заперев
двери на ключ, он боялся, что его могут ограбить сквозь дверную щель.
     - Но разве ты не  понимаешь,  несчастная,  -  крикнул  он  однажды,  не
выдержав, - ведь я люблю тебя больше всего на свете и ты же убиваешь меня!..
Но ты тоже любишь меня, все это ты проделываешь из любви  ко  мне,  вот  что
ужасно! Лучше было бы покончить все сразу, бросившись вместе в воду с камнем
на шее!
     Клотильда не ответила, но ее горячий взгляд открыто говорил, что с  ним
она готова умереть хоть сейчас.
     - Ну, а если бы я сегодня ночью внезапно умер? Что произошло  бы  здесь
завтра же?.. Ты опустошила бы шкаф, вытряхнула бы все ящики, сложила бы  все
мои работы в кучу и подожгла? Не правда ли?.. Понимаешь ли ты, что это  было
бы настоящее преступление, как если бы ты убила кого-нибудь? Убить  мысль  -
ведь это величайшая подлость!
     - Нет, - возразила она глухим голосом, -  это  значило  бы  убить  зло,
помешать ему расти и распространяться!
     Все объяснения кончались ссорами, иногда очень  бурными.  Однажды  г-жа
Ругон была свидетельницей такой ссоры и осталась наедине  с  Паскалем  после
того как Клотильда убежала к себе в комнату. Некоторое  время  они  молчали.
Несмотря на сокрушенный вид, который она  сочла  нужным  принять,  ее  глаза
выражали живейшую радость.
     - Да у вас настоящий ад! - воскликнула она наконец.
     Паскаль сделал неопределенный жест, желая избежать разговора. Он всегда
чувствовал, что за молодой девушкой стоит его мать, разжигая ее  религиозные
чувства и пользуясь этим зерном раздора, чтобы внести смуту  в  его  дом.  У
него не было на этот счет никаких иллюзий, он прекрасно знал, что  Клотильда
днем виделась с бабушкой и что этому свиданию, где искусно была подготовлена
почва, он обязан ужасной сценой, от которой не мог опомниться  до  сих  пор.
Теперь его мать, несомненно, явилась сюда убедиться в нанесенных  противнику
потерях и узнать, скоро ли наступит развязка.
     - Так больше не может продолжаться, - начала она. - Почему  бы  вам  не
расстаться, если вы больше не можете ладить друг с  другом?..  Ты  бы  лучше
отправил ее к Максиму. На днях я получила от него письмо, где он опять зовет
ее к себе.
     Паскаль побледнел.
     - О нет, - заявил он решительно, -  расстаться  в  ссоре,  чтобы  потом
вечно мучила совесть? Это оставило бы неизлечимую рану! Если ей когда-нибудь
придется уехать, я хочу, чтобы мы могли любить друг друга издалека...  Но  к
чему уезжать? Ни один из нас на другого не жалуется.
     Г-жа Ругон поняла, что на этот раз она слишком поторопилась.
     - Конечно, если вам нравятся такие  перепалки,  никому  до  этого  дела
нет... Только,  видишь  ли,  дружок,  я  должна  тебе  сказать,  что  теперь
Клотильда, по-моему, права... Ты  принуждаешь  меня  сознаться,  что  я  уже
видела ее сегодня... Правда, я обещала ей не говорить,  но  лучше,  если  ты
будешь знать. Так вот, она очень несчастна, она жаловалась мне.  Конечно,  я
побранила ее, уговаривала слушаться тебя беспрекословно... Но, говоря  между
нами, я не понимаю тебя:  мне  кажется,  ты  все  делаешь  для  того,  чтобы
чувствовать себя несчастным.
     Она уселась и заставила его тоже сесть в уголке кабинета. Казалось,  ее
приводила в восхищение мысль, что они одни и что он всецело в ее власти. Уже
неоднократно она пыталась вызвать его на объяснение,  которого  он  всячески
избегал. Несмотря на то, что она мучила его в течение уже многих  лет  и  он
прекрасно знал ее, Паскаль относился к ней с сыновним  уважением,  дав  себе
слово никогда не выходить за пределы неизменно почтительного тона.  Поэтому,
когда она поднимала разговор на некоторые темы, он упорно отмалчивался.
     - Послушай, - продолжала она, - я понимаю, что ты  не  хочешь  уступить
Клотильде. Но мне? Неужели  ради  меня  ты  не  мог  бы  пожертвовать  этими
гнусными папками, запертыми в том  шкафу?  Представь  себе  только,  что  ты
внезапно умер и все эти документы попали  в  чужие  руки!  Мы  были  бы  все
опозорены... Ведь ты, я думаю, и сам не хочешь этого? Какая же цель у  тебя?
Почему ты так упрямо продолжаешь эту опасную игру?.. Обещай мне сжечь их.
     Помолчав, он вынужден был все же ответить:
     - Я уже просил вас, матушка, никогда со мной об этом не  говорить...  Я
не могу исполнить ваше желание.
     - Но тогда, по крайней мере, объясни, почему! - вскричала она. -  Можно
подумать, что наша семья безразлична тебе, как стадо быков, что пасется  вон
там. Но ведь и ты принадлежишь к ней... О да, я знаю, ты всячески стараешься
доказать, что ты не наш! Я и сама иногда  удивляюсь,  в  кого  ты  такой!  И
все-таки я должна сказать, это очень гадко с твоей  стороны.  Так  стараться
нас замарать! И тебя даже не останавливает мысль,  что  ты  огорчаешь  меня,
свою родную мать... Это уж совсем дурно.
     Возмущенный Паскаль хотя и  решил  молчать,  не  мог  сдержать  желания
защитить себя:
     - Вы жестоки и несправедливы... Да, я всегда верил в необходимость и  в
могущественную силу истины. Это правда, я не скрывал ничего ни о себе, ни  о
других. Я делаю это из твердого убеждения, что, открывая все, я приношу этим
единственно возможную пользу... Кроме того, мои папки не  предназначены  для
публики: это мои личные заметки; расстаться с ними мне было бы очень больно.
К тому же я отлично знаю, что вы сожгли бы не только их:  вы  бросили  бы  в
огонь и все другие мои работы. Разве не правда? А этого я не хочу,  слышите?
Пока я жив, я не позволю уничтожить ни строчки!
     Он сейчас же пожалел о том, что столько наговорил. Он  уже  видел,  что
теперь она  не  отстанет,  будет  настаивать  и  ему  не  избежать  тяжелого
объяснения.
     - Хорошо, - сказала Фелисите, - но уж тогда говори до конца: в  чем  ты
упрекаешь нас?.. Меня, например? В чем моя вина? Не в том ли, что я с  таким
трудом воспитала вас? Добиваться благосостояния нужно было  долгие  годы!  И
если теперь мы живем относительно хорошо, нам это нелегко далось...  Раз  уж
ты  все  видел  сам  и  все  сохраняешь  в  своих  бумажонках,   то   можешь
засвидетельствовать, что наша семья оказала людям услуг больше, чем получила
взамен. Два раза Плассану без нас не поздоровилось  бы.  Поэтому  ничуть  не
удивительно, что вокруг столько завистников и  неблагодарных.  Случись  даже
теперь какой-нибудь позорящий нас скандал, весь город был бы  в  восторге...
Ты этого не желаешь, надеюсь? Я  полагаю,  ты  можешь  отдать  должное  тому
достоинству, с которым я держусь со времени  падения  Империи  и  всех  этих
несчастий, - я не сомневаюсь, что Франция никогда от них не оправится.
     - Оставьте-ка Францию в покое, матушка! - снова не  удержался  Паскаль,
которого Фелисите умела затронуть за живое. - Франции приходится тяжело, но,
мне кажется, она скоро поразит весь мир  быстротой  своего  выздоровления...
Конечно, в ней много гнили. Я этого не скрыл, может быть, разоблачив больше,
чем надо. Но вы глубоко заблуждаетесь, думая, что я обнажаю язвы и раны, ибо
уверен в конечном разрушении. Я верю в жизнь, которая непрерывно отбрасывает
все вредное, которая изменяет ткани,  затягивает  раны  и  наперекор  всему,
среди разложения и смерти, идет к здоровью и вечному обновлению.
     Он увлекся и, поймав себя на этом, с досадой махнул рукой  и  замолчал.
Г-жа Ругон решила прибегнуть к последнему средству: она заплакала, с  трудом
выжимая из глаз мелкие, скупые слезинки, которые тут же высыхали. Она  снова
стала причитать, жалуясь на свои страхи, которые по  его  вине  омрачают  ее
старость, умоляла его примириться с богом хотя бы из уважения к  семье.  Она
ставила в пример себя как образец настоящего мужества. Весь Плассан, квартал
св. Марка, старый  квартал  и  новый  город  воздавали  должное  ее  гордому
отречению. Но она хотела, чтобы ее родные дети  поддержали  ее,  она  вправе
требовать от них такого же усилия. Тут она привела  в  пример  Эжена,  этого
великого человека, который когда-то поднялся на такую высоту, а теперь решил
остаться простым депутатом, чтобы до последнего вздоха защищать низвергнутый
строй, - ведь он был ему обязан своей славой. Такие же похвалы она расточала
Аристиду, который никогда не отчаивался, сумел и при новом режиме  завоевать
прекрасное положение, несмотря на незаслуженный  удар  судьбы,  похоронивший
его на некоторое время среди обломков Всемирного банка. А вот  он,  Паскаль,
один держится в стороне! Такой умный, добрый, хороший  сын!  Неужели  он  не
пошевельнет и пальцем для того, чтобы она умерла спокойно,  радуясь  величию
победившей семьи Ругонов! Нет, нет, это невозможно! В следующее  воскресенье
он пойдет к обедне и сожжет эти гадкие бумаги, одна мысль о  которых  делает
ее больной. Она умоляла, требовала, угрожала. Паскаль не отвечал  ни  слова;
овладев собой, он невозмутимо слушал ее с видом глубочайшего уважения. Он не
хотел спорить, он знал ее слишком хорошо для того, чтобы пытаться  обсуждать
с ней прошлое или надеяться ее убедить.
     - Ах, ты не наш, я всегда это говорила! - крикнула она,  видя,  что  он
непоколебим. - Ты позоришь нас!
     Он поклонился.
     - Если вы поразмыслите, то простите меня, - сказал он.
     В этот день Фелисите ушла, не помня себя от  гнева.  У  платанов  около
дома она встретилась с Мартиной и отвела душу, не подозревая,  что  Паскаль,
который в это время прошел к себе в комнату, слышит все через открытое окно.
Она дала волю своему негодованию, клялась, что все равно  доберется  до  его
бумаг и уничтожит их сама, раз он не хочет уступить добром. Но больше  всего
потрясли Паскаля сдержанный голос  Мартины  и  ее  манера  успокаивать  г-жу
Ругон. Несомненно,  она  была  в  заговоре;  она  советовала  подождать,  не
торопиться, говорила, что они с Клотильдой решили не давать  ему  ни  минуты
покоя до тех пор, пока не добьются своего. Они  поклялись  примирить  его  с
господом богом: мыслимое  ли  это  дело,  чтобы  такой  праведник  оставался
неверующим?  Разговор  продолжался  шепотом,  слышалось  только   шушуканье,
заглушенные голоса этих сплетниц и  заговорщиц.  Паскаль  мог  уловить  лишь
отдельные  слова,  что-то  вроде  приказаний,  отчета  о   принятых   мерах,
посягающих на его свободную волю.  Когда  они  наконец  расстались,  доктор,
глядя вслед г-же Ругон, удалявшейся своей легкой походкой  молодой  девушки,
заметил, что она была чем-то очень довольна.
     Его охватило изнеможение, полное отчаяние. Какой смысл  бороться,  если
все близкие ему люди вооружились против него? Вот и Мартина тоже;  он  знал,
что стоит ему сказать слово, и она готова для него  в  огонь  и  в  воду,  а
теперь она предавала  его  ради  его  же  блага!  И  Клотильда  в  союзе  со
служанкой, она шепчется с ней за его  спиной,  рассчитывает  на  ее  помощь,
чтобы поймать его в ловушку!  Паскаль  почувствовал  себя  совсем  одиноким;
кругом были только предательницы, они отравляли  самый  воздух,  которым  он
дышал. Эти две еще куда ни шло, они любили его; в конце концов,  ему,  может
быть, удалось бы смягчить их. Но теперь, когда за ними стояла его мать и  он
понял, откуда это ожесточение, он уже не надеялся привлечь их снова на  свою
сторону. Всю жизнь он прожил, посвятив себя науке, всегда сторонясь  женщин;
он испытывал пред ними робость. И вот теперь три женщины хотят им завладеть,
стараются подчинить его своей воле. При всей его привязанности  к  ним,  это
было совершенно невыносимо. Паскаль постоянно чувствовал какую-нибудь из них
за своей спиной; даже запираясь у себя в комнате, он ощущал  их  присутствие
сквозь стены. Они преследовали его всюду; ему  казалось,  что  они  способны
выкрасть у него мысль прежде даже, чем она успеет сложиться в голове.
     Никогда еще не чувствовал он  себя  до  такой  степени  несчастным.  Он
должен был жить, постоянно  защищаясь,  и  это  разрушало  его.  Иногда  ему
казалось, что пол проваливается у него под ногами. Тогда он впервые от всего
сердца пожалел, что не женился, что у него нет детей. Неужели и он  побоялся
жизни? Может быть, теперь он расплачивается за свой эгоизм. Мысль о  ребенке
вызывала в нем мучительное сожаление; слезы навертывались у него на  глазах,
когда он встречал на улице маленьких девочек с ясными глазками,  улыбавшихся
ему. Правда, у него была Клотильда, но ее любовь была  другая,  перемежаемая
теперь бурями, а не та тихая, бесконечно нежная, сладостная любовь  ребенка,
которая убаюкала бы его наболевшее сердце. Потом он  чувствовал,  что  скоро
его уже не будет, и ему хотелось  продлить  свое  существование,  увековечив
себя в ребенке. Тогда, чем больше бы он страдал, тем  большее  он  нашел  бы
утешение, завещав эти страдания, так сильна была его вера в жизнь. Он считал
себя свободным от физиологических пороков своей семьи, но даже мысль о  том,
что наследственность иногда  делает  скачок  через  поколение  и  распутство
предков может сказаться на его сыне, не останавливала его. Он мечтал об этом
неведомом сыне, несмотря на то, что  род  Ругонов  был  поврежден  в  корне,
несмотря на такое множество пораженных ужасными болезнями родных.  Он  порой
мечтал о нем,  как  мечтают  о  нежданном  выигрыше,  о  милости  судьбы,  о
небывалом счастье, которое обогатило бы  и  осчастливило  его  навсегда.  Он
видел крушение всех своих привязанностей, и его  сердце  обливалось  кровью,
потому что уже было слишком поздно.
     Однажды, в душную сентябрьскую ночь, Паскаль долго не  мог  уснуть.  Он
открыл окно; где-то далеко собиралась гроза,  небо  было  черным,  слышались
непрерывные раскаты грома. Он смутно  различал  темные  очертания  платанов,
тусклая зелень которых  порой  выступала  из  мрака  при  свете  молнии.  Он
испытывал чувство невероятной тоски и мысленно переживал  последние  тяжелые
дни,  все  эти  ссоры,  предательства,   мучительные   подозрения,   которые
возрастали  с  каждым  днем.  Вдруг  неожиданно   мелькнувшее   воспоминание
заставило его вздрогнуть. В постоянном страхе,  что  его  обворуют,  Паскаль
теперь всегда носил в кармане ключ от большого шкафа.  Сейчас  он  вспомнил,
что сегодня днем, изнемогая от жары, он снял пиджак и видел,  как  Клотильда
повесила его на гвоздь в кабинете. Его охватил ужас: что, если она  нащупала
ключ! Тогда,  конечно,  она  стащила  его!  Он  вскочил  и  обшарил  пиджак,
брошенный на стул около кровати. Ключа не  было.  В  эту  самую  минуту  его
обворовывают  -  он  чувствовал  это  совершенно  ясно.  Пробило  два   часа
пополуночи. Не одеваясь, в расстегнутой на груди рубашке, в туфлях  на  босу
ногу, он бросился со свечой в руке  в  рабочую  комнату  и  шумно  распахнул
дверь.
     - Так я и знал! - воскликнул Паскаль. - Воровка! Убийца!
     Действительно, Клотильда была здесь, полураздетая, как и он,  в  ночных
туфлях, в нижней коротенькой юбке, с голыми руками и  ногами,  рубашка  едва
прикрывала  ее   плечи.   Она   побоялась   принести   с   собой   свечу   и
удовольствовалась тем, что распахнула ставни окна. Грозовые  тучи  в  темном
небе, надвигавшиеся с юга, беспрерывными вспышками молнии  озаряли  комнату,
заливая ее синеватым мигающим светом.  Широкий  старинный  шкаф  был  открыт
настежь. Клотильда уже успела очистить верхнюю полку от  папок,  сбросив  их
большими охапками на длинный стоявший посредине стол, где  они  громоздились
беспорядочной грудой. Боясь, что она не успеет сжечь их, Клотильда торопливо
увязывала папки в пакеты,  чтобы  поскорей  спрятать  и  потом  отправить  к
бабушке. Неожиданно появившийся свет озарил ее с головы до ног, она  застыла
на месте, пораженная, но в то же время готовая к борьбе.
     - Ты хочешь меня ограбить и убить! - в бешенстве повторял Паскаль.
     В своих обнаженных руках она все еще держала  одну  из  папок.  Паскаль
хотел вырвать ее. Но она крепко прижимала ее  к  себе,  словно  воительница,
имеющая на то право, не чувствуя ни стыда, ни  раскаяния,  -  ничего,  кроме
жажды истребления. Вне себя от ярости, он бросился  на  нее,  и  между  ними
началась дикая борьба. Он грубо схватил ее, полунагую, и  стиснул  изо  всех
сил.
     - Убей же меня! - бормотала она. - Убей, или я все изорву!
     Но он не выпускал ее, так сильно сжав в  своих  объятиях,  что  она  не
могла дышать.
     - Детей за воровство наказывают! - сказал он.
     Несколько капель крови выступило возле подмышки у ее круглого плеча; на
нежной  атласной  коже  прошла  глубокая  царапина.  В  это   мгновение   он
почувствовал всю божественную прелесть этого стройного,  девственного  тела,
упругой маленькой груди, пленительно гибких рук, и он выпустил ее, последним
усилием вырвав у нее папку.
     - Клянусь всем святым, ты поможешь мне уложить их на место! -  приказал
он. - Поди сюда, сначала приведи их в порядок на столе!.. Слышишь?
     - Да, учитель!
     Она подошла и покорно стала помогать ему, укрощенная,  сломленная  этим
объятием мужчины, которое  как  бы  оставило  свою  печать  на  ее  теле.  В
неподвижной духоте ночи свеча горела длинным пламенем.  Вдали,  не  умолкая,
гремел гром, и окно, освещенное грозой, казалось, пылало в огне.

V

     Одно мгновение Паскаль смотрел на огромную груду папок,  брошенных  как
попало на  длинный  стол,  стоявший  посреди  кабинета.  В  этом  беспорядке
несколько обложек из толстого синего картона раскрылось, и из них высыпались
пачки разных документов,  писем,  вырезок  из  газет,  заметок  и  актов  на
гербовой бумаге.
     Чтобы привести их в порядок, он стал просматривать  надписи,  сделанные
крупными буквами на обложках. Но вдруг одним решительным движением он как бы
стряхнул с себя мрачное раздумье, овладевшее им. Повернувшись к  безмолвной,
бледной Клотильде, которая стояла перед ним в ожидании, он сказал:
     - Слушай, я всегда запрещал тебе читать  эти  бумаги  и  знаю,  что  ты
повиновалась мне. Я не решался, видишь ли... И не потому, что ты, как другие
девушки, осталась в неведении: ты ведь от меня самого узнала  об  отношениях
мужчины  и  женщины.  Находить  в  этом  что-нибудь  дурное   могут   только
испорченные натуры. Но чего ради было преждевременно открывать тебе страшную
правду человеческого бытия? Потому я скрыл  от  тебя  историю  нашей  семьи,
которая является историей всех семейств, всего  рода  человеческого:  в  ней
много дурного и много хорошего...
     Он замолчал, затем, как бы  утвердившись  в  своем  решении,  продолжал
теперь уже спокойно, с властной силой:
     -  Тебе  двадцать  пять  лет,  ты  должна  знать...  К  тому  же   наше
существование становится невозможным; уходя от реальной жизни, ты  живешь  и
меня заставляешь жить в каком-то кошмаре. Я предпочитаю, чтобы мы  очутились
лицом к лицу с действительностью, как бы ужасна она  ни  была.  Быть  может,
удар, который она нанесет тебе, сделает из тебя  женщину,  какой  ты  должна
быть... Мы вместе приведем в порядок эти папки,  просмотрим  и  перечтем  их
вдвоем - это будет для тебя страшным уроком жизни!
     Она продолжала стоять неподвижно.
     - Нужно побольше света, - сказал он, - зажги вон те две свечи.
     Ему захотелось яркого  света,  ослепительного  солнечного  света;  трех
свечей ему показалось недостаточно - он прошел к себе  в  спальню  и  принес
двойные канделябры. Семь свечей запылало в комнате. Паскаль и Клотильда были
полураздеты: он - в рубашке с расстегнутым воротом, она - с открытой  грудью
и руками, с кровавой царапиной на левом плече. Они  даже  не  замечали  друг
друга. Пробило три часа, но они забыли о времени и, объятые  жаждой  знания,
готовы были провести ночь без сна, вне времени и пространства. Гроза там, за
распахнутым окном, гремела все громче.
     Никогда Клотильда не видела у Паскаля таких лихорадочно  горящих  глаз.
Он переутомился за последние недели  и  вследствие  душевной  тревоги  бывал
иногда резким, несмотря на свою умиротворяющую доброту. Но сейчас, когда  он
готовился сойти с Клотильдой в бездну горьких истин человеческого  бытия,  в
нем, казал