уносило ее в безумных грезах за  пределы  реального,  в  райский
сад, где произрастали небывалые цветы. Она всегда была такого и чувствовала,
что, по сути, осталась такой и  сейчас,  несмотря  на  новый  прилив  жизни,
непрерывно изменявшей ее. И тогда она ощутила прежнюю глубокую благодарность
к Паскалю за то, что он сделал ее тем, что она есть.
     Когда-то, вырвав ее, совсем маленькую,  из  отвратительной  семьи,  он,
наверное, уступил голосу своего доброго сердца. Но вместе  с  тем  ему,  без
сомнения, хотелось произвести над ней опыт, чтобы узнать, как она росла бы в
другой среде, где  всем  бы  правили  истина  и  любовь.  Этим  вопросом  он
занимался постоянно, такова была его старая теория. И он хотел проверить  на
большом опыте, возможно ли осуществить воспитание и даже излечение  человека
при помощи среды, возможно ли улучшить его и  спасти  физически  и  духовно?
Клотильда была обязана ему лучшими сторонами  своего  характера:  именно  он
воспитал в ней страсть и смелость,  в  то  время  как  она  могла  бы  стать
капризницей и самодуркой. Когда она расцвела на воле и солнце, сама жизнь, в
конце концов, бросила их в объятия друг  друга.  И  разве  ребенок,  который
радовал бы их теперь обоих, если бы не разлучница-смерть, не  был  последним
проявлением его доброты и жизнерадостности?
     Возвратившись мыслями к прошлому, Клотильда ясно ощутила, какую  долгую
работу пришлось проделать над ней. Паскаль улучшил  ее  наследственность,  и
она вновь вспомнила длинный путь развития, борьбу между действительностью  и
мечтой. Истоки  всего  были  в  ее  детской  раздражительности,  в  какой-то
бунтарской закваске, в отсутствии равновесия, что  приводило  ее  к  опасной
мечтательности. Потом начались настоящие припадки набожности, потребность  в
ослеплении и обмане, в немедленном  счастье:  она  не  могла  примириться  с
мыслью, что неравенство и несправедливость этого мира,  погрязшего  во  зле,
должны быть искуплены вечным блаженством! будущей  райской  жизни.  Это  был
период борьбы с Паскалем, когда она всячески мучила его, мечтая убить в  нем
творческий дух. И на этом крутом повороте она снова  нашла  своего  учителя,
покорившего ее в грозовую ночь страшным уроком жизни. Тогда-то  и  сказалось
воздействие среды, развитие пошло быстрым ходом, она  стала  уравновешенной,
благоразумной, принимающей жизнь так, как и нужно ее принимать, в надежде на
общий человеческий труд, который когда-либо освободит  весь  мир  от  зла  и
страдания. Она любила, стала матерью и все поняла.
     Вдруг она вспомнила и другую ночь - ту, которую они  провели  на  току.
Она снова слышала свои жалобы, раздававшиеся под звездным небом, - жалобы на
жестокость природы, на  отвратительное  человечество,  на  несостоятельность
знания; остается лишь раствориться в боге, в тайне. Не  отрекшись  от  себя,
нельзя найти прочного счастья. Потом она услышала его, он  исповедовал  свой
символ веры: развитие разума при помощи науки - единственно возможное благо,
даруемое истинами, завоеванными с  таким  трудом,  но  навечно;  сумма  этих
истин, все время возрастающая, в конце концов приведет человечество если  не
к счастью,  то  к  неизмеримому  могуществу  и  душевному  спокойствию;  все
завершалось горячей верой в жизнь. Он говорил: нужно идти вместе  с  нею,  с
этой жизнью, которая никогда не останавливается. Нельзя надеяться на  отдых,
нет тихого  пристанища  в  неподвижности  и  невежестве,  нет  облегчения  в
возврате к прежнему. Нужно обладать твердостью  духа  и  скромно  признаться
самому себе, что единственная награда жизни в том, чтобы мужественно прожить
ее, выполняя налагаемые ею обязанности. Тогда зло будет казаться пока еще не
объясненной  случайностью,  а  человечество  с  этой  высшей  точки   зрения
-огромным действующим механизмом, непрерывно работающим для будущего.
     Почему рабочий, окончив свой  трудовой  день,  уходит,  проклиная  свою
работу? Потому что он не видит и не понимает ее цели? Но если даже не видеть
цели, разве нельзя наслаждаться радостью самого труда, а потом,  возвращаясь
к себе домой, - свежим воздухом, чудесным отдыхом  после  долгой  усталости?
Дети продолжают дело отцов, вот почему их рождают и любят:  им  вручают  эту
жизненную задачу, которую они  в  свою  очередь  передают  дальше.  Все  это
обязывает к мужественному отречению от самого  себя,  ради  общего  великого
дела,  перед  которым  отступает  бунтующее  я,  требующее  личного  полного
счастья.
     Теперь при мысли о том, что будет с  ней  после  смерти,  Клотильда  не
испытывала больше угнетавшего ее отчаяния. Эта  неотвязная  мысль  перестала
терзать и мучить ее. Раньше ей во что бы то ни стало хотелось вырвать у неба
тайну судьбы. Ей было бесконечно тяжело жить, не зная, зачем  она  пришла  в
этот мир.  Зачем  вообще  на  земле  появляются  люди?  В  чем  смысл  этого
отвратительного существования, где нет ни равенства,  ни  справедливости,  -
существования,  похожего  на  кошмар,  привидевшийся  в  ночном  бреду?   Ее
беспокойство исчезло; она могла смело думать  обо  всем  этом.  Быть  может,
ребенок - это продолжение ее самой - заслонил ее отныне от ужаса смерти.  Но
многое объяснялось и ее  теперешней  уравновешенностью,  которую  ей  давала
мысль, что нужно жить ради самой жизни и что единственно возможный покой  на
этом свете - в радости осуществленной жизни. Она  повторяла  слова  доктора,
который, видя крестьянина, мирно возвращающегося домой после трудового  дня,
часто  говаривал:  "Вот  человек,  которому  не  помешают  спать  вопросы  о
загробной жизни". Этим он хотел сказать, что подобные вопросы запутываются и
извращаются только в воспаленных умах бездельников.  Если  бы  каждый  делал
свое дело, все спали бы спокойно. Теперь Клотильда, несмотря на свое горе  и
вдовство, сама убедилась в могущественном благотворном действии труда. С тех
пор, как каждый ее час был заполнен чем-нибудь определенным, в особенности с
тех пор, как она стала  матерью,  все  время  занятой  своим  ребенком,  она
перестала ощущать легкий холодок неведомого.  Клотильда  без  всякой  борьбы
отстраняла свои беспокойные думы, и если ее тревожил какой-то страх, если ей
становилось не по себе от повседневных неприятностей,  она  тотчас  находила
поддержку и силу непобедимого сопротивления в мысли о своем ребенке, который
стал уже на день старше. Ведь за этим днем наступит завтрашний день - и так,
день за днем, страница за страницей, будет вершиться живое  дело  ее  жизни.
Это  служило  сладостным  утешением  во  всех  ее  несчастьях.  У  нее  были
обязанности, цель; и чувство блаженного спокойствия  убеждало  ее,  что  она
делает именно то, что нужно делать.
     Однако в эту самую минуту она поняла, что склонность к необычайному еще
не совсем умерла в ней. Среди глубокой тишины раздался легкий  стук,  и  она
тотчас же подняла голову: кто этот божественный  вестник?  Быть  может,  это
дорогой усопший, которого она оплакивала и чье присутствие  угадывала  всюду
вокруг. Наверное, у нее навсегда останется нечто от прежней детской  веры  -
любопытство к тайне, бессознательное влечение к неведомому. Она задумывалась
над этим влечением и даже объясняла его  научно.  Как  бы  далеко  наука  ни
раздвигала границы человеческого знания, всегда будет предел, за который  ей
не удастся проникнуть. Именно  поэтому  Паскаль  утверждал,  что  ненасытное
желание человека все больше познавать - единственное, что может интересовать
в жизни.  С  тех  пор  Клотильда  признавала  существование  неведомых  сил,
окружающих  мир,  бесконечную  область  непознанного,  в  десять  раз  более
широкую, чем уже познанное, -  эту  неисследованную  бесконечность,  которой
беспрестанно  будет  овладевать  грядущее  человечество.  Конечно,  то  было
достаточно обширное поле для воображения. И вот в  часы  мечтаний  Клотильда
утоляла  свою  ненасытную  жажду  запредельного,  стремление  оторваться  от
видимого мира и упивалась мечтами о грядущем, где будут  царить  безупречная
справедливость и счастье. Так затихали оживавшие порой ее былые  сомнения  и
порывы, - ведь страдающее  человечество  не  может  жить  без  утешительного
обмана. Теперь все это  гармонично  совмещалось  в  ней.  На  рубеже  эпохи,
уставшей от сделанных наукой открытий и оставленных ею  развалин,  -  эпохи,
испытывающей страх перед наступающим  новым  столетием  и  безумное  желание
броситься назад, не двигаться дальше, Клотильда нашла счастливое равновесие:
страстное влечение к истине в сочетании с беспокойной  мыслью  о  неведомом.
Если  фанатики-ученые  строго  -Ограничивали  себя,  изучая  только  явления
природы, " закрывали  глаза  на  все  остальное,  то  ей,  простому  доброму
существу, было позволительно интересоваться тем, чего  она  не  знала  и  не
могла узнать никогда. И если символ веры Паскаля был логическим  завершением
всей его работы, то вечный вопрос о запредельном, с которым она  по-прежнему
обращалась к небу, открывал врата бесконечности идущему вперед человечеству.
Раз нужно все время учиться, заранее отказавшись от полного знания, то разве
ее желание сберечь тайну, вечное сомнение и вечную надежду - не означает  ли
волю к движению, волю к жизни?
     Снова послышавшийся звук, подобный веянию крыла, и ощущение поцелуя  на
волосах заставили ее на этот раз улыбнуться. Он, конечно, был здесь, с  нею,
и все  ее  существо  потонуло  в  бесконечной  любви,  исходившей  отовсюду,
затоплявшей ее. Как он был добр н весел, какую любовь к ближнему внушала ему
страстная привязанность к жизни! Он сам, возможно,  был  только  мечтателем,
создавшим самую прекрасную мечту, кончив верой в то  поднявшееся  на  высшую
ступень общество, в котором знание облечет человека невиданным могуществом.
     Все принять, все употребить для счастья, все знать  и  все  предвидеть,
превратить  природу  всего  лишь   в   служанку   и   жить   в   спокойствии
удовлетворенного сознания! Это сулит грядущее!  А  пока  пусть  добровольный
правильный труд сохранит  здоровье  всех.  Быть  может,  когда-нибудь  самое
страдание будет обращено да пользу. И, думая об этой  огромной  работе,  обо
всех живущих, добрых и злых, равно изумляющих своим мужеством  в  борьбе  за
существование, Клотильда видела только братски объединенное  человечество  и
чувствовала к нему безграничную снисходительность, бесконечное сострадание и
горячее сочувствие. Любовь, как солнце, окутывает теплом  землю,  а  доброта
подобна великой реке, напояющей все сердца.
     Прошло почти два часа, как погрузилась в свои мысли Клотильда, а иголка
все мелькала в ее руке, поднимавшейся  и  опускавшейся  тем  же  размеренным
движением.  Но  вот  завязки  к  распашонкам  уже  пришиты,  новые  пеленки,
купленные накануне, перемечены. Окончив шитье,  она  встала,  чтобы  уложить
белье. Солнце уже садилось. Сквозь щели ставней в комнату  теперь  проникали
совсем тоненькие косые лучи. Было почти темно, и она открыла одно  из  окон;
на мгновение она забылась перед внезапно  раскрывшимся  широким  горизонтом.
Сильная жара спала; легкий ветер веял в чудесной  безоблачной  синеве.  Если
посмотреть влево, то можно было ясно различить среди нагромождения  красных,
как кровь, утесов Сейль даже самую небольшую группу  сосен,  а  направо,  за
холмами Сент-Март, раскидывалась далеко-далеко  уходившая  долина  Вьорны  в
золотом сиянии заходящего солнца. Взглянув на башню  собора  св.  Сатюрнена,
которая высилась, купаясь в том же  золотом  сиянии,  над  розовым  городом,
Клотильда хотела уже отойти от окна, как вдруг неожиданное зрелище привлекло
ее внимание и удержало на месте. Она долго простояла там,  облокотившись  на
подоконник.
     За полотном  железной  дороги,  на  старой  площади  для  общественного
гуляния,  кишела  огромная  толпа  людей.  Клотильда  тотчас   вспомнила   о
предстоящей церемонии; она догадалась, что ее бабушка Фелисите приступает  к
закладке приюта Ругонов, этого  памятника  победы,  долженствующего  донести
славу семьи до грядущих  веков.  Огромные  приготовления  велись  уже  целую
неделю; говорили о серебряных лопаточке и  корытце,  которыми  воспользуется
сама г-жа Фелисите,  чтобы  положить  первый  камень,  -  несмотря  на  свои
восемьдесят два года, она еще хотела играть первую роль  и  упиваться  своим
торжеством. Сознание, что она в  третий  раз  при  подобных  обстоятельствах
завершает завоевание Плассана, преисполняло ее необыкновенной  гордостью.  В
самом деле, она  заставила  весь  город,  со  всеми  его  тремя  кварталами,
выстроиться вокруг нее, сопровождать и приветствовать  как  благодетельницу.
Там  должны  были  присутствовать  дамы-патронессы,   избранные   из   самых
благородных семей квартала св. Марка; делегации от  рабочих  союзов  старого
квартала, и, наконец, наиболее почтенные жители нового  города  -  адвокаты,
нотариусы,  врачи,  -  не  считая  разного  мелкого  люда,  и  целая   толпа
разряженных  людей,  кинувшихся  сюда,  как  на  праздник.  Этим   последним
торжеством Фелисите могла особенно гордиться: она, одна  из  королев  Второй
Империи, с достоинством носившая траур по  низвергнутой  монархии,  одержала
победу над молодой Республикой  в  лице  супрефекта,  который  вынужден  был
прийти сюда приветствовать  и  благодарить  ее.  Сначала  предполагали,  что
выступит с речью только мэр, но уже накануне стало определенно известно, что
будет говорить и супрефект.
     Издали Клотильда различала в  сверкающих  лучах  солнца  лишь  смешение
черных сюртуков и белых  платьев.  Потом  она  расслышала  отдаленные  звуки
музыки - то был оркестр  городских  любителей,  и  ветер  доносил  время  от
времени гул его медных инструментов. Клотильда  отошла  от  окна  и  открыла
большой дубовый шкаф, чтобы положить туда свою работу, лежавшую на столе.  В
этот шкаф, когда-то наполненный рукописями доктора, а теперь опустевший, она
складывала  приданое  новорожденного.  Шкаф  казался  бездонным,   огромным,
зияющим; на  его  пустых  широких  полках  были  разложены  тонкие  пеленки,
маленькие распашонки, чепчики, крошечные  чулочки,  свивальники  -  все  это
миниатюрное белье, пушок птички, еще не вылетевшей из  гнезда.  И  там,  где
покоилось столько мыслей, где в груде бумаг накоплялся  в  течение  тридцати
лет упорный труд человека, лежало  только  белье  ребенка,  -  даже  еще  не
одежда,  а  первое  его  белье,  которое  не  будет  ему  уже  впору   через
какой-нибудь месяц. Оно украшало и оживляло необъятный старинный шкаф.
     Уложив свивальники  и  распашонки,  Клотильда  вдруг  заметила  большой
конверт, в который она положила остатки спасенных ею от огня  папок.  И  она
вспомнила просьбу, с которой к ней обратился как раз накануне доктор  Рамон,
- просмотреть, не осталось  ли  среди  этих  обрывков  чего-нибудь  важного,
представляющего научный интерес. Он  был  в  отчаянии  от  потери  бесценных
рукописей,  завещанных  ему  учителем.  Тотчас  после  смерти   Паскаля   он
постарался вкратце изложить его последнее слово, этот набросок всеобъемлющей
теории, изложенной  умирающим  с  таким  героическим  спокойствием;  но  ему
удалось вспомнить и записать только самые общие выводы. Чтобы  воспроизвести
все,  ему  необходимы   были   законченные   работы,   наблюдения,   которые
записывались  ежедневно,  закрепленные  выводы  и  сформулированные  законы.
Потеря была непоправима: все нужно было начинать сызнова, и Рамон  жаловался
на то, что у него остались только общие указания. Он утверждал, что развитие
науки благодаря этой потере задержится по меньшей мере на двадцать лет, пока
другие не воспримут и  не  разработают  мысли  одинокого  зачинателя,  труды
которого погибли в дикой и бессмысленной катастрофе.
     Родословное древо, единственный уцелевший  документ,  было  спрятано  в
этом же конверте; Клотильда положила все на стол, возле колыбели. Вынимая из
конверта, один за другим, обрывки рукописей, она убедилась, -  впрочем,  она
была почти убеждена в этом и раньше, - что не сохранилось в целости ни одной
целой страницы, ни одной полной заметки, смысл которой был  бы  ясен.  Здесь
были только отрывки, куски наполовину  сожженных  и  обугленных  бумаг,  без
связи, без продолжения. Но по мере того, как она их разбирала, в ней  оживал
интерес к этим незаконченным фразам, отдельным словам,  почти  уничтоженным!
огнем. Кто-нибудь другой ничего бы в них не понял, а  она  стала  вспоминать
слышанное ею в грозовую ночь, и фразы пополнялись, начатое слово вызывало  в
памяти людей, события. Ей на глаза попалось ими Максима, и перед  ней  снова
прошла  жизнь  брата,  оставшегося  настолько   чужим,   что   смерть   его,
последовавшая  два  месяца  тому  назад,  оставила  ее  почти   равнодушной.
Обрывавшаяся строка, упоминавшая  об  ее  отце,  вызвала  у  нее  неприятное
чувство: насколько ей было известно, Саккар  при  помощи  племянницы  своего
парикмахера, этой столь наивной на вид Розы, которой он  щедро  заплатил  за
труды, прикарманил дом и все состояние сына. Дальше она встретила  и  другие
имена - своего дяди Эжена, бывшего наместником императора, а теперь живущего
не у дел, и двоюродного  брата  Сержа,  священника  церкви  св.  Евтропа,  -
накануне ей сказали, что он умирает от  чахотки.  И  каждый  обрывок  оживал
перед нею; проклятая родная семья восставала из этих крох, из этого  черного
пепла, где вспыхивали только концы и начала слов.
     Тогда Клотильде захотелось развернуть и разложить на столе  родословное
древо. Ее охватило волнение, она почувствовала глубокую  нежность  при  виде
этой реликвии. Когда же она прочитала строки, приписанные  карандашом  рукой
Паскаля за несколько минут до смерти, у нее на глазах навернулись  слезы.  С
какой смелостью пометил он число своей смерти! Какое  горькое  сожаление  об
уходящей жизни  чувствовалось  в  этих  выведенных  дрожащей  рукой  словах,
сообщающих о рождении ребенка! Древо росло, разветвлялось  во  все  стороны,
распускались новые листья, и  Клотильда,  забывшись,  долго  созерцала  его,
повторяя себе, что все дело учителя заключено здесь, в этой истории развития
семьи, - истории, приведенной в порядок и снабженной  точными  данными.  Она
вновь слышала его объяснения каждого случая наследственности, вспоминала его
уроки. Особенно интересовали ее  дети.  Доктор,  которому  Паскаль  писал  в
Нумеа, желая получить от него  сведения  о  ребенке  Этьена,  родившемся  на
каторге, наконец собрался ответить; впрочем, он сообщил только, что родилась
девочка, кажется, вполне здоровая. Дочь Октава Муре, очень слабенькая,  чуть
не умерла, но его сынишка - по-прежнему прекрасный ребенок.  Зато  настоящий
непочатый край здоровья и необычайной плодовитости начинался в Валькейра,  в
семье Жана: его супруга за три года  родила  двух  детей  и  была  беременна
третьим. Этот выводок весело рос под жарким солнцем! на тучной  земле;  отец
работал в поле, а мать варила вкусный  суп  и  утирала  носы  малышам.  Этих
свежих сил и труда хватило бы, чтобы переделать  целый  мир.  В  эту  минуту
Клотильде послышался крик Паскаля: "А, наше семейство! Что станется  с  ним?
Каков будет последний в роду?" И она сама  замечталась  перед  этим  древом,
протянувшим в будущее свои последние ветви. Кто знает,  где  возьмет  начало
здоровая ветвь? Быть может, тот, кого они ждали, - мудрец и преобразователь,
- пустит росток именно здесь.
     Легкий крик отвлек Клотильду от этих размышлений.  Кисейный  полог  над
колыбелью дрогнул, словно от дуновения ветерка, - это проснулся ребенок;  он
зашевелился и звал к себе. Она тотчас взяла его на  руки  и  весело  подняла
вверх, окуная в золотой отсвет заката. Но он не был чувствителен  к  красоте
вечера: его маленькие бессмысленные глаза не  желали  смотреть  на  огромное
небо, он только широко раскрыл  свой  розовый  рот,  словно  вечно  голодный
птенец. Он плакал так отчаянно, проснулся таким прожорливым,  что  Клоти