, который он  так  любил.
Потом, когда семь ударов, так отозвавшихся в ее сердце,  замерли,  Клотильда
снова перевела взгляд на неподвижное лицо Паскаля и снова забыла о себе.
     В этом состоянии все возраставшего забытья она немного спустя  услышала
рыдания. Кто-то быстро, как вихрь, ворвался  в  комнату;  это  была  бабушка
Фелисите.  Но  Клотильда  даже  не  пошевельнулась,  не  сказала  ни  слова,
настолько оглушило ее горе. Мартина, не ожидая приказания, которое, конечно,
было бы ей дано, сбегала к старой г-же Ругон и сообщила ей ужасную  новость.
Фелисите  сначала  была  изумлена  такой  быстрой  развязкой,  потом   очень
расстроилась и поспешила сюда с шумными изъявлениями своей печали.  Поплакав
над мертвым  сыном,  она  поцеловала  Клотильду,  которая,  словно  во  сне,
ответила на ее поцелуи. С этой минуты,  несмотря  на  оцепенение,  Клотильда
чувствовала, что в доме  есть  еще  кто-то  другой,  -  в  комнате  началась
какая-то суета, какой-то непрерывный приглушенный шум. Это была  Фелисите  -
она плакала, потихоньку входила  и  выходила,  что-то  устраивала,  зачем-то
всюду шарила, с кем-то шепталась, усаживалась  в  кресло,  чтобы  тотчас  же
встать. К девяти часам она окончательно решила уговорить свою внучку поесть.
Уже два раза она принималась потихоньку журить  ее  за  упрямство  и  теперь
снова прошептала ей на ухо:
     - Клотильда, детка моя, право, ты  поступаешь  нехорошо...  Тебе  нужно
запастись силами, иначе ты не выдержишь до конца.
     Но Клотильда упорно отказывалась, отрицательно качая головой.
     -  Ты,  конечно,  позавтракала  на  станции  в  Марселе,  -  продолжала
Фелисите, - но ведь с тех пор ты ничего не взяла в рот... Разве это умно?  Я
вовсе не желаю, чтобы ты тоже заболела... У Мартины есть бульон. Я велела ей
приготовить жиденький суп и добавить к нему цыпленка... Сойди вниз и  скушай
хоть кусочек, один маленький кусочек, а я посижу здесь.
     Но Клотильда с тем же страдальческим видом отрицательно качала головой.
В конце концов она пробормотала:
     - Оставь  меня,  бабушка,  умоляю  тебя...  Я  не  могу,  этот  кусочек
застрянет у меня в горле.
     Она  не  произнесла  больше  ни  слова.  Но  она  не  засыпала,  упорно
всматриваясь широко раскрытыми глазами в лицо  Паскаля.  Она  просидела  так
несколько часов, неподвижная, прямая, строгая, словно душа  ее  была  где-то
там, очень далеко, вместе с умершим. В десять часов она услышала шум  -  это
Мартина заправляла лампу. К одиннадцати  часам  Фелисите,  бодрствовавшая  в
кресле, вдруг забеспокоилась, вышла из комнаты и  тут  же  вернулась  снова.
Потом началось хождение взад и вперед, бабушка нетерпеливо  посматривала  на
молодую  женщину,  все  так  же  сидевшую  без  сна,  с  широко   открытыми,
устремленными в одну точку глазами. Пробило полночь, в ее измученном  мозгу,
словно гвоздь, который мешает уснуть, сидела  неотвязная  мысль:  зачем  она
послушалась? Если бы она осталась, она бы согрела его своей  молодостью,  он
бы не умер! Только к часу ночи она почувствовала, как эта мысль расплывается
и исчезает в каком-то страшном сновидении. Обессиленная горем и  усталостью,
Клотильда погрузилась в тяжелый сон.
     Старая г-жа Руган, когда Мартина известила ее о внезапной смерти  сына,
была потрясена неожиданностью, но к печали  сейчас  же  присоединился  гнев.
Как?  Паскаль,  умирая,  не  захотел  ее  видеть,  даже  заставил   служанку
поклясться, что она не сообщит ей об этом! Ее как будто стегнули хлыстом  до
крови - словно борьба, которую она вела с ним всю жизнь, продолжалась  и  за
гробом. Потом, наскоро одевшись, она примчалась в Сулейяд,  и  ею  сразу,  с
неистовой силой, овладела мысль об этих ужасных папках и рукописях, которыми
был набит шкаф... Дядюшка Маккар  и  тетушка  Дида  умерли,  она  больше  не
боялась того, что называла тюлеттским проклятием. Несчастный маленький Шарль
- тоже умер, и вместе с ним исчезло еще пятно  наследственности  -  одно  из
самых  унизительных  для  семьи.  Остались  только  папки,  мерзкие   папки,
угрожавшие торжеству той легенды о  Ругонах,  которую  она  создавала  целую
жизнь. На старости лет эта  легенда  стала  ее  единственной  заботой  -  ее
творением, победе  которого  она  упорно  посвящала  последние  силы  своего
деятельного и хитрого ума. Долгие годы она без устали  стерегла  эти  папки;
казалось, она сражена, но она возобновляет борьбу, всегда на ногах, всегда в
засаде. Ах, если бы ей наконец  завладеть  ими  и  истребить!  Омерзительное
прошлое было бы уничтожено, завоеванная с таким трудом слава семьи  была  бы
избавлена от всякой опасности и, наконец, свободно расцвела бы, утвердив всю
эту ложь в истории. И Фелисите уже видела, как  все  три  квартала  Плассана
приветствуют  ее,  словно  королеву,  с  достоинством   носящую   траур   по
низвергнутой империи. Поэтому, когда  Мартина  известила  ее,  что  приехала
Клотильда,  она  по  мере  приближения  к  Сулейяду  бежала   все   быстрее,
подстегиваемая опасением прибыть слишком поздно.
     Устроившись в доме, Фелисите, однако, тотчас  успокоилась.  Не  к  чему
торопиться - впереди целая ночь. Тем не менее она  захотела,  чтобы  Мартина
была при ней неотлучно; она отлично знала, как нужно воздействовать  на  это
простодушное создание, увязшее в узких догматах своей религии.  Вот  почему,
сойдя в неубранную кухню посмотреть, как жарится цыпленок, она прежде  всего
постаралась выразить свою глубокую скорбь по поводу того, что ее  сын  умер,
не примирившись с церковью. Она расспрашивала  служанку,  требовала  от  нее
малейших подробностей. Мартина только безнадежно  покачивала  головой:  нет,
священник не  приходил,  барин  даже  не  перекрестился!  Только  одна  она,
преклонив  колени,  прочитала  отходную   молитву,   но   этого,   наверное,
недостаточно для спасения души. И все же  она  горячо  молила  господа  бога
принять его прямо в рай!
     Устремив глаза на  цыпленка,  поворачиваемого  на  вертеле  перед  ярко
пылавшим огнем, Фелисите продолжала тихо с озабоченным видом:
     - Ах, бедняжка, да ведь попасть в рай ему больше всего помешают гнусные
бумаги, которые несчастный оставил там наверху в шкафу. Я сама не пойму, как
это до сих пор в них не ударила молния и не превратила их в пепел.  Если  мы
только выпустим их из рук, это будет хуже чумы, это бесчестие, и  он  навеки
попадет в преисподнюю.
     Мартина слушала ее, побледнев от страха.
     - Значит, по-вашему, - сказала она, -  уничтожить  их  было  бы  доброе
дело? И душа хозяина успокоилась бы?
     - Господи  боже  мой!  Еще  бы!..  Да  если  мы  захватим  эти  дрянные
бумажонки, я брошу их сюда, в огонь, - вот что! И тогда  вам  незачем  будет
подкладывать сюда хворосту. На одних  этих  рукописях  можно  изжарить  трех
таких цыплят.
     Мартина, взяв уполовник, стала поливать маслом цыпленка. Казалось,  она
тоже обдумывала это.
     - Но ведь у нас их нет... - сказала она.  -  На  этот  счет  я  слышала
разговор, который могу вам передать... Это было, когда барышня  поднялась  в
комнату. Доктор Рамон спросил ее, помнит ли она распоряжения, полученные ею,
наверное, еще до отъезда. И она ответила, что помнит: она должна  хранить  у
себя папки, а все остальные рукописи - передать ему.
     Фелисите дрожала от волнения, она не могла  скрыть  свое  беспокойство.
Она уже видела, как папки ускользают от нее, и не только папки, но и все эти
исписанные страницы,  весь  неизвестный  труд,  таинственный  и  непонятный,
который, по ее узкому и фанатичному разумению старой спесивой  мещанки,  мог
привести только к скандалу.
     - Нужно действовать! - воскликнула она. - Сейчас же,  в  эту  же  ночь!
Быть может, завтра будет уже слишком поздно.
     - Я отлично знаю, где ключ от шкафа, - вполголоса  сказала  Мартина.  -
Доктор сказал об этом барышне.
     Фелисите тотчас насторожилась.
     - Ключ? Где же он? - спросила она.
     - Под подушкой, под головой у хозяина.
     Несмотря на яркое пламя горевшего  хвороста,  как  будто  подул  тонкий
ледяной ветерок. Обе старухи замолчали. Слышно было только, как  шипит  сок,
капавший с цыпленка на противень.
     Быстро пообедав одна, г-жа Ругон поднялась наверх вместе с Мартиной.  С
того времени, хотя они больше  не  разговаривали,  между  ними  установилось
полное согласие; решено было еще до рассвета завладеть бумагами каким угодно
способом. Самый простой заключался в том, чтобы взять ключ  из-под  подушки.
Клотильда уснет в конце  концов:  она  казалась  совершенно  обессиленной  и
должна уступить усталости. Нужно было только дождаться этого.  И  они  стали
следить за нею, потихоньку, на  цыпочках,  ходить  из  рабочего  кабинета  в
комнату, подстерегая, когда же наконец закроются большие  неподвижные  глаза
молодой женщины. Пока одна проверяла, как обстоит  дело  в  спальне,  другая
изнывала от нетерпения в кабинете, где коптила лампа.  Так  продолжалось  до
самой полуночи, через каждые четверть часа. Бездонные глаза, полные мрака  и
безграничного отчаяния, были широко открыты. Около двенадцати ночи  Фелисите
уселась в кресло в ногах кровати, решив не покидать своего  поста,  пока  ее
внучка не заснет. Не отводя от нее взгляда, она с раздражением отметила, что
Клотильда почти ни разу не опустила ресниц, продолжая смотреть на Паскаля  с
той безутешной пристальностью,  которая  не  позволяет  заснуть.  Потом  она
почувствовала, как в этой игре ее самое охватывает  сонливость.  Взбешенная,
она больше не могла оставаться здесь и снова отправилась к Мартине.
     - Бесполезно! Она не заснет! - сказала Фелисите  глухим,  прерывающимся
голосом. - Нужно придумать что-нибудь другое.
     Ей уже пришла в голову мысль взломать шкаф. Но  старые  дубовые  дверцы
казались неприступными, а  не  менее  старые  петли  держались  прочно.  Чем
взломать замок? Не говоря уже о том, что поднимется ужасный  грохот  и  его,
наверное, услышат в соседней комнате.
     И все же она подошла к закрытым дверцам и стала ощупывать их  пальцами,
стараясь найти поврежденное место.
     - Если бы у меня был инструмент... - начала она.
     Мартина, более спокойно настроенная, прервала ее, воскликнув:
     - О, нет, нет,  сударыня!  Нас  накроют!..  Подождите,  может,  барышня
уснет.
     Она на цыпочках проскользнула в спальню и тотчас вернулась обратно.
     - Ну вот, она спит!.. Глаза у нее закрыты, и она совсем не шевелится.
     Тогда обе вместе,  сдерживая  дыхание,  стараясь,  чтобы  не  заскрипел
паркет, с бесконечными предосторожностями пошли посмотреть на Клотильду. Она
действительно уснула, и ее сон был так глубок,  что  старухи  преисполнились
решимости. Однако они боялись ее разбудить, нечаянно прикоснувшись к ней,  -
кресло ее стояло у самой кровати. Кроме  того,  засунуть  руку  под  подушку
покойника и обокрасть его - ведь это страшное кощунство, перед  которым  они
испытывали страх. А вдруг им придется потревожить  его  покой!  А  вдруг  он
шевельнется от толчка?! Они бледнели при мысли об этом.
     Фелисите, протянув руку, уже приблизилась к постели, но отступила.
     - Я слишком маленького роста, -  пробормотала  она.  -  Попробуйте  вы,
Мартина.
     Служанка, в свою очередь, подошла  к  кровати.  Но  ее  охватила  такая
дрожь, что и она, боясь упасть, принуждена была отойти назад.
     - Нет, нет, я не могу, - сказала она. - Мне кажется, что хозяин  сейчас
откроет глаза.
     Дрожащие, растерянные, стоя перед навеки недвижимым Паскалем и  впавшей
в забытье Клотильдой, сломившейся под  бременем  своего  вдовства,  они  еще
немного побыли в этой комнате, где царили глубокая тишина и величие  смерти.
Быть может,  они  поняли  благородство  жизни,  полной  возвышенного  труда,
запечатленное  в  чертах  этой  немотствующей   головы,   которая   охраняла
собственной тяжестью свое творение. Свечи горели бледным пламенем. Дуновение
священного ужаса изгнало обеих женщин из комнаты.
     Фелисите, некогда такая смелая, не отступавшая ни перед чем, даже перед
проливаемой кровью, бежала из комнаты, как будто ее преследовали.
     - Идем, идем, Мартина! - говорила она. - Мы найдем  что-нибудь  другое,
поищем какой-нибудь инструмент.
     В кабинете они вздохнули свободнее. Теперь Мартина вспомнила, что  ключ
от письменного стола должен лежать на ночном столике Паскаля,  где  она  его
заметила накануне во время припадка.  Они  пошли  за  ним,  и  Фелисите  без
всякого стеснения открыла ящик. Но она  нашла  только  пять  тысяч  франков,
которые так и оставила в неприкосновенности: деньги  мало  интересовали  ее.
Напрасно она разыскивала родословное древо, которое, как она помнила, обычно
находилось в этом ящике. Как  бы  охотно  она  начала  именно  с  него  свою
разрушительную работу!  Но  оно  осталось  лежать  на  конторке  тут  же,  в
кабинете, и Фелисите, поглощенная лихорадочными поисками в запертых  ящиках,
была не в состоянии спокойно и постепенно осмотреть все вокруг; она даже  не
заметила его.
     Какая-то сила по-прежнему влекла ее к шкафу, и,  подойдя  к  нему,  она
снова  стала  его  изучать,  обозревая  со  всех  сторон   пылающим   взором
завоевательницы.  Несмотря  на  свой  маленький  рост  и  восьмидесятилетний
возраст, она словно выросла, одержимая жаждой деятельности, готовая проявить
свою необычайную внутреннюю силу.
     - Ах! - повторяла она. - Если бы у меня был инструмент!
     И она снова начала искать какую-нибудь трещину, щель, в  которую  можно
было бы  запустить  пальцы  и  взломать  этот  огромный  шкаф.  Она  строила
всевозможные планы штурма, мечтала взять его силою,  потом,  желая  бесшумно
открыть дверцы, снова занялась поисками хитроумного, воровского способа.
     Внезапно ее глаза сверкнули: она нашла то, что искала.
     - Скажите, Мартина, - спросила она,  -  там  есть  крючок,  на  котором
держится левая дверца?
     - Да, сударыня, он зацепляется за кольцо винта  над  средней  полкой...
Глядите, он приделан как раз на высоте вот этой розетки, почти против нее.
     Фелисите торжествовала победу.
     - У вас, конечно, найдется бурав,  большой  бурав?..  -  спросила  она.
Дайте мне бурав!
     Мартина быстро спустилась в кухню и принесла требуемый инструмент.
     - Видите ли, с этой штукой мы обойдемся  без  шума,  -  сказала  старая
дама, приступая к делу.
     С необыкновенной силой, которую нельзя было предполагать,  взглянув  на
ее маленькие, высохшие от старости ручки,  она  всадила  в  дверцу  бурав  и
провертела первую дыру на высоте,  указанной  служанкой.  Но  Фелисите  была
слишком маленького роста, и бурав вошел ниже, в полку. Во второй  раз  бурав
пришелся прямо на крючок. Это было  уже  слишком  точно.  И  она  продолжала
сверлить направо и налево до тех пор,  пока  тем  же  самым  буравом  смогла
зацепить за крючок и снять его  с  кольца.  Язычок  замка  выскользнул,  обе
дверцы раскрылись.
     - Наконец-то! - вне себя воскликнула Фелисите.
     Потом, охваченная беспокойством, она застыла на месте, повернув  голову
в сторону спальни и прислушиваясь, не проснулась ли Клотильда. Но  весь  дом
спал в глубокой, беспробудной тишине. От спальни веяло все тем же  величавым
покоем смерти; Фелисите услышала лишь отчетливый  удар  часов,  прозвонивших
один раз, - час пополуночи. Итак, перед  ней  стоял  зияющий  своими  широко
распахнутыми дверцами шкаф; его три полки были загромождены доверху  грудами
бумаг. Тогда она набросилась на них, в среди этой священной  смертной  сени,
среди бесконечного покоя этой скорбной ночи началось дело разрушения.
     - Наконец-то, - тихо шептала она. - Тридцать лет я надеялась и ждала!..
Скорее, скорее, Мартина! Помогайте мне!
     Она уже успела принести  высокий  стул  от  конторки  и  одним  прыжком
вскочила на  него,  чтобы  сначала  снять  бумаги  с  верхней  полки,  -  ей
вспомнилось, что  папки  находятся  именно  там.  Но  она  была  чрезвычайно
удивлена, не увидев обложек из  плотной  синей  бумаги:  вместо  них  лежали
толстые рукописи - оконченные, но еще не напечатанные  работы  доктора,  все
его бесценные труды, исследования и открытия; то был  памятник  его  будущей
славы, позаботиться о котором он завещал Рамону. Без сомнения, за  несколько
дней до смерти доктор, предполагая, что опасность угрожает только  папкам  и
что никто в мире не осмелится уничтожить его  другие  работы,  решил  ввести
кого нужно в заблуждение и, переместив кое-что, распределил все по-новому.
     - А, тем хуже! - пробормотала Фелисите. - Здесь их столько,  что  можно
начать с любого конца, чтобы добраться до сути... Покамест я здесь  наверху,
очистим все это... Держите осторожней, Мартина!
     И она принялась  опустошать  полку,  бросая  рукописи  одну  за  другой
Мартине, которая складывала их на столе, стараясь как можно  меньше  шуметь.
Скоро вся груда была сложена. Фелисите соскочила со стула.
     - В огонь, в огонь!.. - торопила она. - В конце концов я доберусь и  до
остальных, найду то, что мне нужно... В огонь, в огонь!  Сначала  эти!  Все,
самые крошечные клочки, даже перемаранные заметки! В огонь, в  огонь!  Иначе
мы не уничтожим заразы!
     И тотчас  сама,  фанатичная,  свирепая  в  своей  ненависти  к  истине,
обуреваемая желанием  уничтожить  свидетельские  показания  науки,  Фелисите
вырвала из какой-то рукописи первую страницу, подожгла ее на лампе и бросила
этот пылающий факел в большой камин,  который  не  разжигали  уже,  по  всей
вероятности, лет двадцать. Бросая в огонь кусок за куском всю рукопись,  она
поддерживала пламя. Служанка, полная решимости, как и она, поспешила  к  ней
на помощь, выдирая листы из другой большой тетради. С этой минуты  огонь  не
ослабевал. В высоком камине гудело пламя;  порой  яркий  сноп  огня  спадал,
чтобы взвиться  вверх  с  особенной  силой,  пожирая  новую  добычу.  Костер
становился все шире, вырастала куча тонкого пепла,  утолщался  слой  черной,
сожженной  бумаги,  где  пробегали  тысячи  искр.   Это   была   длительная,
бесконечная работа, ибо когда сразу бросали слишком много  страниц,  они  не
горели, нужно было их встряхивать, переворачивать щипцами,  а  еще  лучше  -
бросать скомканными и, прежде чем подбрасывать дальше, подождать,  пока  они
хорошенько разгорятся. Постепенно  они  наловчились,  и  дело  быстро  пошло
вперед.
     Спеша за новой охапкой бумаг, Фелисите споткнулась о кресло.
     - О сударыня, будьте осторожнее, - сказала  Мартина.  -  Смотрите,  нас
застанут!
     - Застанут? Кто? Клотильда? Она крепко спит, бедная девочка!.. И  потом
какое мне дело? Пусть явится, когда все будет кончено!  Пусть  приходит  кто
угодно, я не буду прятаться, я оставлю пустой шкаф открытым настежь, я скажу
во всеуслышание, что именно я очистила дом... Когда больше не будет ни одной
написанной строчки, - о, тогда все остальное мне нипочем!
     Камин пылал почти два часа. Они  то  и  дело  возвращались  к  шкафу  и
опустошили две остальные полки; только внизу, в глубине,  остались  какие-то
беспорядочно  сваленные  заметки.  Опьяненные  жаром  этой  устроенной   ими
иллюминации,  запыхавшиеся,  в  поту,  они  были  объяты   диким   восторгом
разрушения. Сидя на корточках, они так злобно подвигали в огонь почерневшими
руками остатки недогоревшей бумаги, так яростны были их движения, что из  их
причесок выбились космы  седых  волос.  Это  была  пляска  ведьм,  раздувших
дьявольский костер, заготовленный для гнусного дела, это  была  мученическая
смерть святого, сожжение на площади запечатленной мысли, уничтожение  целого
мира истины и надежды. А яркое пламя, которое вспыхивало по временам с такой
силой, что бледнел  свет  лампы,  озаряло  всю  большую  комнату,