вырывались с корнем оконные
скрепы. Сквозь щели ветер проникал внутрь дома с каким-то безумным  жалобным
завыванием; двери, если  их  забывали  закрыть,  захлопывались  с  грохотом,
похожим на пушечный выстрел. Можно было подумать, что здесь, среди криков  и
стенаний, выдерживают осаду.
     В  этом-то  унылом,  потрясаемом  сильным  ветром  доме  и  пожелал  на
следующий день  Паскаль  заняться  вместе  с  Клотильдой  приготовлениями  к
отъезду. Старая г-жа Ругон обещала прийти только  в  воскресенье,  к  самому
прощанию.  Мартина,  узнав  о  предстоящей  разлуке,   была   поражена,   но
промолчала, только в глазах ее вспыхнул какой-то огонек. И когда ее отослали
из комнаты, сказав, что уложатся сами, она  опустилась  к  себе  в  кухню  и
занялась обычными делами с таким  видом,  будто  и  не  знала  о  несчастье,
разрушившем их жизнь втроем. Но как только Паскаль звал ее,  она  неслась  с
такой быстротой, так проворно, лицо ее сияло такой готовностью услужить, что
ее можно было принять за молодую девушку. А  он  ни  на  минуту  не  покидал
Клотильду, помогая ей и желая сам убедиться, все ли она возьмет с собой, что
может  оказаться  нужным.  Два  больших  раскрытых  сундука  стояли  посреди
разгромленной комнаты; всюду были разбросаны свертки, одежда; шкафы и комоды
переворачивались по двадцати раз. Укладывая вещи и  заботясь  о  том,  чтобы
ничего не забыть, они оба  заглушали  острую  боль  в  груди.  На  время  им
удавалось забыться: Паскаль заботливо следил  за  тем,  чтобы  сундуки  были
хорошо  уложены  -  шляпное  отделение  он  занял  мелкими  принадлежностями
туалета, засовывая шкатулки в стопки рубашек и носовых платков. Тем временем
Клотильда снимала с вешалок платья и раскладывала их на кровати, пока  можно
будет уложить их в верхних отделениях сундука. Утомившись, они иногда делали
передышку и, взглянув друг на друга, сначала улыбались,  а  потом  старались
удержаться от  внезапного  приступа  слез:  при  воспоминании  о  неминуемом
несчастье их вновь охватывало горе.  Тем  не  менее  решение  их  оставалось
твердым, хотя сердце разрывалось от боли. Господи, так это правда,  что  они
больше не будут вместе? И в ответ они слышали гудение ветра, этого  ужасного
ветра, грозившего снести дом.
     Сколько раз они в этот последний день подходили к  окну  посмотреть  на
бурю! Как им хотелось, чтобы она унесла с собой все!  Когда  дует  мистраль,
солнце светит по-прежнему, небо остается синим, но  это  мертвенная  синева,
замутненная пылью, а солнце желтое и бледное, словно от лихорадки. Паскаль и
Клотильда смотрели на  огромные  дымные  столбы  белой  пыли,  несущиеся  по
дорогам, на растрепанные, согнутые деревья, которые, казалось, бегут туда же
таким же бешеным бегом. Окрестные нивы выжжены  дотла,  уничтожены  яростным
ровным дыханием ветра, дувшего без устали с громоподобным  ревом.  Ветви  на
деревьях ломались и мгновенно  исчезали,  сорванные  крыши  забрасывало  так
далеко, что потом их нельзя было разыскать. Отчего мистраль не подхватит  их
обоих и не унесет туда, в неведомый край, где люди счастливы?  Сундуки  были
уложены, и Паскаль захотел открыть ставню, захлопнувшуюся  от  ветра,  но  в
полуоткрытое окно ворвался такой вихрь, что Клотильда должна была  прибежать
на помощь. Совместными усилиями они едва могли повернуть  оконную  задвижку.
Коекакие оставшиеся мелочи разметало по комнате, и им пришлось  собирать  по
кусочкам маленькое ручное зеркальце,  упавшее  со  стула.  Не  было  ли  это
приметой чьей-то близкой смерти, как говорят  в  таких  случаях  женщины  из
предместья?
     Вечером они грустно пообедали  в  своей  веселой  столовой,  украшенной
пастелями с изображением пышных букетов цветов. Паскаль  предложил  пораньше
лечь спать: Клотильда должна была уехать на другой день утром в десять часов
пятнадцать минут, и он беспокоился за  нее,  так  как  ей  предстояло  ехать
поездом целых двадцать часов. Перед сном он обнял ее на  прощание,  настояв,
чтобы с этой же ночи спать одному в своей  комбате.  Ей  нужно  как  следует
отдохнуть, твердо сказал  он.  Оставшись  вместе,  они  не  сомкнут  глаз  и
проведут полную печали бессонную ночь. Напрасно ее  огромные  любящие  глаза
умоляли его, напрасно она  протягивала  к  нему  свои  прекрасные  руки.  Он
проявил необычайное мужество и ушел, поцеловав  ее  в  глаза,  как  ребенка,
закутав одеялом и попросив быть умницей и  хорошенько  выспаться.  Да  разве
разлука уже не  свершилась?  Он  только  мучился  бы  стыдом  и  угрызениями
совести, если бы обладал ею теперь, когда она уже ему  не  принадлежала.  Но
как было ужасно возвращение в сырую, заброшенную комнату,  где  его  ожидало
холодное, пустое ложе холостяка! Ему  казалось,  что  он  переступает  порог
старости, которая теперь  навсегда  опустится  над  ним,  подобно  свинцовой
крышке. Сначала он обвинял в своей бессоннице ветер. Весь этот  мертвый  дом
был полон стонов - гневные и умоляющие голоса  сливались  друг  с  другом  в
протяжных рыданиях. Он вставал два раза, подходил  к  дверям  Клотильды,  но
ничего не слышал. Потом он спустился вниз  и  запер  хлопавшую  дверь  -  ее
глухой стук наводил на мысль о несчастье, которое  стучится  в  дом.  Порывы
ветра  проносились  по  темным  комнатам.  Он  снова   улегся   в   постель,
заледеневший, дрожащий, преследуемый ужасными видениями. Потом он понял, что
этот властный голос, который так мучил его и не давал ему. спать,  вовсе  не
голос взбесившегося мистраля. То был призыв Клотильды, сознание, что она еще
здесь и что он сам себя лишил ее.  Тогда  он  стал  кататься  по  постели  в
припадке безумного  желания  и  невыносимого  отчаяния.  Боже!  Потерять  ее
навеки, в то время как было довольно одного слова, чтобы оставить ее у себя,
оставить навсегда! Отнимая у него это юное тело, словно отрывали собственную
его плоть. Женщина в тридцать лет еще  может  оправиться.  Но  какое  усилие
нужно ему сделать, чтобы отказаться в конце своей мужской жизни от последней
страсти, от этой свежести  и  молодости,  которые  так  щедро  и  беззаветно
отдались ему, став его достоянием, его собственностью. Раз десять  он  готов
был вскочить с постели, возвратиться к ней,  оставить  ее  у  себя.  Ужасный
припадок длился до самого рассвета, пока старый дом дрожал сверху донизу под
бешеным натиском ветра.
     Было шесть часов утра, когда Мартина,  которой  послышалось,  будто  он
зовет ее из своей комнаты, стуча башмаками, поднялась наверх. Уже два дня  у
нее было бодрое и восторженное настроение; но войдя к доктору,  она  застыла
на месте от испуга и беспокойства: Паскаль, полуодетый, лежал поперек  своей
измятой постели и, вцепившись зубами в подушку, старался заглушить  рыдания.
Он хотел было встать и одеться, но его свалил новый приступ отчаяния, у него
закружилась голова, он  задыхался  от  сердцебиения.  Едва  очнувшись  после
короткого обморока, он стал бессвязно жаловаться на свои мучения:
     - Нет, нет! Я не могу. Я слишком страдаю... Мне лучше умереть,  умереть
сейчас...
     Потом, узнав Мартину и не  владея  собой,  Паскаль,  совсем  обессилев,
доверился ей и признался в своей безысходной печали:
     - Бедная моя Мартина, я очень страдаю. У меня разрывается сердце... Это
она уносит с собой мое сердце, всего меня. Я не могу жить без нее... Я  чуть
не умер этой ночью, я бы хотел умереть до ее отъезда,  чтобы  не  переживать
этого ужаса, не видеть, как она меня покидает... Боже мой! Она  уезжает,  ее
здесь больше не будет. Я останусь один, один, один...
     Лицо Мартины, так весело поднимавшейся наверх, приняло  бледно-восковой
оттенок, выражение его стало суровым и печальным. Мгновение она смотрела  на
Паскаля, который рвал простыни скрюченными в судороге пальцами и в  отчаянии
хрипел, зажимая рот одеялом. Потом, вдруг  сделав  над  собой  усилие,  она,
казалось, приняла решение.
     - Неразумно, сударь, причинять самому себе такое горе, - сказала она. -
Это просто смешно... Раз уже такое дело,  раз  вы  не  можете  обойтись  без
барышни, я сейчас пойду к ней и скажу, в каком вы состоянии...
     Эти слова заставили его подняться с постели;  едва  держась  на  ногах,
опираясь на спинку стула, он крикнул:
     - Я запрещаю вам это, Мартина!
     - Так я вас и послушала! Чтобы опять видеть, как вы, чуть  живой,  весь
исходите слезами!.. Нет, нет! Я сейчас же пойду за барышней, я скажу ей  всю
правду и заставлю ее остаться с нами!
     Разгневавшись, Паскаль схватил ее за руку и не отпускал от себя.
     - Я вам приказываю слушаться, понимаете? -  закричал  он.  -  Иначе  вы
уедете вместе с ней... Зачем вы пришли сюда? Я был болен из-за этого  ветра.
Это никого не касается.
     Но в конце концов его обычная доброта одержала верх, и он сказал, мягко
улыбаясь:
     - Моя бедная Мартина, вот вы меня и  рассердили!  Предоставьте  же  мне
сделать так, как я это считаю нужным для общего благополучия.  И  ни  одного
слова - иначе вы причините мне много горя.
     Мартина и сама готова была расплакаться. Спор кончился вовремя,  потому
что почти сейчас же вошла Клотильда.  Она  встала  рано  и  спешила  увидеть
Паскаля, без сомнения, надеясь до последней минуты,  что  он  оставит  ее  у
себя.  У  нее  тоже  были  распухшие  от  бессонницы  веки;  она  тотчас  же
вопросительно посмотрела на него. Но у него все еще был  такой  расстроенный
вид, что она встревожилась.
     - Нет, нет, все это пустяки, уверяю тебя, - заявил он ей. - Я  спал  бы
отлично, если бы не этот мистраль... Правда, Мартина, я вам говорил об этом?
     Мартина, кивнув головой, подтвердила его слова. И Клотильда подчинилась
своей участи; она не сказала ни слова о том, как страдала и боролась  в  эту
ночь, пока он рядом  изнемогал  в  смертельной  муке.  Обе  женщины,  полные
покорности,  отныне  повиновались  беспрекословно,   помогая   ему   в   его
самоотречении.
     - Подожди, - сказал он, открывая свой письменный стол, -  у  меня  есть
кое-что для тебя... Вот возьми! В этом конверте семьсот франков...
     Когда же она стала возражать и отказываться, он  сделал  ей  отчет.  Из
шести  тысяч  франков,  вырученных  от   продажи   драгоценностей,   он   не
израсходовал даже двухсот, кроме того, он оставил себе еще сто на  жизнь  до
конца месяца, при строгой экономии этого хватит; он  стал  теперь  настоящим
скрягой. Конечно, придется продать Сулейяд, он будет  работать  и,  в  конце
концов, выпутается. Но он ни за что не хотел тратить оставшиеся  пять  тысяч
франков - они принадлежат ей, Клотильде, и она всегда найдет их на месте.
     - Учитель, учитель, как ты меня огорчаешь!.. Он прервал ее:
     - Я так хочу. Это ты мне разрываешь сердце... Но уже половина восьмого,
я пойду увязывать сундуки, они уже заперты.
     Клотильда и Мартина, оставшись вдвоем, лицом к  лицу,  некоторое  время
молча смотрели друг на друга. С того  времени,  как  в  Сулейяде  все  стало
по-новому, они обе,  конечно,  сознавали  свое  тайное  соперничество  возле
обожаемого учителя - борьбу светлой торжествующей нежности молодой любовницы
с   мрачной   ревностью   старой   служанки.   Сегодня   Мартина    казалась
победительницей. Но в это последнее мгновение их сблизило общее чувство.
     - Мартина, - сказала Клотильда, - нельзя допустить, чтобы  он  питался,
как нищий. Обещай мне подавать ему каждый день мясо и вино.
     - Будьте спокойны, барышня.
     - Кроме того, те пять тысяч франков,  которые  там  лежат,  -  это  его
деньги. Я надеюсь, вы не станете беречь их и морить себя  голодом.  Я  хочу,
чтобы ты его вкусно кормила.
     - Повторяю вам, барышня, я беру это на себя. У барина  будет  все,  что
нужно.
     Снова наступило молчание. Они все так же смотрели друг на друга.
     - Потом следи, - продолжала Клотильда, - чтобы он  не  работал  слишком
много. Я уезжаю  в  большой  тревоге:  с  некоторого  времени  его  здоровье
пошатнулось. Ты будешь за ним ухаживать, правда?
     - Будьте покойны, барышня, я буду ходить за ним.
     - Помни, я поручаю его тебе. Кроме тебя, у него никого не останется,  и
меня немного утешает только то, что ты его очень любишь.  Люби  же  его  как
можно крепче, люби за нас обеих.
     - О барышня, все сделаю, что только смогу.
     У обеих навернулись на глаза слезы.
     - Хочешь поцеловать меня, Мартина? - спросила Клотильда.
     - От всего сердца, барышня!
     Паскаль вошел в комнату, когда они обнимали друг друга. Он сделал  вид,
что  не  замечает  их,  по-видимому,  опасаясь  расчувствоваться,  и  громко
заговорил о  последних  приготовлениях  к  отъезду,  как  человек,  которого
торопят и который боится опоздать на поезд. Он  увязал  сундуки,  и  дядюшка
Дюрбе уже увез их на своей тележке на вокзал. А еще не было восьми  -  в  их
распоряжении оставалось больше двух часов. Это были часы смертельной  тоски,
томительного бездействия, отравленные неотвязной мыслью о  разлуке.  Завтрак
не продолжался и пятнадцати минут. Потом нужно было встать и снова  присесть
перед отъездом. Глаза не отрывались от часов.  В  этом  унылом  доме  минуты
казались вечностью.
     - Какой сильный ветер! - сказала Клотильда, когда при  порыве  мистраля
затрещали все двери.
     Паскаль  подошел  к  окну  -  деревья  под  натиском  бури  как   будто
устремлялись куда-то в головокружительном беге.
     - С утра он еще усилился, - сказал он. -  Нужно  будет  позаботиться  о
крыше, с нее сорвало много черепиц.
     Для них разлука уже наступила. И они слышали только вой этого яростного
ветра, сметавшего все, уносившего их  жизнь.  Наконец  в  половине  девятого
Паскаль сказал спокойно:
     - Уже пора, Клотильда.
     Она поднялась со стула. Порою она забывала, что уезжает.  И  вдруг  она
осознала ужасную правду. Последний раз она взглянула на него, но он не обнял
ее, не удержал. Все было кончено. Лицо ее помертвело, она была сражена.
     Сначала были сказаны обычные в таких случаях слова.
     - Ведь правда, ты будешь мне писать?
     - Конечно. И ты пиши мне тоже как можно чаще.
     - Если заболеешь, непременно вызови меня сейчас же.
     - Обещаю тебе. Но не бойся, я здоров.
     Покидая  этот  дом,  такой  для  нее  дорогой,  Клотильда  окинула  все
блуждающим взглядом. Бросившись Паскалю  на  грудь  и  сжимая  его  в  своих
объятиях, она лепетала:
     - Я хочу еще раз обнять тебя здесь, поблагодарить тебя... Учитель,  это
ты сделал меня такой, какая я есть. Ты сам часто повторял мне, что  исправил
мою наследственность. Что стало бы со мной  там,  в  той  среде,  где  вырос
Максим?.. Да если я чего-нибудь  стою,  то  обязана  этим  тебе  одному.  Ты
пересадил меня в этот дом истины и добра и вырастил достойной твоей любви...
Я была твоей, ты сделал для меня все, что только  мог,  и  сегодня  ты  меня
отсылаешь обратно. Да будет воля твоя, ты мой господин, и я повинуюсь  тебе.
Я все равно тебя люблю и буду любить всегда.
     Прижав ее к своему сердцу, он ответил:
     - Я думаю только о твоем счастье, я  завершаю  мое  дело.  В  последнем
мучительном поцелуе она чуть слышно прошептала:
     - Ах, если бы родился ребенок!
     Она едва расслышала, как он, не сдержав рыдания, еще тише пролепетал:
     - Да, это то, о чем я мечтал, - единственно  истинное  и  доброе  дело,
которое я не мог осуществить... Прости меня, постарайся быть счастливой.
     На вокзал явилась  старая  г-жа  Ругон,  очень  веселая  и  оживленная,
несмотря на свои восемьдесят лет. Она  торжествовала  и  была  уверена,  что
Паскаль теперь в ее руках. Увидев, как они оба растеряны,  она  позаботилась
обо всем: взяла билет, сдала багаж и усадила Клотильду в купе, где были одни
женщины. После этого она долго говорила  о  Максиме,  давала  наставления  и
требовала, чтобы ее почаще извещали обо всем. Поезд, однако, не отправлялся,
и еще пять ужасных минут они провели вместе, лицом к лицу, ни о  чем  больше
не разговаривая. И вот, наконец, все позади  -  последние  горячие  объятия,
грохот колес, веющие в воздухе платки.
     Внезапно Паскаль заметил, что он остался один на перроне  -  поезд  уже
исчез на повороте пути. Тогда, не слушая матери, он бросился бежать изо всех
сил, как юноша, поднялся по склону и, прыгая по каменным уступам, через  три
минуты был уже на террасе в  Сулейяде.  Свирепствовал  мистраль,  чудовищный
вихрь сгибал столетние кипарисы, как былинки.  Солнце  на  бесцветном  небе,
казалось, устало от этого ветра, который уже шесть дней с такой яростью  дул
прямо в него. Паскаль был подобен  этим  истерзанным  деревьям;  его  одежда
хлопала, как флаг на ветру, борода и волосы развевались, разметанные  бурей,
но он устоял на ногах. Задыхаясь и прижимая руки к  сердцу,  чтобы  сдержать
его биение, он смотрел на поезд, мчавшийся вдали по голой равнине, - на этот
маленький поезд, похожий на ветку с сухими листьями, уносимую мистралем.

XII

     С этого дня Паскаль заперся в своем большом опустевшем доме. Он  больше
никуда не выходил, совершенно перестал посещать немногих больных, которых не
оставлял до сих пор, и жил в полном молчании и одиночестве, закрыв все двери
и окна. Мартине было отдано строгое приказание - не пускать  никого  ни  под
каким предлогом.
     - Но, сударь, - возразила она, - а вашу матушку, госпожу Фелисите?
     - Мою мать тем более. У  меня  есть  для  этого  свои  основания...  Вы
скажете ей, что я работаю и мне необходимо сосредоточиться. Передайте ей мои
извинения.
     Старая г-жа Ругон приходила три раза  подряд.  Она  бушевала  внизу,  и
Паскаль слышал, как она возвышала голос, сердилась и  настаивала,  чтобы  ее
пустили. Потом шум затихал, слышался только шепот: она и служанка жаловались
друг другу и о чем-то договаривались.  Тем  не  менее  Паскаль  ни  разу  не
уступил, ни разу не вышел на площадку лестницы, чтобы позвать ее наверх.
     Однажды Мартина осмелилась сказать:
     -  Как-никак,  это  очень  жестоко,  сударь,  закрывать   двери   перед
собственной матерью. Тем более, что госпожа Фелисите приходит сюда с добром.
Она знает, как вам тяжело живется, и только хочет помочь вам.
     Взбешенный, он воскликнул:
     - Мне не нужны деньги, понимаете?.. Я буду работать и  прокормлю  себя,
черт возьми!
     Тем не менее денежные затруднения возрастали. Паскаль упорствовал и  не
хотел брать ни гроша из пяти тысяч франков,  запертых  в  письменном  столе.
Теперь, оставшись один, он совершенно  перестал  заботиться  о  материальной
стороне жизни, он довольствовался бы хлебом  и  водой.  И  каждый  раз,  как
только Мартина просила у него денег на  покупку  мяса,  вина  и  чего-нибудь
сладкого, он пожимал в ответ плечами. К чему все  это?  От  вчерашнего  дня,
верно, еще осталось что-нибудь - разве этого не хватит? Мартина, любя его  и
чувствуя, как он страдает, приходила в отчаяние от этой скупости, еще  более
жестокой, чем ее собственная, от всей этой нищеты, на которую он обрек  себя
вместе со всем домом. Рабочие предместья жили лучше, чем они. И  вот  как-то
она в течение целого дня, казалось, переживала какую-то  ужасную  внутреннюю
борьбу. Ее беззаветная собачья привязанность боролась со страстью к деньгам,
которые она собрала по грошам и где-то спрятала, "чтобы, - как она говорила,
- у них рождались маленькие". Конечно, она  предпочла  бы  вырезать  у  себя
кусок собственного мяса. До тех пор, пока ее хозяин терпел лишения не  один,
ей даже не приходило в голову коснуться своего сокровища. Но однажды  утром,
когда все запасы окончились, Мартина, увидев, что буфет пуст и нечем  топить
печь, проявила  необычайный  героизм,  исчезнув  из  дома  на  целый  час  и
возвратившись с продуктами и стофранковой ассигнацией.
     Паскаль, как раз в это время спустившийся  вниз,  удивился  и  спросил,
откуда эти деньги. Он  сразу  вышел  из  себя  и  готов  был  выбросить  все
принесенное из окна, вообразив, что Мартина побывала у его матери.
     - Нет, нет, сударь! - пролепетала она.  -  Это  вовс